Я готова проклинать всех тех, кто сам, испытав хоть однажды большое горе, видев хоть раз смерть и страдания, – решается, несмотря на это, давать жизнь другим существам. Как глубоко трагично то, что такое высшее создание, какими мы себя считаем, – есть порождение самого низменного, самого животного акта! И эта животность, подчиняющая себе весь род людской, заставляет забывать об ее последствиях – и в результате на свет появляются миллионы существ, родящихся лишь для того, чтобы потом с озлоблением проклинать минуту рождения. И над всем нашим земным шаром, над всеми этими миллиардами живых и копошащихся в своем ослеплении существ – царит одно верное, одно непременное: смерть, смерть и смерть…
Голова кружится…
Леонтьев умер вчера в 2 часа ночи. При нем дежурила сестра Па-ская, розовая девочка лет 18, веселая и жизнерадостная. И он, умирая, сказал ей: «До свидания, вы тоже скоро умрете…» Она, кажется, не преминула всем сообщить об этом неожиданном «предсказании»… Сегодня утром m-me Ш., смеясь, смотрит на нее и повторяет: «так до свидания же»… и она смеется… и другие дежурные сестры смеются…
А я не смеюсь и думаю: отчего он сказал ей это? Или в момент перехода этой границы – он вдруг увидел уже не здешними глазами ее будущее, или это было просто злое желание с его стороны – умирая, омрачить молодое существо страшным «до свидания», или, наконец, он сказал это просто «так»? Благоразумные люди скажут: конечно «так»; второе предположение – неблагородно как-то, а первое?.. И вдруг – предсказание сбудется и через год, через два – сестры Па-ской не станет? Фу, какое тупое суеверие! Неужели я стала суеверна?..
Я читаю теперь в «Новом слове» (97 г., 7 и 8 №№) повесть Светлова «В дверях Эдема». Особенными литературными достоинствами она не отличается, но проф. П. изображен очень живо и верно, хотя слегка преувеличенно. Также метко дано прозвание «халдейского жреца» ассистенту Ал. Ал. Э.: действительно, в его лице есть нечто загадочное, особенно когда он наденет свой операционный костюм – белую шапочку с красным крестом и такой же фартук.
Я с ужасом смотрю на календарь: 4-е! Сколько лекций пропущено, сколько дней занятий потеряно! так как в общей палате оказалось совсем невозможно заниматься. Добрая душа-профессор сделал просто благодеяние, положив меня на кровать имени Гамбургер как учащуюся, несмотря на мои протесты; но если бы я знала, что эта кровать будет в 6-кроватной палате, – я едва ли согласилась бы. Как всегда – я и в этом случае оказалась несообразительна: вместо того чтобы приехать сюда сначала с кем-нибудь из товарок – я отнеслась к своему помещению сюда с каменным равнодушием, мне было как-то «все равно», – может быть, потому, что я по приезде из Пскова уже с трудом могла ходить…
Нигде, кажется, с такою ясностью не видишь, как здесь, какое злоупотребление делают люди из своего органа речи: бабье пустословие, разговоры с утомительной бессодержательностью уже раздражили мне нервы; по-видимому, ко мне вновь возвращается проклятое состояние, выражающееся пока в легкой сравнительно форме – сжиманием головы. Разговоры меня мучат невыразимо, и я, после окончания курсов, решительно стану избегать женского общества или же буду сходиться с наиболее серьезными и молчаливыми. А здесь, – если б я знала, каково лежать в общей палате, – непременно легла бы в отдельную: лучше было бы заплатить 100 руб. с «некоторой натяжкой» своих финансов, нежели терять дорогое время, которому цены нет.
Теперь 11-й час вечера… Пришла одна больная из отдельной палаты и, сев к Тамаре на кровать, гадает ей… Несчастный женский ум! Абсолютная пустота, заполняемая областью половых отношений: муж, дети, и в привязанности этой – ни капли духовности…
Во мне подымается сильнейшее раздражение. Как я понимаю Достоевского, который сказал, что весь ужас каторги заключается в том, что он «никогда не будет один»… Сегодня я выехала в столовую, и мне стало положительно легче на душе. Сестры были заняты, и я просидела около часу совершенно одна. И мне не хотелось возвращаться в палату.
Я даже не могу писать сегодня все, что хочется. Присутствие постороннего лица раздражает меня; вид этой женщины с ее простоватым лицом и угловатыми телодвижениями – доказывает такую ограниченность женскую, такое полное отсутствие «всякой мысли», за исключением вышеупомянутой сферы, что я по ней могу судить об ее муже.
Ну, довольно! Я, кажется, разнервничалась… Самообладание! в нем есть единственный исход.
Сегодня операционный день; утром, перед операциями, слышится истеричный плач, вечером – тяжелые стоны…
Сейчас получила письмо от брата, его выпустили из лазарета… Слава богу! Говорят, я похудела за эти дни. – Немудрено от такой тревоги.
«Alles ist so still um mich hier»[102], но я могу прибавить – «Und so ruhig in meiner Seele»…[103] Зрелище человеческих страданий, раскрытое передо мною, не дает покоя душе, и еще глубже, острее становится вопрос: зачем же?..
Григорьева приехала сюда; больная, с огромной, запущенной кистой в животе, все-таки ходила, говорила, смеялась. И после операции сначала все шло хорошо, но уже через неделю видно было, что ей не жить: от нее начал идти такой дурной запах, что пришлось из 6-кроватной перенести ее в перевязочную. Никто не говорил мне о ней ни слова, но при взгляде на эти вваливающиеся глаза я чувствовала, что над нею уже носится дыхание смерти… Я навещала ее через день и вижу постепенное угасание, разложение заживо…
Доктора и сестры скрывают от нее ее состояние, и она сама, очевидно, не сознает опасности своего положения. Кто-то из коломенских кумушек – она мещанка – еще до операции уверил ее, что до 21 дня при таких операциях всегда бывает плохо, а потом поправляются. И она верит, что у нее так будет. Вчера у нее был священник, заметил, что она очень слаба, – «об этом знаем не мы, а доктора, батюшка», – отвечала она. Предложение исповедаться и причаститься больная оставила без ответа.
У меня сердце замирает при мысли, каков же должен быть ужас человека, когда он, надеясь на жизнь до последнего момента, – вдруг сам сознает всю неизбежность близкого конца. Ведь, в сущности, несознание смерти есть замаскированная жизнелюбием боязнь смерти, потому что редко возможно соединить любовь к жизни со спокойным отношением к смерти. Это доступно немногим – философам или истинным христианам. Надо жить, постоянно помня о смерти. Тогда она не явится ужасной неожиданностью…
Теперь я читаю «Первые дни христианства» Фаррара, и описание жизни первых христиан заставляет меня еще яснее видеть всю громадную пропасть, отделяющую нашу современную жизнь «христианских» народов от этой идеально-высокой в своей простоте жизни.
Нынче в Киеве, бродя по выставке, я случайно натолкнулась на экспонаты сельскохозяйственной школы Крестовоздвиженского Трудового Братства в Черниговской губ., Глуховского уезда, учрежденной Н. Н. Неплюевым. На столе лежали карты, отчеты и книги с историей школы. Я так и вздрогнула, развернув одну из них. Мне показалось, что я нашла свою мечту осуществившейся в действительности. Н. Н. Неплюев, аристократ-помещик, покинул, будучи еще молодым человеком, свой дипломатический пост в Мюнхене в 80-х годах, озаренный внезапно убеждением, что вся его жизнь резко расходится с Евангельским учением. И он постарался устроить ее и эту школу по заповеди: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». По этой заповеди он начал воспитывать своих учеников, не насилуя их воли: в устроенные им «братские кружки» вступали добровольно, и бывали случаи, что ученики кончали курс, не участвуя ни в старшем, ни в младшем кружке.
Выставка закрывалась; наступившие сумерки не дали мне возможности прочесть всю книгу, и я ушла домой; более узнать о ней мне не пришлось. Только осенью, в «Новом Времени», я прочла коротенькую выдержку, кажется, из журнала «Неделя», об этой школе и легкомысленную заметку газеты: «да, есть же счастливые люди на свете», или что-то в этом роде; более серьезного отношения газеты, которая каждое Рождество и Пасху трогательно говорит о любви к ближнему в передовицах, выдержка, очевидно, не заслуживала. С тех пор у меня не выходит из головы мысль об этой школе. Надо узнать о ней побольше. Но как? откуда узнать адрес? откуда узнать название имения?
Вчера у меня был С-вич, сын профессора, очень милый юноша. Но мне как-то неприятно сознавать, что я произвожу на него ложное впечатление: он считает меня за человека энергичного, тогда как я вся еще нахожусь под впечатлением упрека, брошенного мне вскользь почти незнакомым студентом. Когда он узнал, что между гимназией и курсами я 4 года не могла добиться позволения у мамы поступить на курсы, он сказал мне небрежно: «Значит, у вас было мало энергии…» Как ножом по сердцу резнули меня эти слова. Ведь он был прав! Дома, летом, я перечитала мой дневник за то время, и на каждом шагу наталкивалась на собственную слабость, несчастие. С тех пор как я пережила борьбу с препятствием поступления на курсы, – я точно преобразилась… Но сознание своей прошлой дряблости и заставляет меня стыдиться, когда иногда моя живая речь или жест позволяют другим судить обо мне лучше, нежели я на самом деле есть. Потому что я считаю энергию настолько хорошим качеством, что не осмелюсь приписать ее себе.
Знакомлюсь с больными. У большинства страдания интереснее их самих или же совершенно заслоняют личность, потому что она так обыкновенна, что ничего не стоит заменить ее.
Один из лежащих в отдельной палате – директор правления конторы Государственного банка в Одессе – молодой человек 29 лет, бывший лицеист – казался мне сначала более интересным по своему содержанию. Но мое разочарование началось с того, как я заметила, что он находится под башмаком своей ревнивой жены, которая, пока я не выезжала, навещала меня ежедневно, а потом ни разу не пригласила к себе, тщательно затворяя двери палаты, когда видела меня в столовой. Это бы еще ничего; беда в том, что он оказался с шаблонными взглядами на жизнь и женщину, на отношения мужчин и женщин, – и это я простила бы, но, сверх всего этого, иметь такое же шаблонное отношение к религии – я не могу перенести хладнокровно. Видеть образок, висящий на кровати, и скабрезные французские журналы на столе – тяготит меня, как образец абсурда официальной религиозности, которою заражено наше общество. Из всех его слов так и сквозит полное непонимание нездоровости таких взглядов и вредности такой «золотой середины», которой он держится и которая покорно убаюкивает нас на мягкой перине «обыденной жизни»… Если хочешь спокойного сна на ней – лежи посередине; передвинешься в сторону – уж неловко, а еще – тогда уж упадешь и проснешься.