В конце концов, самою спокойною, самою утешительною оказывается смерть христианина. Я хотела бы умереть так – с философским спокойствием и нравственной силой! Я думаю теперь, что нет смерти прекраснее такой, когда человек, испытав в жизни массу несчастий, несправедливостей всякого рода, – умрет со словами: слава Богу за все! Такая смерть – истинно прекрасна. И я желала бы умереть именно с таким сознанием, несмотря ни на какие обстоятельства жизни.
Мы слишком мало думаем о смерти во время жизни, а между тем именно о ней-то и следует помнить более и чаще всего, так как в ней одной только мы можем быть уверены. Более мы ничего не можем сказать о своей жизни.
Только что разошлись с моих именин товарки. В общем я довольна сегодняшним вечером, быть может впервые в жизни. В тесном товарищеском кружке так живо шла беседа о разнообразных вопросах; поднимались и политические, и исторические, и экономические, и, в частности, курсовые. Мы не спорили с пеной у рта о марксизме и народничестве, не кричали, а просто делились мыслями по всем направлениям, так сказать. Одною из главных мыслей в результате было признание невозможности решить такие сложные вопросы, каковы капитализация, предрешить исход исторического развития России. В этом мы представляли собою полнейший контраст нынешней молодежи, увлекающейся модными экономическими течениями и берущейся с плеча решать самые важные вопросы. На меня произвело самое хорошее впечатление наше общее настроение, которое можно назвать широким: все мы были очень терпимы, так прямо смотрели в лицо действительности и честно сознавались друг другу в своей несостоятельности при решении вышеуказанных вопросов.
Не обошлось, конечно, и без размышлений по поводу взгляда на брак, упомянули о «Крейцеровой сонате»… И никто из нас даже не заикался о «прелестях» любви, о личном счастии. Скорее, мы готовы были отнестись с сожалением к злоупотреблениям чувственностью и вытекающим отсюда «перепроизводством» детей, несчастных существ, которые вступают в жизнь неподготовленными к жестокой борьбе за существование, гибнут и ломают себя – произведя в свою очередь таких же существ. Да, еще не проникло в наше «общество» сознание необходимости целомудрия и нравственного внимания… чего же требовать от народа, если мы сами до сих пор еще стоим так низко и тонем в пучине своего собственного эгоизма.
Отсюда был один шаг до религиозного вопроса, но мы не спорили о вере. И, пожалуй, хорошо – это никогда не оскорбляет: мое убеждение остается при мне, ихнее – при них. Однако мне хотелось бы хоть раз в жизни встретить религиозного человека, стоящего несравненно выше меня по своему общему умственному складу, и провести с ним несколько часов в братской беседе. Иногда мне до боли хочется дружбы с таким человеком, братской работы с ним на всю жизнь. Но сегодня я все-таки чувствую себя хорошо: все мы были мирно настроены, так интересно беседовали, а главное – чувствовали симпатию друг к другу. Оживленный обмен мыслей вызывал добродушную насмешку в случае ошибки или ложного мнения и одобрение – в случае удачной и остроумно высказанной мысли. Пусть из нашего разговора нельзя было заключить о наших научных познаниях, но нельзя было отказать в прямоте и широте взгляда и честности намерений. А первое качество и связанная с ним терпимость – увы! – так редко попадаются теперь среди учащейся молодежи.
Когда ушла Леля С., разговор коснулся меня; Д-ди и Маня наперерыв стали уверять, как обо мне изменилось мнение на курсах к лучшему, потому что я стала совсем иначе относиться к людям. Я объяснила им прежнее следствием нервного состояния, которое было очень обострено первый год, проведенный на курсах.
Они вскоре ушли. Несмотря на то что мои умственные интересы не стоят в тесной связи с интересами их, что они не согласны с моими религиозными убеждениями, – я чувствовала, что все эти три девушки близки и дороги мне, что у нас все-таки есть много общего, что мы все стремимся стать людьми.
И глухою, острою болью отзывалось в моем сердце воспоминание о милой, далекой, бедной сестренке, обреченной навсегда жить, не удовлетворив своих лучших порывов… Это не переставая терзает мне сердце и окончится, должно быть, только с моей жизнью. Да! Вот он, крест, посылаемый каждому из нас. Но мой, вполне заслуженный, невидим для глаз и поэтому не возбуждает ни в ком сострадания. А одинокое страдание – двойное страдание!
Боже мой! Сжалься над Валей, сжалься над бедным ребенком, который за все свои недостатки наказан так, как не бывают наказаны и взрослые люди… Помоги ей выздороветь, встать человеком, а мне – помоги пройти жизненный путь, не падая под тяжестью заслуженного креста.
…Когда я оглядываюсь назад на все последнее время – мне даже как-то страшным кажется, как могла я вынести такие нравственные мучения, тем более ужасные, что ни для кого они незаметны?
Да… это время прошло, и кем же я вышла из этих вполне, впрочем, заслуженных испытаний? После того как я узнала, что у меня неврастения, – я вполне поняла, отчего временами душевная боль доходит до острого, почти физического страдания… В лекциях Кожевникова я читала, что эта болезнь развивается вследствие «психических влияний угнетающего свойства», – совершенно верное мнение. Моя живая, нервная натура не выдержала нашей изуродованной жизни… и в то время, когда я, страстно стремившаяся к науке, наконец-то достигла пристани, – оказалось на поверку, что заниматься-то, учиться-то – и не могу! Полное переутомление и потеря памяти в связи с чрезвычайною нервною восприимчивостью…
Положение драматическое.
И я не знала об этой своей болезни и все время с ужасом думала, не схожу ли я с ума, но к врачу обратиться не догадалась до тех пор, пока случайно в Киеве не решилась пойти к Нестерову… Этот странный человек, лечивший индийской медициной, именно потому и навел меня на мысль обратиться к нему, что не был врачом по профессии, к которым я относилась с недоверием… Но лекарства его обходились мне слишком дорого, не по моему студенческому карману, – и я оставила его лечение (принесло ли оно мне действительную пользу – не знаю, но я, во всяком случае, в него верила).
Это было прошлою осенью. Прошло несколько месяцев – в феврале получаю письмо о болезни Вали, – и началась для меня страшная нравственная пытка, отголоски которой, вероятно, никогда не исчезнут во мне и окончатся лишь с моею жизнью.
Вчера я получила от нее письмо, где она пишет, что «кажется, выздоровела окончательно», доктор отменил лекарства… Я просто ни поверить, ни радоваться не смела от неожиданности: нет, не может быть! это уже слишком! Вероятно, что ей только стало лучше… А если правда? – Великий Боже, я испытываю такое чувство, как будто бы вновь родилась наша Валя… Получить воспаление почек в 20 лет, быть лишенной возможности свободно двигаться, постоянно лежать, быть обреченной на вечную диету… – и это при слабом характере, склонном к меланхолии, при страшной нравственной анестезии близких ей, которые не способны ни утешить, ни ободрить ее, а только втягивают ее еще глубже в мрачное настроение, – что может быть печальнее? Это почти немая нравственная смерть, на которую я обречена была смотреть, повергнутая в полное отчаяние, не имея возможности помочь так, как хотела бы… Временами, в отчаянии, я думала, – не лучше ли будет, если Валя умрет, нежели будет жить. Но тут являлась мысль о ребенке: мне становилось страшно за будущность малютки, и я с ужасом отталкивала от себя мысль о смерти. Каковы бы ни были условия – все ж можно надеяться, что, по крайней мере, ребенок вознаградит сестру за все…
Люди, сильные духом, выходят из страданий еще более крепкими, слабые – разбиваются; для натур от природы нравственно тупых они проходят бесследно. Так случилось и в этот раз…
Да, вот оно начало… чего? – конца? – Нет, но начало «страдания за грехи отцов». Впрочем, оно уже давно началось, давно еще, с 18–19 лет, когда впервые начали портиться мои нервы, теперь же – переход на «телесные явления».
Началось все с пустяка: в начале августа комары накусали мне ногу, я расцарапала кожу до крови и, не промыв, залепила пластырем, который вскоре пропитался южною пылью, так как я ехала в это время в Киев; после такого лечения «домашними средствами» – получилась язва, которая теперь второй месяц не поддается никакому лечению. Не обращая на нее серьезного внимания и замечая только, что от одного лекарства лучше не делается, – я обратилась к какому-то немцу, который, сказав: «пустяки, заживет», только растравил рану. Выйдя из терпения, я пошла к гомеопату, который добросовестно не поручился за успех лечения одними внешними средствами, а внутренние принимать оказалось невозможным, так как я не могу бросить свои пилюли от нервов. И наконец, я догадалась обратиться к нашей женщине-врачу О. Ю. Ка-нской, направившей меня к хорошему доктору, который дал дельный совет: бинтовать ногу, а научиться советовал у О. Ю. Но в тот же день вечером с необыкновенной легкостью у меня появились два нарыва: на левой руке и ноге. Сегодня была вновь у Ка-нской; та ахнула, взглянув на рану, и, узнав еще о нарывах, задала мне лаконический вопрос: «У вас в семье все здоровы? ваш отец не был болен?»
А… вот уже до чего дошло, подумала я, но при Леле Ст. язык не поворачивался сказать, что мой отец умер от прогрессивного паралича…
Еще в прошлом году колкое, острое страдание причинила мне мысль о возможности заражения отца специфическою болезнью, – и как спокойна я теперь, когда на мне явилось отражение этого заболевания! Отчего это? или нервы стали лучше? или я уж слишком много страдала нынче весной, что теперь на меня нашло такое спокойствие?.. И я улыбнулась и сказала: «Мой отец умер слишком давно, чтоб я могла что-нибудь помнить о нем, мать – женщина, страдающая нервами, а у меня в детстве была золотуха». О. Ю. покачала головой и осторожно сказала: «Может быть, вам надо что-нибудь принимать внутрь; вы не беспокойтесь; ведь есть отраженные заболевания…»