Просматривала на днях отчет о занятиях на курсах. У некоторых профессоров – Форстена, Гревса, Введенского – есть свои ученицы, оказавшие выдающиеся успехи. Я не в их числе, и не честолюбие мучит меня, а простое сознание, что я ни к чему не оказалась способной. Занимаюсь русской историей, но холодное отношение профессора и неудачная постановка занятий как-то не возбуждали охоты заниматься: я ограничилась рефератом и более не писала. А как хотелось мне стать хотя бы маленьким двигателем науки. Когда я в Публичной библиотеке погружалась в «Писцовые книги» – я испытывала какой-то восторг, увлечение и особенное наслаждение в работе. Нечто подобное я пережила в прошлом году в Москве накануне Рождества, когда мне пришел в голову рассказ, и я писала так, что забыла обо всем на свете… Это какое-то особенное, возвышающее душу чувство, поднимающее ее высоко над землею; это – творчество… на мгновение душа моя поднялась в эту сферу. Боже мой, до конца жизни не забуду я той минуты… Я люблю науку, люблю ее со всею преданностью энтузиаста: она почти так же высока, как религия, и тоже возвышает душу человека, хотя не дает ему ответов на основные вопросы жизни.
Университетский быт и отчет о нем послужили мне поводом к проверке самой себя: Нольде в 21 год обнаружил огромную эрудицию и опытность ученого, – а я? – невежда в 21 год, полуневежда – в 23, и только. Петрункевич занимается Ренессансом, пишет и теперь печатает исследование о Маргарите Наваррской; я же что сделала? ничего. А какие вопросы уяснила я себе? Выяснился ли мне ход нашей истории? Отчасти – да, но не вполне. Могу ли я с уверенностью сказать, что когда-нибудь мы пройдем ту же стадию развития, какую прошли и западноевропейские народы? – Нет; сравнивая историю нашу с западноевропейской, приходишь к выводу, что мы идем своеобразным путем, благодаря характеру нашей власти, и сравнительно с Западной Европой находимся в положении прямо выгодном: стоя еще на первых ступеньках исторической лестницы, мы имеем перед собою разнообразнейшие фазы развития государств, ушедших дальше нас… Можем учиться и делать выводы и из этих выводов извлекать полезные для себя уроки. Положим, что наша власть предпочитает не очень-то слушаться этих уроков и сидеть неподвижно. Тем хуже для нее: она сама себе выроет яму, если не будет слушаться уроков истории.
Сегодня годовщина Казанской демонстрации по случаю смерти Марии Федосьевны Ветровой[113]. Несчастная ярая деятельница была взята в январе или декабре 96 г. и 12 февраля покончила с собою, как говорят, самосожжением: обмотав тело разорванными полосами простыни, облила себя керосином.
После лекции Введенского о Канте – на кафедру взошла одна из красных и начала читать литографированные листки. Сотенная толпа молча слушала. «Мы должны помнить эту жертву правительства, стремящегося во что бы то ни стало задушить стремление к прогрессу… Это не единичный случай. Вспомнят студента Малюгу, вспомнят… (фамилию не слыхала), умершего в камере… Правительство губит все честное, охраняя свое могущество… будем же помнить эту смерть… неужели мы останемся равнодушны, успокоимся на одном воспоминании? Надо действовать!» Из таких банальных и слабых выражений состояли все листки. Наконец было сказано самое умное – предложен ежегодный сбор в ее память в пользу заключенных.
Во время чтения я рассматривала некоторые лица; одни сочувствовали и слушали с увлечением, напряженно, большинство – просто с вниманием, на лицах же некоторых замечались скептические и насмешливые улыбки. Наверху две курсистки, изящные барышни, из петербурженок, переговаривались с выражением крайней досады: они спешили, а нельзя было выйти; веселые и нарядные, они и слушать не хотели воспоминаний о неведомом им мире. Наша философка Г. И. стояла у кафедры с выражением оскорбленного достоинства: ее осмелились остановить! И ей есть дело до какой-то Ветровой! Инспектриса – бывшая слушательница – устало слушала чтение, как нечто неизбежное, которому она должна была покориться…
И больше ничего… все разошлись.
Читаю теперь Платона: «Апология Сократа», Токвиля, Сореля, Бильбасова и сочинение Неплюева «Что есть истина?». Многое из последнего сочинения я уже сама ранее передумала, и мой взгляд на науку несколько изменился. Прежде, веря в ее преимущества, я считала, что от соприкосновения с нею люди делаются умнее и лучше душою: таково было мое заблуждение, навеянное чтением биографий некоторых великих людей науки, бывших в то же время и великими людьми по душевным качествам. Гениальная скромность Ньютона, добродетель Сократа с детства были известны мне, к этому присоединились еще кое-какие сведения о высших нравственных качествах людей науки, – и идеальное понятие о ней и ее адептах было готово. Но уже третий год убеждаюсь я, что даже стремление к науке не способно идеально объединить всю нашу разнородную массу; что есть высокоразвитые умственно личности, но от этого другим ни тепло ни холодно; что профессора наши, читая нам лекции, не сближаются да и не желают вовсе сближаться с нами как людьми и что самое товарищество слабо – сходятся редко и с осторожностью. В нашей же жизни происходит в высшей степени курьезное явление: сколько уж лет университетская молодежь толкует о свободе, прогрессе, но едва выйдет из университета – усердно начинает… забывать прежние идеалы… Не слышно, чтобы окончившие составляли дружную либеральную корпорацию, как на университетской скамье, – они молчат. А почему?! Изредка говоримые с кафедры речи, зажигая стремления к науке, не заставляют их в то же время сближаться между собою, как братьев, во имя одной общей идеи – общей работы… Сила науки велика, ее могущество почти безгранично, но не в ее власти нравственно преобразовать и объединить эту пеструю массу молодежи. А между тем сколько среди нее хороших людей! сколько хороших, честных стремлений! Как подумаешь – какую бы великую силу представили мы, объединенные братским союзом! Наука, любовь друг к другу и вера соединили бы нас в чудной гармонии, и мы жили бы как братская община – в непрерывном труде и стремлении к вечному идеалу…
Мечты! Фантазия! И вот мысль, занимавшая меня с 14–15 лет, – об основании женского университета – заменяется другою, об основании христианского университета, христианской газеты или журнала, организации всей нашей жизни по вере. Оставив, так сказать, веру на время, – я потом вернулась к ней, но уже с ясным сознанием несообразности всего современного строя нашей жизни с верою, и, увидя все это, я не потеряла ее вновь. Кругом меня не было примера ее животворящей силы, но она явилась мне в прошлом: в чудной личности Гааза, в общинах первых времен христианства. Я перестала ходить в церковь, так как уже чересчур ясно бросается мне в глаза вся несообразность нашей жизни с исповедуемой верой. Остановясь на одной ступеньке, выжидаю… чего? – чтобы выяснить себе и некоторые научные вопросы, чтобы идти по этой почве, построить план будущей своей жизни по выходе отсюда и начертать независимый образ действий.
Другие мечты – об основании сельской школы – тоже разлетелись как дым, когда я убедилась, что образование без религиозно-нравственного воспитания редко способно делать людей. Я чувствую даже, что потом едва ли буду в состоянии жить среди таких христиан-язычников… Мужество! Не покидай меня. Ведь Неплюев начал же один…
И ясно стало для меня все уродливое в истории христианских народов… Теперь же половина бедствий нашей интеллигенции происходит оттого, что, несмотря на все свое развитие, она все-таки раба установившихся взглядов, строя жизни, привычек. Но мучения христиан убедили меня в великой свободе духа: в сущности, если мы, интеллигенция, недовольны многим – в нашей власти не повиноваться и следовать своим убеждениям, – и тогда мы составим великую силу, с которой нужно будет бороться…
Несколько дней назад я узнала, что Неплюев здесь. В волнении – я бегу к профессору Вагнеру спросить адрес. Маленький старичок с умными глубокими глазами сказал, что он останавливается обыкновенно в гостинице «Париж». И я пошла туда. Н. Н. не было дома. Я написала ему коротенькую, умоляющую записку-просьбу видеть его и назначить мне часы, когда могу его застать дома.
Дня два я жила напряженным вниманием, ждала письма – напрасно. Дни идут, ответа нет. И я не знаю, чему приписать такое молчание: некогда ему? Неужели он, истинный христианин, сознательно не хотел мне отвечать? – Не может быть, не может быть! Он, наверно, уехал, и я так и не увижу его. Но я не теряю надежды поговорить, рано или поздно напишу ему, но куда? Он теперь так часто уезжает…
Сегодня, вернувшись домой, увидала у себя на столе телеграмму. Сердце замерло: умер кто-нибудь – бабушка, мама?! Прочла: «Завтра в 9 часов утра буду дома. Неплюев». Ноги подкосились после испытанного волнения, и я невольно опустилась на колени, благодаря Бога за то, что не весть о несчастии принесла мне телеграмма.
Мне надо сказать ему столько, сколько я за всю жизнь никому никогда не высказывала. В его сочинении он рисовался мне глубоким, тонким психологом, способным познать все изгибы души человеческой… Но вот невольно подымается сомнение: поймет ли он мою страстную исповедь, способен ли он глубоко понимать сложные движения души человеческой? И недоверие вдруг охватывает меня… О, если б он мог понять, если б мог хоть что-нибудь сказать мне… Мне не нужно слов утешения и одобрения, я так долго живу замкнутою жизнью, что, кажется, у меня есть сила переносить все личное самостоятельно. Мне нужно его слышать просто как человека.
И я виделась с ним…
Плохо спала ночь и, встав рано утром, ровно в 9 часов была в гостинице «Париж». Подходя к ней, я была спокойна, не приготовлялась – как, что говорить… Признаюсь, я не без тайного замирания сердца думала, каков его внешний вид? Невольно идеализируя его, как автора прочитанного сочинения, я боялась чисто внешнего вида, а что… если… хотя и сознавала, что это глупо, что будь он даже урод – это не коснется его души.