В конце декабря В. приехал сюда и теперь проводит все дни со своей невестой. Свадьба его и сестры предполагается в апреле. Он – счастлив; сестра же напоминает мне ребенка, которому дали интересную и замысловатую игрушку, под названием «жених», и он не может натешиться ею. Со всем тем она прелестна, наша Валя, полуребенок, полуженщина. Рядом с ним она кажется такой пассивной… Несмотря на все уверения В., что он будет исполнять все ее желания, что он будет у нее «под башмаком», – думается мне, что наоборот: Валя будет слушать его… Как подумаешь, что во всем этом деле она была, в сущности, пассивным лицом, что она больше плакала, чем действовала, – мне становится ее жаль. Но чем далее, тем более сестра привыкает к В. и к своему положению невесты. Ее начинает интересовать предстоящая жизнь; домашняя обстановка с каждым годом становится все тяжелее и невозможнее; до совершеннолетия ей еще долго ждать, и перспектива в недалеком будущем получить свободу, стать самостоятельным человеком – начинает ей улыбаться. В. она начинает называть всякими уменьшительными именами… Меня удивляет его сдержанность: в нашем присутствии он обращается с сестрою как и с нами, церемонно называя ее по имени и отчеству и ничем не выдавая своего чувства. А между тем – стоит мне уйти, и он, по словам Вали, сейчас же переходит на «ты», целует ее руки… Я стараюсь, чтобы они как можно больше бывали наедине, ухожу в свою комнату, читаю…
Я никогда не забуду своего проступка, которому нет извинения и за который совесть постоянно будет упрекать меня. Дня за три до Рождества я получила письмо от Ю. П. Щ-ной, которая просила меня разузнать о здоровье ее внучка – кадета здешнего корпуса. Я отправилась туда, встретила в приемной воспитателя, который и сообщил мне, что мальчик болен воспалением в легких, но теперь поправляется, так как кризис уже был и кончился благополучно. – «Да вы не хотите ли сами видеть мальчика?» – спросил он меня. Я почему-то подумала, что мальчик, наверно, будет стесняться незнакомой девушки, вдобавок посещающей его в лазарете; кроме взаимной неловкости, ничего не выйдет из этого свидания, а между тем воспитатель дал о нем самое успокоительное известие. – Зачем же я пойду в лазарет? – решила я и отказалась, попросила передать ему коробку конфет и уехала. Написала обо всем Ю. П. В Новый год получаю от нее письмо. Опять просит сходить, узнать о мальчике, отпустят ли его к родным для поправления здоровья (мальчик – кавказец и плохо переносил наш климат). На другой день я пошла в корпус. На этот раз нужно было видеть директора. Не успела я договорить своего вопроса, как он прервал меня: «Евфорицкий скончался сегодня». – «Как? – я была поражена. – Да ведь я же недавно была здесь, справлялась о нем, и мне сказали, что ему лучше?» – «Да, и было лучше; но мальчик был очень слабый, у него не хватило сил поправиться, и он умер просто от истощения. Вообще, наш климат южане трудно переносят. У меня на руках еще 5 или 6 таких мальчиков, и я за них не ручаюсь…» – «Когда же он умер?» – «Сегодня, в три часа». Я взглянула на часы: было половина пятого. Приди я двумя часами раньше или вчера же, – я застала бы мальчика в живых. – «Можно его видеть?» – спросила я. – «Пожалуйста; пройдите в лазарет… тела не тронут до приезда доктора».
Мы прошли по длинному коридору в небольшую, слабо освещенную палату, в которой стояли всего две постели. На одной из них лежал мальчик, прикрытый одеялом, в спокойной позе спящего человека. Это и был маленький покойник. Я подошла к постели. Лица его не было видно; он лежал спиною ко мне… Черная, гладко остриженная детская головка… Ничего ему больше не было нужно, бедному маленькому человеку, оторванному от семьи, от родного юга и случайно брошенному на наш север (как сын военного, он учился на казенный счет). Не нужно было бесполезных сожалений, не нужен был ему и мой приход… Мне надо было прийти к нему раньше, мне надо было принять участие в бедном ребенке, который так тосковал по родине и у которого здесь не было ни родных, ни знакомых. А я? Поверив словам воспитателя, не справившись у доктора, не побывав в лазарете, – я преспокойно уехала домой, как будто бы и впрямь исполнила долг свой… А потом? Да ведь первые дни праздника я и не подумала о нем; затем поехала в Нерехту на два дня… Я проводила время среди своих, а мальчик – все эти дни угасал тихо, медленно и одинокий. Если б я стала навещать его… почем знать? Ведь это была бы единственная светлая сторона его жизни в казенных стенах лазарета; если бы я приняла в нем участие – я была бы единственным более близким ему человеком, заменив ему хоть отчасти родных.
Но я ничего для него не сделала. Умея сочувствовать гуманности и горячо принимать к сердцу все вопросы, касающиеся ее, я, как только на практике представился случай для применения человечности и сочувствия, сама пропустила его. Вот что значит мало любить людей! Если бы я была добра, то в этом случае поступила бы как должно, по влечению сердца… А я… верно, нет во мне этой доброты? И вспоминать теперь не могу, как возмутительно равнодушно, безразлично было мое поведение в этом случае.
Мне кажется, что я никогда не забуду этого лазарета, кровати и лежащего на ней мальчика. Пусть эта картина будет моя живая совесть… Ах, нет ничего тяжелее, нет ничего хуже упреков совести! Вот уже неделя прошла с тех пор, а я их чувствую так же живо, как будто это было вчера!
Да, правы, пожалуй, все, которые меня не любят (по моему мнению), правы все, которые видят во мне одни недостатки и строго судят меня. Правы они! Ничего лучшего я не стою! Ничтожная, мелкая, дрянная душонка! Скверная натуришка! Эх, туда же, говорю о развитии, учусь… а коснулось дело самого простого житейского случая, в котором представлялась возможность сердечного отношения к человеку, – и я спасовала, да еще как! Вот вам и развитие! Я чувствую себя страшно виноватой, и мне нет извинения; я должна просить прощения у Ю. П., рассказать ей обо всем. Но… что же из того? – получу прощение, да от этого мне будет не легче…
Началась моя обычная жизнь, от которой я оторвалась больше чем на месяц; все это время я ровно ничего не делала, ничем не занималась, почти ничего относящегося к курсу не читала. Как это случилось? я и сама не знаю: домашняя ли обстановка имела на меня такое влияние, или бестолковое распределение дня, от какого я было совсем отвыкла, или позднее вставание, или бесконечные разговоры, или же, вернее, моя любовь (в данном случае оказавшаяся излишней) к литературе, заставившая меня читать некоторые произведения, которые я не могла прочесть здесь, – но, во всяком случае, я виновата, и никто больше.
Следствием такого времяпрепровождения было то, что я хотя и чувствовала себя прекрасно в своем семейном кругу, но в голове сделалась какая-то пустота, которую, казалось, ничем не заполнишь: ни мысли в голове – какое скверное сознание… И я дошла до того, что могла целые дни просиживать, сшивая себе воротнички и рукавчики (стыд!)… Только в разговорах с сестрами время шло так хорошо, что иногда мне хотелось еще остаться. Но, с другой стороны, когда праздники кончились, началась наша будничная, томительно-однообразная, монотонная жизнь: сегодня, как вчера, а завтра – как и в прошлом, как и в третьем году… Когда, проснувшись утром, я уже не видела брата, ушедшего в гимназию, а на антресолях у сестер сидела ученица, я почувствовала, что мне пора ехать, что надо приняться за дело. Туда, туда! скорее выбраться из этой стоячей воды! Я решила не дожидаться конца отпуска и выехала раньше. И хорошо сделала: лекции уже начались. Но вместо занятий научных пришлось все время заниматься делами В. С той минуты, когда он пришел ко мне на курсы, всю свою личную жизнь я совершенно забыла, мое время мне уже не принадлежало: состояние духа В. в первый день, как я его увидела, было очень тревожное.
Незадолго до приезда В. у сестры явился еще влюбленный и писал ей трогательные послания, прося ее повременить со свадьбой, если она выходит без любви, и дать и ему, быть может, надеяться на счастье… Бедная Валя! она плакала, читая это письмо, так же как и в прошлом году, читая письмо В., и, ни слова не говоря нам, не находя опоры в самой себе, она написала своему жениху такое послание, что он, себя не помня, приехал в Ярославль. Они объяснились. В. говорил мне, что он готов был порвать все, узнав, что сестра колеблется, едва только появился другой претендент на ее руку, и увидя ее полную бесхарактерность в данном отношении. Грустно и смешно подумать: сестра поступала совершенно по-детски, – и невольно становилось жаль ее. Свидание с В. поправило дело: она увидела его около себя, опять начались длинные прогулки, разговоры, все это настолько укрепило ее симпатию и привычку к В., что она совершенно забыла о своем другом поклоннике. Дитя, дитя! милое, хорошее дитя! И при всем этом – она наша сестра вполне. Она вовсе не влюблена в В., не увлечена им, и нельзя сказать, что его любит, нет: она такая, как и мы, и это чувство незнакомо ей. Но между ею и В. есть столько общего, он так близок к нашей семье, эта история его любви, которая продолжается вот уже около двух лет, – все это настолько возбудило ее симпатию, привязало ее к В., что теперь она только ему и доверяется вполне, привыкнув к нему… И вот, предо мною постепенно раскрывается состояние души человека, который от равнодушного отношения постепенно переходит к хорошему, спокойному чувству симпатии, доверия, привязанности: скоро она готова будет сделаться «его»… Такова теперь Валя, выходя за В. От него будет зависеть дальнейшее его счастье: если он сумеет воспользоваться этим хорошим к нему отношением и еще более привлечет сестру к себе, – тогда счастье его упрочено. За сестру нечего бояться: она не принадлежит к числу тех героинь романов, которые, выйдя замуж по спокойной привязанности, вдруг ни с того ни с сего влюблялись в первых попавшихся людей, сумевших возбудить в них страсть. Она – не из таких; допустим, что подобные натуры не так поэтичны, но что делать: ведь мы все в подобном случае