Я взяла XIII том Толстого и прочла там главы о любви и о страхе смерти, взяла XII и прочла «Смерть Ивана Ильича», «Мысли, вызванные переписью в Москве», «В чем счастье»… Читала с глубоким наслаждением, чувствуя, переживая сама настроение писателя, который в таких простых и ясных выражениях раскрывал свою душу, свои мысли, не щадя себя никогда. И осмеливаются еще говорить, что великий писатель встал на ложную дорогу. Безумцы! Едва только человек задумался над жизнью, чуть только вышел из общей колеи – сейчас подымется гвалт… Сами-то вы хороши! Скажите, кем доказана правота вашей жизни?..
С тех пор как умер отец Жени Л-ской, «интеллигент», член суда в гор. Ярославле, я стала раздумывать впервые – для чего жил этот человек? И меня поразила вся несуразность его жизни, которой никто не замечал: жил человек, учился, стал юристом, чиновником, женился на пустоголовой девчонке, которая родила ему пять человек детей, в воспитании и развитии которых он не принимал никакого участия. Дети – дочери – выросли пустые, как и мать, и так же равнодушно отнеслись к болезни и смерти отца, как и дочь Ивана Ильича. И когда он умер и я увидела, как мало следа оставил он в памяти жены и детей, – я задумалась над тем, как и зачем он жил. И разрешила я этот вопрос так: жил он не так, как нужно, а следовательно, и не затем, зачем нужно было.
Когда я читала «О назначении науки и искусства» (т. XII, стр. 279), мысли о социологии, – я удивлялась сходству с моими взглядами; только здесь Толстой возражал против понятия «общество есть организм», я же убеждена, что вся эта наука построена на ложных основаниях и стремится к заведомо недостижимой цели.
Мы не знаем, в сущности, зачем весь мир существует, для чего вся наша жизнь и все наше стремление к пресловутому прогрессу… Одна смерть способна была бы натолкнуть на соображение, что тут не так просто, как кажется, – и человечество упорно верит в бессмертие души. «По неразвитию», – говорят материалисты; а мне показалось бы удивительным, как это люди жили несколько тысяч лет, верили, и вдруг им говорят – «Вздор, это плод вашей неразвитости. Мы знаем истину, мы – материя, и ничего более… и вся наша планета – материя и опять-таки ничего больше». – Но почему материи свойственно движение? Почему мозг человека так устроен, что приписывает ее движение скорее Высшему Существу, нежели ей самой? Скажут: первое объяснение легче второго. А почему? Кто объяснит это?.. Как я ни сравниваю различные миросозерцания – не нахожу ничего более цельного, более глубокого, прекрасного и поэтичного миросозерцания религиозного, и я упорно держусь мысли, что если б так называемые христиане жили действительно по-христиански – атеистов и всевозможных степеней неверующих было бы значительно менее. А теперь так легки сомнения оттого, что видишь страшный разлад между жизнью общества и исповедуемой им верой…
Меня мороз по коже пробирает, когда здесь семилетняя Женя, которая никогда не молится, с которой мать за все два месяца при мне ни разу не упомянула о Боге, ни разу не рассказала ей ничего о Нем, – эта малютка, приобщаясь, крестится… – Зачем это? С этих лет привыкать исполнять обрядность без смысла и должного чувства: ребенку ничего не внушается, он растет себе, зная, что нужно приобщаться, а зачем и почему – едва ли поймет до того класса, когда станет проходить все по книжке. Словом, религиозного воспитания в нашем обществе нет, отсюда и отсутствие любви и разверзающаяся пропасть между верой и жизнью. В первые века христианства вера проходила через жизнь – в дела и была жива. Теперь же она не проходит в дело, у нее нет почвы для деятельности, естественно, что она умирает…
Вчера мне на вопрос, – долго ли я еще пробуду здесь, – профессор по своему обыкновению ответил шутя: «Два месяца…» Я обратилась к Е. – «Дней десять или неделю», – ответил он. Я уже успела отвыкнуть от ходьбы, и чем ближе день моего выхода, тем более я чувствую в себе какую-то живость…
А у нас гаснет еще одна жизнь: в трехкроватной умирает Щербакова от кисты. 17 лет была она больна ею и согласилась на операцию только в самое последнее время, когда она была уже бесполезна… Григорьева умерла через 19 дней после операции, а эта живет дольше: более месяца. Живой скелет… ничего не говорит… Медицина доигрывает свою последнюю роль: она «поддерживает всеми средствами» существование уже не человека, а его останков, так как мысль, деятельность разума уже прекращена; впрочем, может быть, в голосе ее она слабо мерцает, но говорить она уже не может, не ест и не пьет, ее питают искусственным способом. Я уже привыкла как-то слышать о смерти и видела угасание Григорьевой, побывав у нее за пять дней до смерти.
Щербакова умирает… На этот раз комедия жизни кончается за стеною нашей палаты… Поступившая с нею больная и оперированная с нею в один день сегодня ушла домой, а эта уйдет сегодня же… в другой мир…
Все тихо… Тишина особенно торжественна, когда вдали слышится церковное пение…
Где бы я ни была, я никогда не забуду этого дня: 11 лет тому назад, в такой же точно вечер соборовали отца…
Когда-то мы умрем? Мы все, случайно сошедшиеся здесь страдальцы? И как жалка вся наша жизнь, все наши заботы пред лицом смерти.
В рассказе «Чем люди живы» я прочла фразу: «все умирать будем», которую муж сказал жене в ответ на ее упреки. Сколько глубокого смысла в этой фразе! Когда вспоминаешь об этом неизбежном шаге и вечности – ничтожными кажутся все неудовольствия, причиненные другими…
Теперь, за стеной, умирает человек. Она лежит в палате одна, с нею родственницы и сестры. Я видела ее постепенное угасание, почти все время со дня операции; только последнюю неделю я уже не ездила к ней.
Из церкви раздается всенощное мелодичное пение: «Благословен Господь от Сиона, живый во Иерусалиме… аллилуиа». – Слышит ли эти звуки умирающая? понимает ли она их? Ведь не всякому из умирающих здесь удается уйти к Тому, Кому мы молимся как раз во время богослужения, – и лучше бы она умерла теперь, когда кругом так тихо и в душу врывается скорбное пение.
Смерть тогда только может быть легка, когда исполнен долг жизни: «Изыде человек на делание свое до вечера». А после вечера – ночь… и сон…
Если б я умерла теперь, сейчас? Одно могло бы поддержать меня: сознание воли Бога, и не будь этого, я впала бы в страшное отчаяние оттого, что ничего не сделала, не искупила своей прежней жизни…
В 9 часу, проезжая мимо соседней палаты, в раскрытые двери я увидела 4 подушки, лежавшие на тумбочке около кровати… я поняла, что все кончено.
Вскоре ее вынесли. В коридоре было потушено электричество, одна из сестер пришла и тщательно затворила обе половинки дверей нашей палаты; мы все подняли головы и жадно прислушивались… Раздались мужские шаги. Это шли служители Петр и Василий. – «Я все-таки выйду посмотреть», – говорила Анна Степановна К. – «Да нельзя же, – урезонивала я ее, – вас не допустят, видите – нарочно закрыли дверь». – «Ну разве я не могу выйти, если мне нужно…» – не унималась Анна Степановна своим важным голосом и, хромая на одну ногу, подошла к двери. Мы с Тамарой и Шурой невольно засмеялись. Комичное рядом с трагичным: там, за стеной, слышалась глухая возня, а тут у дверей стояла курьезная фигура высокой старухи в коротенькой ночной юбочке. Дверь не открывалась. Она была заперта снаружи. Я торжествовала: – что? Ведь говорили же вам! Возня кончилась, и шаги за стеной направились к двери. Несмотря на мрачную торжественность минуты, мы не могли вновь удержаться от смеха при виде озадаченной фигуры Анны Степановны: – «Вот оно что! А я и не ожидала», так и говорило ее лицо. – «Да… заперли…» – сказала она. Еще постояла, – шаги удалялись… Анна Степановна пошла и села на свою кровать… Еще минуты две, и сестра отперла дверь. Мы ее ни о чем не спрашивали: тоже дипломатия своя и у больных. После этого Шурка, ложась спать, подошла ко мне сказать, что она боится идти в коридор: – «Там темно, а я боюсь, сама не знаю чего…» Пришлось позвонить сестру и просить проводить ее; потом я слышала, как в коридоре сестрица делала вид, что не понимает причины ее испуга, и подсмеивалась над ней…
Сегодня была перевязка, и думаю, что последняя или предпоследняя: от ранки остался один кубич. сантиметр. Перед уходом отсюда прихожу в отчаяние: сделала так мало, что положительно смешно считать это за занятие. Кроме журналов, я успела прочесть лишь Геттнера «Историю французской литературы 18 века», Кареева – «Историю французской революции» и «Историю древней философии» Виндельбанда, начала читать «О государстве» Платона, перечла XII и XIII т. соч. Толстого несколько раз, и… только! Скучные занятия грамматикой латинской и славянской не шли в голову; мне хотелось отвлечься от неприятного сознания своей беспомощности, и я читала лишь то, что мне нравилось… Но всему причиной общая палата: будь я в отдельной, где можно в тишине и спокойно сосредоточиться, – я бы…
Последняя ночь… Я нахожусь в странном, смешанном настроении, в каком-то возбужденном состоянии и поэтому ничего не могла делать весь день и сейчас не могу спать…
С одной стороны – я так рада вернуться в мир, опять жить прежнею привычною жизнью; с другой – меня терзает сожаление о потерянном времени, а главное – я так привыкла к общине и ее обитателям, так сжилась с ними, их горестями, что даже жаль их… Вот где вспомнишь невольно слова Шильонского узника[107]:
…На волю я перешагнул —
И о тюрьме своей вздохнул… —
так близки теперь моему сердцу все страдания больных и труд милосердия…
Прощай, маленький мирок, Эдем немощного человечества, куда меня неожиданно забросила судьба. Здесь, почти кончив жизнь умственную, я стала жить сердечною, полюбив больных и некоторых из сестер; мне пришлось пережить с ними минуты торжественные, возвышающие душу и очищающие ее от грязи житейской…