Нынче осенью он послал в одну из редакций свою драму, написанную в духе Метерлинка; я прочла – и за него порадовалась, что ее не приняли: такою слабою вещью не стоит начинать свое литературное поприще. После я читала его письмо к Тане – и право, вся драма не стоит одной страницы письма к ней… «Льется в небесах сияние солнечного дня… Всюду проникает оно смело, открыто, только в сердце моем оно не может стать живым светом… Лучше было бы нам не встречаться! Нет, счастье для нас, что мы встретились!.. Знай, что я томлюсь не бурным людским страданием, а той глубокой грустью, той тоской, которая рано пришла в мою бурную жизнь… тяжело это, но не слишком тяжело, я все снесу… А ты, дорогая, молись за меня». Сколько в этих словах нежности, горячего лиризма…
Я хочу многое написать ему и посмотрю, как он отнесется к словам моим. Если обидится или не примет во внимание – значит дело неладно, значит он принадлежит к числу тех несчастных самодовольных писателей, которые проживают век свой в блаженной самоуверенности, неизвестности… и бедствии.
Университетский праздник… Через С-вича я получила билет и наконец-то могла попасть на университетский акт. Я воображала величественную грандиозную залу, в которой люди пропадают и едва-едва издали увидишь стол с сидящими за ним жрецами науки. Оказалось, научное торжество происходит в небольшом по размерам зале, но зато оно – с основания университета. Сколько подобных праздников науки связано с ним! – и эти исторические воспоминания сразу сделали мне зал вроде какой-то реликвии, а старинная постройка с колоннами ионического ордена – как всегда, произвела на меня особенное впечатление.
Студенты просто, очень приветливо встретили нас и провели на места; группы их стояли на хорах и за колоннами, разговаривали, смеялись… Чем-то милым, хорошим повеяло на меня от сотни этих собравшихся молодых лиц, и меня уже охватывало знакомое настроение чего-то молодого, если можно так выразиться: хотелось иметь колоссальные товарищеские объятия, чтобы была возможность приветствовать всех. И в то же время мне досадно было, что мы, женщины, не допущены как равные этой молодежи в стены университета, что для нас выстроено большое-большое отдельное здание на 10-й линии… И мне захотелось скорее за границу, смешаться на скамьях с толпою студентов. Какая чудная эта идея – совместного воспитания молодежи, совместной научной работы на университетской скамье… Как это возбуждало бы к соревнованию, какая была бы чистота отношений, и все это – только мечты!
Зала наполнялась народом. Я заметила нескольких наших курсисток, прибывали шитые мундиры с орденами. Мне показалось несколько курьезным видеть известных профессоров в шитых золотом мундирах: Сергеевич в Майоренгофе в своем изящном статском платье производит гораздо более сильное впечатление, нежели здесь, в блестящем мундире, орденах и лентах. Я его едва узнала: издали он похож на Спасовича… Скоро запели: «днесь благодать Святого Духа нас собра». – Собраны-то мы все, пожалуй, благодатью Святого Духа, да на нас-то самих много ли этой благодати? Со стороны прислушаться, выходило: все, придя сюда по своей воле и неволе, как пришлось, – точно свалили с себя ответственность за свой приход… Разряженные жрецы науки сели за стол, среди них – два черных клобука архиереев и оригинальный наряд католического епископа. Поистине – собрание блестящее. Но к лицу ли науке, по самой сути своей – важной и серьезной, чуждой суеты людской, – в лице своих жрецов являться одетою блестящей мишурой! Положим, фраки тоже курьезны, но они все же строже и серьезнее мундиров. И мне представилась древняя Академия Платона, – сам великий учитель, окруженный толпою учеников своих. Какая простота во всем и какая простота одежды! Я смотрю на античные статуи с истинным наслаждением: нет ничего прекраснее этих величественных фигур в ниспадающих складках одежды, в которых и заключается вся ее красота.
Итак – жрецы науки сидели, а мы, профаны ее, – vis-à-vis. Началось чтение отчета. Составитель его, упомянув добрым словом о заслугах почивших – Майкова, Буслаева, Делянова, осторожно заметил о последнем, что пока еще не время входить в оценку его деятельности. Бедный старик! творец устава 1884 года… того, что стало больным местом современного студенчества. После отчета вновь что-то пели и играли небольшую музыкальную вещицу какого-то студента.
Но вот на кафедру взошел Сергеевич… Гром рукоплесканий… Он стоит с синей тетрадкой в руке и ждет… ждет, и его умное лицо непроницаемо, с трудом можно подметить тонкую-тонкую усмешку. Доволен он приветствием молодежи? Видимо – да, а впрочем – трудно, особенно издали, прочесть что-либо на лице его… ум, и ничего больше. Наконец он начинает читать спокойным голосом, отчеканивая каждое слово: в минувшем году… на предложенные факультетом темы представлено было 35 сочинений. Из них… 2 – на соискание премии, – одно удостоено премией, 8 удостоены награды золотыми медалями, 12 – серебряными, 11 – почетных отзывов и только 5 сочинений остались без наград. Ударение на слове «только» вызывает смех… Начинается чтение отзывов о работах и раздача медалей. Первым лауреатом оказывается филолог Доренфельд за сочинение «Язык Святославова Изборника», которое присуждено к напечатанию; выходит славный добродушный белокурый студентик. Серебряная медаль – Рейнгольд-Бертольди, сочинение на тему «Организационная работа Наполеона II во Франции в эпоху консульства»; появляется истощенный, худой и преждевременно лысый субъект. Еще – математик и опять филолог, Щеголев, – выходит славный толстяк, большой такой, брюнет в очках… За ним – высокий красивый брюнет Арнольд… Щеголеватый, изящный студент Масловский… По юридическому факультету: «Политическое учение Руссо» – читается самый лестный отзыв: выдающаяся эрудиция в области истории философии права, сочинение производит впечатление труда опытного ученого, вполне владеющего научною техникою… золотая медаль, барон Борис Нольде, 6-го семестра; – выходит совсем юный блондин в пенсне, небольшого роста, но с лицом очень умным… Я поражена его молодостью и успехом. Экая голова! Дальше выходили все остальные лауреаты… Золотым хлопали оглушительно, серебряным – поменьше. Кончен отчет – и Сергеевичу опять оглушительно аплодируют.
Все встают и оборачиваются к портрету Государя: «Боже, Царя храни…» Потом среди общего шума грянуло Gaudeamus, и тут восторгу не было пределов:
Vivat Academia,
Vivant professores![111] —
раздается в зале… Аплодисменты по адресу «жрецов», которые чинно расходятся.
В коридоре, проходя мимо Нольде, я не могла отказать себе в удовольствии поздравить его; он стоял с каким-то господином и на мое приветствие чуть удивленно обернулся, но тотчас же любезно поблагодарил… Мою просьбу – показать медаль – он исполнил очень охотно: красивая медаль, с женской фигурой с лавровым венком, на другой стороне надпись – «преуспевшему». – «А в гимназии надпись „преуспевающему“», – пояснил он. – Вы и там преуспевали? – «Да». Я спросила, где он кончил и сколько ему лет. – «В 1-й гимназии и 21 год». В его манере говорить слышится твердость, тонкий ум проглядывает в глазах – и невольно соглашаешься с ним, что он уже «не так молод… совершеннолетний».
Выходя из университета, я была уничтожена сознанием бесконечного, как мне кажется, превосходства мужчин над нами и в среднем, и в высшем образовании. Беспристрастная истина говорит: далеко нам до них, даже и теперь. Я не говорю о массе, но именно о медалистах, с которыми в глубине познаний не может сравниться ни одна из наших слушательниц… А почему? – Все дело в постановке работы и в подготовке к ней: медалей нам, пожалуй, и не нужно, но необходимо задавать темы и читать публично отзыв о них; нам, гораздо хуже подготовленным, работа важна сама по себе. Когда же добьемся мы наконец полной равноправности?..
Теперь на Серпуховской, у Дервиза и еще где-то собралось студенчество; говорят, спорят… к несчастью, марксизм и народничество заели умы, сбили с толку молодежь… Накануне в голове моей складывалась горячая речь к товарищам-студентам – призвать их к борьбе за право женщины на всех тех поприщах, на которых они призваны работать… При теперешнем положении дел, хотя мы и много сделали одни, но без их помощи нам несравненно труднее борьба, потому что бороться приходится с мужчинами же. Ах, какая хорошая речь складывалась у меня в голове и увы! – я не могу произнести ее сегодня, сейчас, так как из-за ноги своей не могу рисковать лезть в давку, да и билета у меня нет… Эх, как-то тяжело на душе.
Мне вспомнился недавно прочитанный рассказ Грибовского «Испытание»; даже обидно стало, что в действительности все не так: и Нольде не Алеев, и у меня нет знакомых студентов, да и вряд ли и есть они у кого из наших такие умные и энергичные. Вот уже третий год как я здесь, и до сих пор – наткнулась ли я на одного порядочного настолько, чтобы могла признать его вполне своим товарищем во всех смыслах? Так и кончу – не найду. Или мне не везет? В таком случае удивительно, отчего всем моим знакомым на этот счет не везет? Где собрания с научными спорами, о которых мы столько читали в книгах? Где тот обмен мыслей о Бокле, Спенсере, Канте и русских писателях – словом, где те споры
О Байроне, ну, о матерьях важных?[112] —
их нет, не слышу я их, и что всего хуже – даже среди знакомых своих не слышу.
И мучит меня страшная неудовлетворенность… Сегодня сделала последнюю глупость: послала профессору на просмотр тот вздор, который мучил меня уже около полугода и который наконец написала. Послано письмо без подписи с объяснением, что меня заставляет поступать так страшный стыд перед самой собой. Уже раз я имела суровое и резкое объяснение с Е. Н. Щ-ной в подобном случае, и я этого стоила. Не унялась проклятая привычка! – обратилась к профессору, авось и от него дождусь того же. Тогда, по крайней мере, еще стыднее и больнее будет, и я овладею собой…