Наконец я отыскала наши курсы. Скромная витринка с фотографиями нашего интерната и аудиторий; небольшая полочка с книгами отчетов Общества для доставления средств В. ж. к., сверху – план здания курсов, – вот и все, чем представлено единственное в России высшее женское учебное заведение. Ни научных работ слушательниц, ни модели здания… все выставлено так скромно, точно старается спрятаться от взоров любопытных. Около витрины сидела девушка, что называется, серенькой наружности, с виду немолодая, с темными, гладко-гладко причесанными волосами, положенными в маленькую косу на затылке, в очках, в черном поношенном платье, сшитой блузе с юбкой, и опоясанная ремешком. По внешности она соответствовала именно тому классическому, если можно так выразиться, типу курсистки, представление о котором коренится еще в 60-х годах и который приводит в ужас провинциальных дам, вызывает гримасу неудовольствия у г.г. мужчин, которые, наверно, воспользовались этим случаем, чтобы наглядно убедиться, что их шаблонные представления об учащейся женщине как о существе «неженственном» – оправдались блистательно. Она до того подходила под это у большинства укоренившееся представление о внешнем виде курсисток, что мне даже досадно стало: неужели не могли посадить никого другого? Если уже побеждать общественные предрассудки, то доказывая по возможности наглядно всю их неосновательность. Так и тут: можно было выбрать кого-нибудь из нас, по наружности хотя бы и некрасивую, но уже и не такую шаблонно-типичную, – без очков и не в этом костюме… Может быть, эта девушка и мила и умна, – слов нет, и мы, т. е. слушательницы, на наружность, конечно, не обращаем внимания; но тут дело касается публики, приехавшей сюда из всех краев нашего отечества, из далекой провинциальной глуши, где господствуют подчас самые невозможные взгляды на женщин. Теперь поспорь кто-нибудь с провинциальными дамами, попробуй доказать, что их опасение изменения наружности дочери, в случае ее поступления на курсы, неосновательно… они все возразят и по-своему будут правы: «нет, мол, сами видели, каковы они, курсистки…» И досадно, что приходится обращать внимание на такие мелочи, но с общественными предрассудками ничего не поделаешь: отголоски 60-х годов, когда русские женщины, по несчастью увлекшись эмансипационным движением, впали в крайности, хотя и ненадолго, живы и до сих пор.
В павильоне Церкви-Школы меня очень заинтересовал миссионерский отдел, против сектантов и раскольников. Я с интересом смотрела карты местностей Южной России, сплошь зараженные штундой, слушала объяснения г. Скворцова (редактора журнала «Миссионерское обозрение») и рассматривала фотографии выдающихся вождей сектантства. Какие умные, вдохновенные лица! Каждое из них поражает своим энергическим выражением: глаза так ясно говорят о благе душевной жизни, лицо – сама мысль… Невыразимая жалость к этим людям наполняет сердце, когда посмотришь на фотографии. Сколько усилий ума, работы мысли, сколько дарования нашло себе такой исход! Сколько бы принесли эти люди пользы, если бы в момент зарождения самостоятельной работы мысли были поставлены под твердое руководство и нашли бы себе удовлетворение у своих руководителей. Но в том-то и дело, когда пастух дремлет – стадо может разойтись в разные стороны. Наше духовенство – прямой по положению нравственный руководитель народа – по своему тяжелому материальному положению само так забито и придавлено, что осуждать его за то, что оно вовремя не заметило такого движения в своих приходах, – как-то язык не поворачивается, хотя прежде всего обвиняют его. Я поговорила об этом с г. Скворцовым, и он дал мне свою книжку «Существенные признаки и степень вредности мистических и рационалистических сект» и даже предложил заняться миссионерством, так как он хочет устроить теперь нечто подобное из сельских учителей и учительниц.
Отдел церковно-приходских школ… Но что сказать о нем? Конечно, видно было, как устроители постарались показать их на высоте задачи. Отчасти им это удалось; но сколько школ действительно существует и сколько их числится на бумаге – показано не было. Жаль, что с церковно-приходской школой связывается известная тенденция, – школы, в сущности, должны быть только школой, а не служить еще и местом распри за название… Приходская библиотека – самая невинная, какую, наверно, позволено будет иметь при каждой школе.
Даже беглый обзор научно-учебного отдела ясно показывает, какое движение в пользу народного образования происходит теперь… Мы все-таки идем вперед… quand même!..[93]
За недостатком времени – прекращаю описание виденного. Выставка производит сильное впечатление: она, так сказать, представляет Россию в миниатюре, всю ее работу, все ее успехи и недостатки. И то и другое есть и ясно видно; но еще виднее то, что мы работаем, что Россия развивается… хотя бы и не так благополучно, как хотелось бы всякому, не так быстро, а все же она движется… Иногда, смотря на бедный отдел народных школ, невольно вспомнилась богатая обстановка и научные пособия американской школы. Но я вспомнила весь ход нашей истории, стараясь доказать себе всю непоследовательность моих рассуждений.
Вот уже девятый день, как я не знаю, что со мною делается.
Как это случилось? Я помню, что в Покров, вечером, сидела, по обыкновению, над книгой, потом – задумалась… Мне вспомнилась последняя лекция геологии Мушкетова, в которой он излагал канто-лапласовскую гипотезу происхождения мира и его предстоящую погибель, по этой же гипотезе, вследствие охлаждения солнца…
Вдруг, как молния, в голове мелькнула мысль: «К чему же, зачем в таком случае создан мир? Ведь все равно, рано или поздно, он должен погибнуть? Зачем же он создан?»
Я вздрогнула и вскочила с места… Вся моя жизнь, жизнь всего мира вдруг показалась мне такою величайшей бессмыслицей, такою жалкою, такою ничтожною… Что же мы-то представляем на этой планете? в силу чего мы существуем на ней?
Голова пошла кругом… Это ужасное – зачем? – выросло до колоссальных размеров, все закрыло предо мною и придавило меня своею тяжестью… На земле столько страдания… рано или поздно – оно все равно погибнет… весь мир погибнет…
О, если бы я была материалистка! если бы я не верила в бессмертие души! С какою радостью, одним выстрелом из револьвера разрешила бы я задачу жизни! Я бы умерла со спокойной и гордой улыбкой, в твердой уверенности, что я, часть природы, исчезну бесследно, сольюсь с ней и что я вправе это сделать, если хочу.
А теперь? раз я верю в бессмертие души, что мое собственное «я» никогда не уничтожится, – что мне от смерти? Ведь я же знаю, что и после нее буду существовать… Из земной жизни, которая мне все-таки известна, я перейду… в худшее ли, лучшее ли – все равно, неизвестно. Душа моя бессмертна. В силу чего же явились мы на земле и для чего?
Я пробовала разобрать вопрос с этической и религиозной точек зрения.
Я вспомнила лекцию Введенского «Условие допустимости веры в смысл жизни», где он доказывал, что смысл жизни заключается в исполнении нравственного долга, который предписывает нам служение всеобщему счастью. Но, так как всеобщее счастье на земле неосуществимо, что доказывается сочинениями философов и поэтов всех времен и всего мира, то мы вправе верить, что оно осуществится в посмертной жизни, что «исполнение мною нравственного долга искупляет всякое зло, испытываемое не мною, а другими… что это зло превратится даже в добро и что оно примирит с испытанным злом не только того, кто сам претерпел его, но и всех тех, кто, служа нравственному долгу, вел как бы бесплодную борьбу для освобождения мира от зла». Таким образом, он доказал, что при понимании смысла жизни в служении нравственному долгу, а этого долга – как служения всеобщему счастию, – вера в смысл жизни оказывается логически непозволительной без веры в бессмертие, ибо всеобщее счастье неосуществимо, если нет бессмертия. Он доказал так ясно и логически правильно возможность веры в бессмертие души, что я, всегда верившая в него, но считавшая это областью веры, почти невозможной для доказательства каким бы то ни было путем, – пришла в восторг от такого ясного, простого доказательства с логической точки зрения.
Я верю и в нравственный закон. Но все-таки это не разрешало вопроса: становясь на точку зрения Введенского, принимая во внимание исполнение нравственного долга с верою в искупление этим исполнением зла земной жизни в посмертной, – я не могла ответить себе на свое «зачем?», почему же вся жизнь устроена так…
Разве нельзя было бы обойтись без земной жизни? – ведь в силу этого мы должны жить на земле целую жизнь, зная, что в конце концов весь этот мир, в котором мы живем, в котором преследуем столько целей, планов, испытываем столько горя и страданий, – разрушится? Неужели же такая наша жизнь так необходима для осуществления всеобщего счастья, в том виде, как говорит Введенский? В силу какой случайности явились мы на земле – существа, одаренные разумом и бессмертною душою? Не говорю уже о вопросе о происхождении зла на земле…
С религиозной точки зрения… Мне было еще тяжелее. В самом деле: нас ожидает бессмертие, но какое? – Праведникам обещается вечная блаженная жизнь, грешникам – вечное мучение. Но ведь и в Писании сказано: «Много званых, но мало избранных…» Праведников немного, значит после конца вселенной счастье будет доступно только немногим, массу же ожидает вечное мучение. Но не все же так виноваты, не все настолько грешны, чтобы подвергнуться ему: если немного праведников, т. е. лиц с высоким нравственным развитием, то среди массы найдутся и люди средние, т. е. не ожесточенные грешники, но и в силу разных обстоятельств не настолько высокие духом, чтобы подняться до праведности. А учение Церкви не дает ответа на вопросы, что станет с этими людьми. Она просто делит всех на праведных и грешных, и в результате выходит опять то, что счастливы будут только немногие; а масса, испытавшая столько и здесь, на земле, – окажется обреченной на вечные муки в будущей жизни…