дучи 14-летней девочкой, решила, что в 21 год буду на курсах. А как пришла мне в голову мысль о высшем образовании – я никогда не задавала себе подобного вопроса; я считала, что это так естественно, так просто, что тут и спрашивать нечего и удивляться нечему… Приблизительно только я могла ответить О. К., что меня всегда поражала узость взглядов женщин, недостаток умственного развития, а главное и единственное, что я могла изредка наблюдать, – разговоры мужчин и женщин. Первые меня всегда более интересовали тем, что были содержательнее пустой женской болтовни, переливания из пустого в порожнее. Я стала сравнивать тех и других: читая книги, изучая литературу, биографии писателей, а главное – образование мужчин и женщин, я увидела, что образование необходимо для умственного развития, что мужчина по окончании гимназии идет в университет, а для женщины – три дороги на выбор: или место учительницы в селе или городе, или бесцельное сиденье дома до замужества, или же беготня по грошовым урокам. И все это начинается для них в такое время юности, когда перед мужчинами открываются двери университета, когда он учится, читает, думает, идет вперед, масса новых идей возбуждается в нем, – а мы обречены довольствоваться скудными обрывками гимназических знаний, элементарных понятий, почерпнутых из учебников. Я всегда склонна была критически относиться к своему образованию, к гимназическому преподаванию… Само собою разумеется, что в разговоре с О. К. я не так подробно развила свою мысль; я ограничилась только очень краткими словами… и не успела я кончить, как раздался звонок, затем другой, и в комнату вошли обычные посетители сред О. К.
Завязался общий разговор о курсах, о недавнем вечере, о том, сколько получено доходу, о петербургском женском клубе и т. д. Этот женский клуб разрешен не как клуб, но под именем Русского женского взаимно-благотворительного общества; но, очевидно, судя по началу, это – первая попытка женщин создать свой клуб на манер американок. Как взаимное благотворение, общество наметило несколько задач, между прочим – учреждение дешевых квартир для бедных интеллигентных женщин, доставление им занятий, организацию дешевой столовой, чтение лекций по разным специальностям – для женщин. Общество будет иметь свою читальню; вход в собрание ежедневный для всех членов. Одним словом – очень и очень похоже на клуб, даже с избранием старшин, дежурных. Мужской элемент не допускается, несмотря на то что ему страшно хочется и он употребляет все старания, чтобы попасть туда. О. К. была раз в собрании членов этого общества и говорит, что там очень весело и оживленно. Говорили и о женском медицинском институте. Боже мой! Вряд ли когда-нибудь настолько полезное и необходимое учреждение встречало столько препятствий для своего возникновения: до сих пор не решено окончательно, где же строить институт? – Отводят где-то место, но это пока еще только слух.
На днях утром я пошла на лекцию богословия. Добрый батюшка[88] вошел, смиренно сам прочел молитву: Царю Небесный (он сначала было просил нас самих читать ее перед каждой лекцией, но, видя, как два или три раза произошло замешательство, вследствие того что никто не решался читать, теперь всегда сам читает, войдя в аудиторию) и начал защищать учение Библии от взглядов разных ученых и их теорий… Он старался доказать, что Библия не противоречит науке, что сами ученые, несмотря на то что некоторые из них отрицают существование Бога, необходимость религии, все-таки должны признать, должны вывести из изучения истории человечества, что в человеке всегда жила могущественная потребность в религии, в стремлении узнать Бога, объяснить себе явления природы, ее возникновение; человеку всегда была присуща мысль о вечности, о том, что со смертью не все в нас исчезнет, а останется нечто. Человек всегда старался проникнуть в тайны неизвестного, за гробом… Батюшка говорил заикаясь, путаясь в словах, и поэтому… как слаба казалась его защита веры! Я слушала внимательно и с интересом, но для тех, кто и вообще не особенно симпатично относился к религии, – для тех убеждения и доводы батюшки были, конечно, очень слабы, тем более что изложение вовсе не отличалось красноречием, а физический недостаток еще более портил всю лекцию.
Через два часа, в той же аудитории, Гревс читал интересную лекцию о христианстве, как историческом явлении, имеющем огромное значение в истории народов. И здесь впервые я услышала речь о христианстве не с той обычной строго религиозной точки зрения, с какой я обыкновенно привыкла смотреть на него. Не касаясь вопросов религии, Гревс разбирал вопрос об изучении этого исторического явления. Этим вопросом стали заниматься сравнительно очень недавно, начиная с 50-х годов нынешнего столетия. Само собою разумеется, что в числе писателей, занимавшихся этим вопросом, Гревс выше всех ставил Ренана и его «Les origines du christianisme»[89], разбирая содержание каждой книги. Ренан рекомендовался нам для чтения, Ренан назывался великим гением; благодаря его деистической теории – как сказал профессор – человечество прогрессирует, и, таким образом, ему удастся когда-нибудь прийти к познанию истинного Бога… Бедный батюшка!
А вечером я читала лекции Милюкова: «Введение в курс русской истории». Там мне бросилось в глаза то обстоятельство, что наша Церковь оказывается вовсе не так тесно связанной с государством, если рассмотреть исторический процесс.
Завтра уезжаю домой. Устала до последней возможности; почти сплю за тетрадкой. Домой! Как-то меня встретит мама? Говорю – неизвестно, настолько мало ее знаю. А меня все ждут с нетерпением. О, как я буду рада видеть их всех, сестер, братьев! Сколько я могу им рассказать, сколько надо сообщить…
Уже глаза слипаются… не могу писать больше…
Вот уже целая неделя, как я дома, и не вижу, как время идет… Первые радостные минуты встречи со своими, потом – бесконечные разговоры и рассказы. Дома, конечно, ничего не изменилось. Но мама удивила меня своим отношением ко мне: она встретила меня очень ласково и, кажется, была очень успокоена, видя, что я нисколько не переменилась, что ничего ужасного со мною не случилось и что курсы не оказали на меня никакого «вредного» влияния. Вполне игнорируя курсы, она тем не менее с любопытством расспрашивала меня о моем житье в интернате, и так как то, что я рассказывала, было вполне успокоительного характера, то ей не к чему было придраться и она была спокойна. Но зато она с необыкновенной для меня щедростью принялась заботиться о моих туалетах, находя их слишком плохими. Рассчитывая существовать в Петербурге исключительно на собственные средства, я, конечно, не могу теперь одеваться так, как одевалась прежде. И вот, маме надо было найти хотя бы одну, по ее мнению, неприглядную сторону моего существования; не находя ее в моих рассказах, но найдя ее в моем туалете (к слову сказать, вполне приличном), она обратила теперь на нее все свои заботы, и, к великому моему удивлению, заботится о моих платьях совершенно так, как будто бы у нас не было отдельного имущества, а она обязана нам все делать. Я прихожу в ужас от такой беспощадной траты денег, но маму убедить – невозможно. С непривычки мне кажется обидным принимать от нее столько подарков, даже невозможным, неестественным, смешным быть одетой на «чужой счет», как я выражаюсь. А главное – мне ничего не надо; я неустанно твержу это маме, и этим, кажется, только больше подливаю масла в огонь.
Странная женщина – моя мать! Или – стоит поставить себя раз вполне самостоятельно, то она в свою очередь начнет относиться по-человечески? Удивляюсь. Когда подумаешь обо всем, что пришлось вынести из-за нее в эти годы, – горечь и злоба подымаются в душе; когда же видишь перед собой ее теперь, по отношению ко мне – доброю и ласковою, по отношению к сестрам и младшему брату – деспотичною, по отношению к старшему брату – слепо любящею и подчиняющеюся, – то чувствуешь к ней какую-то жалость… Она тратит на меня деньги… и я, не привыкнув брать их когда бы то ни было, чувствовала себя неловко, когда она не захотела принять деньги за мое содержание… Родные, конечно, будут порицать меня за подобное отношение; для них как нельзя более естественно, что мать дает деньги дочери, тем более что она дает, не урезывая себя, а прямо оттого, что у нее есть лишние. А мне – стыдно. И в то же время, если не надеть сшитого ею платья – я знаю, что для нее это будет большою обидой… Фу, какое глупое положение!
Я была так рада видеться с сестрами; мне так хотелось передать им все, что я узнала, все, что видела и слышала, в особенности Вале, которую я заранее считаю будущей слушательницей. Мне хотелось, чтобы она, поступая, была бы уже au courant[90] относительно всего, с чем мне неожиданно пришлось столкнуться, и я посвящала ее во все те стороны нашей жизни, какие мне приходилось наблюдать. А между тем – в ней произошла перемена, которой я никак не ожидала: она стала как-то уже чересчур благоразумно смотреть на жизнь; говорит, что все клятвы В. относительно их фиктивного брака – наивный вздор, одни слова; и теперь, собираясь выходить за него, уже твердо уверена, что ей придется сделаться женою своего мужа, и, печально поникнув головой, прибавила: «Может быть, и на курсы мне не удастся поступить». – «Ну уж этого не может быть! Ты поступишь! – вскричала я. – Мы с тобой будем вместе…» Но сестра неотразима. Отчего же это? Или мы обе были так наивны нынче весною, что верили в возможность осуществления фиктивного брака? Но для меня и теперь – при сильной воле это можно сделать; все же утверждают, что невозможно, немыслимо… Никто не верит в возможность идеальных отношений…
1896 год
Новый год! В первый раз в жизни встречаю я его как самостоятельный человек, более или менее свободный; в первый раз в жизни прошлый «Новый год» внес в мою жизнь новое, то «счастье», о котором я столько лет мечтала, к чему я так стремилась, надеждой на которое жила… Новый год застает меня уже как слушательницу курсов… и отчасти – новым человеком. О, если бы я могла действительно сделаться новым человеком, человеком в лучшем смысле этого слова!