зговор принимал совсем гимназический характер; с Середониным говорили таким тоном, каким гимназистки обращаются к своему учителю, когда встречаются с ним не на правах ученицы, но «барышни». Ах, какой вздор говорили они! Какие глупые вопросы задавали! Наконец, когда Д-вой опять удалось заговорить с Середониным, – все уже пропало: пришлось поддерживать до такой степени ненужную и неинтересную болтовню, что я в глубине души была рада, когда к Середонину подошла его невеста (одна из слушательниц IV курса) и велела ему ехать домой. Среди нас послышался недовольный ропот, но невеста на то и невеста, чтобы жених находился в ее распоряжении. После ухода Середонина я посмотрела на часы: был уже 1-й час – пора домой. Многие уже расходились. Я прошла еще раз по зале: наши бродили по комнате, разбившись на группы; в одном углу толпа окружала Гревса. Многие профессора уже уехали. Больше нечего было смотреть, нечего делать. Я отправилась домой и долго сидела на постели, раздумывая над всем виденным и слышанным… Даже как-то не верилось: да полно, неужели все это было у нас, здесь, на курсах?..
Завтра в Дворянском собрании вечер в пользу Общества доставления средств нашим курсам. Приглашены известные артисты: Фигнер, Тартаков, еще кто-то и артистки. Заранее предвидя, какая скука меня ожидает на вечере, когда по окончании концерта начнутся танцы, я решила быть действующим лицом, т. е. что-нибудь «делать» – по хозяйственной части, продавать, помогать кому-нибудь; это, мне кажется, все же лучше, чем, не имея ни души знакомых (а курсисток, наверно, потеряешь в толпе, да у них есть свои знакомые), слоняться бесцельно по зале или подпирать ее стены, когда перед твоими глазами будут кружиться пара за парой. Впрочем, говорят, в третьем году на вечере профессора говорили речи, между ними – Гревс, Семевский… Было интересно, и хорошие мысли возбуждались в молодежи, но зато распорядительницу бала потребовали к градоначальнику. Эх, жизнь!..
«По нынешним временам», вместо того чтобы слушать прекрасные, увлекательные, пылкие речи, я буду продавать прохладительные напитки в качестве помощницы распорядительницы. У нас распорядительниц выбирали баллотировкой. Подумаешь, невесть какое важное дело! Стоит ли для того, чтобы выбрать трех человек поизящнее, порасторопнее, – писать билетики с фамилиями, потом их раскладывать, потом считать, потом объявлять результаты голосования… Хотели даже выбирать и помощниц (по две у каждой распорядительницы), да вовремя спохватились: ведь это было бы уже совсем пустой потерей времени…
Я чувствую, что буду недовольна собой… К чему я взялась за это дело? – Ведь я могла бы уехать тотчас после концерта. Но я же знаю, что не уеду: странное свойство человеческой натуры – противоречить самой себе.
Меня уверили, что продавщицам надо быть одетыми в светлые платья. Я выписала из дому свой единственный вечерний туалет, к слову сказать очень нарядный и изящный, и завтра – к своему собственному удивлению – обращусь из скромной, просто одетой и гладко причесанной курсистки в изящную барышню. Да, я буду зла на себя… и тем более что заранее знаю, как наши интернатки щедры на комплименты, чисто институтские аханья и восклицания по поводу платьев… – «Господа, Дьяконова будет очень интересна на вечере… она будет в розовом платье, – вы не видали? какая прелесть!» – слышу я уже и теперь. Но в общем все-таки очень мало слышишь разговоров о вечере и туалетах (и слава богу, а то, кажется, сбежала бы), и в этом проявляется характерная черточка: у нас если и занимаются тряпками, то именно en passant[87], в крайней необходимости, не делая из этого события в жизни или предмета разговора на целый вечер. Мне даже стало смешно на самое себя: почему-то многие уже и теперь дают мне советы насчет прически, завивки, так что я пресерьезно раздумывала, стоит ли завиваться на вечер, не будет ли это с моей стороны излишнее, – настолько заниматься собой, тратить много времени… не лучше ли, не более ли соответствует моему теперешнему положению – скромная и простая гладкая прическа? – «К такому платью ваша всегдашняя прическа не идет», – решила за меня одна из наших интернаток.
Однако завтра ботаника, вставать надо в 9 часов утра, и потом придется рано ехать на вечер к своему посту… Пожалуй, устану до последней степени.
Был вечер, сошел весьма удачно, как это, впрочем, и всегда бывает; наш вечер дает Обществу для доставления средств В. ж. к. около 4 тысяч чистого дохода. Я приехала рано и уехала поздно… Впервые увидела я всю, так сказать, подкладку этих благотворительных вечеров, все приготовления, хлопоты по устройству столов, их украшений и т. д., одним словом – как делается все то, на что публика менее всего обращает внимания… Сколько раз, напр., пила я чай на каких-нибудь вечерах, и никогда, конечно, не думала о том, что этот стакан был кем-нибудь налит; а на другой день после бала бледная, утомленная экономка, раздавая завтрак в столовой, рассказывала: «Вернулась я, барышни, домой в 61/2 час. – дела-то сколько было! Одних лимонов 500 штук разрезали… Устала – страшно, а сегодня в 81/2 встала…»
Ровно в 4 часа окончился вечер; лакей, важный и бритый, торжественным шагом прошел по всем залам молча, звеня в колокольчик; мне он показался тенью отца Гамлета среди этой пестрой, нарядной, веселой толпы. В зале погасло электричество; полутемные опустевшие комнаты, за несколько минут еще ярко освещенные, полные народа, – казались теперь такими мрачными, неуютными… Публика вся исчезла вниз, в раздевальные; распорядительницы за своими столами торопливо пересчитывали вырученные деньги и потом вереницей потянулись к кому-то сдавать счета. За контрольным столом «комитетская» дама в кокетливом туалете принимала деньги и записывала… Мы, помощницы распорядительниц, зевали, стоя тут же, и собирались уезжать… Прислуга суетилась, убирая посуду; полусонные лакеи бродили, как тени… И мне вдруг бросился в глаза весь беспорядок, в котором стояли стулья, облитые скатерти на столах, грязные стаканы из-под чаю…
У меня нет никого знакомых; даже ни одного студента, хотя почти у всякой курсистки их наберется несколько человек. Сидя за столом, машинально наливая стаканы оршада, лимонада и получая деньги, я думала: нельзя сказать, чтобы это было весело… вот у других продавщиц знакомые помощники-студенты, они разговаривают очень оживленно, видно сейчас, что им весело… А тех, которые продают цветы (для этого нарочно выбрали трех самых изящных блондинок), наверно, окружили знакомые… Хотела ли я быть на их месте, сидеть в первой комнате, в зеленой беседке? – Нет; потому что и меня тогда окружали бы, как окружают их теперь, путейцы, техники, студенты, артисты – пришлось бы и мне так же мило улыбаться, вести ту же пустую, незначительную болтовню о погоде, о театрах, о вечерах – одним словом, «светский» разговор… И тогда была бы я недовольна, и теперь нельзя было сказать, что я была очень довольна. Я наконец разозлилась на себя за свою требовательность: что же лучше? Сидеть в зеленой клетке и продавать цветы и свои улыбки или же просто продавать питье за своим небольшим столиком, вовсе не будучи окруженной, но зато и не ведя утомительной болтовни? Ведь последнее все же было лучше. Итак, вечер прошел для меня – ни весело, ни скучно, как я и думала.
В самый разгар нашей торговли к нашему столику подошел студент и попросил позволения присесть на свободный стул. Я, конечно, позволила; он уселся и задумался. Я сидела рядом с ним; мне то и дело приходилось продавать, получать деньги, передавать стаканы помощникам-студентам, говорить с ними и со своими товарками… и все в присутствии совершенно постороннего человека, который откуда-то взялся, сидит, молчит… Это меня стесняло; мне становилось неловко, что в нашу дружную компанию попал чужой человек, и я мысленно пожелала, чтобы он или скорее ушел, или хоть заговорил из приличия. И он действительно задал какой-то вопрос относительно вечера… Мы разговорились; потом он встал и предложил мне оставить на несколько времени мою обязанность и пойти отдохнуть. Я пошла с ним бродить по залам… мы ходили, разговаривали, и ничего: разговор клеился. Наконец он представился и, в свою очередь, спросил у меня мое имя и фамилию. Так мы познакомились, и он даже попросил позволения навестить меня в интернате. Я согласилась, удивляясь в душе такому быстрому ходу знакомства с человеком, о котором полчаса тому назад и понятия не имела; но в то же время сообразила, что ничего не потеряно: или это знакомство не состоится, если он придет, не застанет меня дома и не осмелится прийти в другой раз, – или просто забудет о моем существовании и его просьба о позволении бывать у меня окажется пустыми словами – тем лучше, я буду осторожнее относительно подобных субъектов; если же, паче чаяния, он и вправду придет и дома застанет – тогда я буду иметь возможность доставать через него книги из университетской библиотеки. Как я теперь присмотрелась к нашей жизни, то вижу, что студент, в сущности, необходим именно для книг, для того, чтобы он доставал билеты, вообще – для услуг. Говорю так потому, что к нашим интернаткам постоянно ходят студенты, люди очень интересные, и наши тяготятся их посещениями, которые у них отнимают время для занятий, но все-таки поддерживают знакомство именно ради «услуг». А так как я тоже сомневаюсь в том, чтобы была возможность познакомиться с интересными людьми, то надо желать более доступного, ну хоть кого-нибудь для «услуг», и главное – ради книг! Как они мне нужны! И как трудно их достать…
Была у заведующей интернатом, члена комитета Ольги Константиновны Н. Это – очень симпатичная молодая женщина. Ей, как принимающей живое участие в делах курсов, конечно, известна моя история, единственная в своем роде, которая так ярко освещает благородную и гуманную личность М. Н. Капустина. О. К., познакомившись со мной, отнеслась ко мне в высшей степени симпатично, и мне довольно часто приходилось разговаривать с нею на курсах. Она пригласила меня бывать у нее, и я собралась только сегодня. О. К. живо интересуется нашей жизнью, занятиями и моей предстоящей поездкой домой на праздник. Этот мой приезд, по ее мнению, да и по мнению многих, должен доказать моей матери всю неосновательность ее предрассудков, ее предубеждения против курсов. О. К. начала меня расспрашивать о моей семье, и достаточно было немногих слов, чтобы она задала мне вопрос, который я слышу уже во второй раз: «Скажите, да откуда же в вас явилось такое желание учиться? Как при таких обстоятельствах в вас явилась мысль поступить на курсы?» Вопрос лестный для меня, но в то же время он меня и удивил. – «Может быть, из вашей гимназии кто-нибудь был на курсах?» – «Нет; из 2-й гимназии, где я воспитывалась, никто не поступает на высшие курсы; я – первая, поступившая оттуда». – «Так, значит, и не из гимназии вы вынесли подобную мысль?» Я до такой степени сроднилась со своим стремлением, с мыслью о необходимости продолжать свое образование, что подобный вопрос даже приводит меня в недоумение… И в самом деле? Как мне ответить на вопрос: как, при всех неблагоприятных обстоятельствах, могло во мне зародиться подобное желание? С каких пор? Я в точности не помню… помню только, что я, уже бу