Куда же идти мне? Как мне жить, чтобы соединить разумный смысл жизни с убеждениями? В России это с трудом возможно лишь при полной материальной независимости. Педагогический путь для меня закрыт; будь у меня талант публициста, критика, ученого – я могла бы писать… Но я не Добролюбов, не Писарев… не Соловьев, не Костомаров. Если бы у меня была власть! Цари счастливы, и им можно завидовать только потому, что они могут сделать добра более, нежели простые смертные. Эмигрировать в Америку? Л-тина рассказывала мне о Тверском, у которого она жила в Америке три года, – его дети воспитываются без всякой религии.
Да, вышла я было на дорогу и думала пойти по ней уже без препятствий. Но спустился туман, и не вижу теперь – куда идти, и должна ожидать, пока не рассеется…
Через год мне будет 25 лет, и подумать, в это время я уже окончу курсы! Чтобы остаться в России, я должна буду отказаться от своего желания. Я вообще против пассивности, но иногда мне хотелось бы, чтобы в этот последний год со мной случилось что-либо такое, что определило бы мою участь помимо моего участия. Малодушие!..
Я приехала сюда к Вале ненадолго и вижу, что замужество приносит свои плоды: она не развивается так, как надо бы, и душа ее, не направляемая никем в лучшую сторону, – грубеет. Больно видеть все это! Больно видеть и ее равнодушное отношение к себе и ко мне, к моему желанию быть с ней возможно ближе. Ну что же? Ведь сама я все это устроила, сама должна молча нести и последствия своей ошибки. Сама виновата! Но Валя… неужели в ней так-таки и нет ни искорки того огонька души, который может разгореться ярким пламенем любви к ближнему, правде, добру? Неужели в ней ни капли нет чуткости душевной? Если бы не было у нее дочки – залог лучшего, – моему отчаянию не было бы границ…
Ну, однако, надо жить! Глубоко в сердце затаено сознание роковой ошибки, плода своего легкомыслия и неразвитости, – а кто видит снаружи?
Пройдет лет 50–60, и что останется от нас, от наших страданий? Груда костей – и ничего больше. Точно ли ничего? Человечеству так свойственна вера в бессмертие души. Но я – человек без веры, не знающая конечной цели своего существования – во что могу верить? бессмертие пугает меня своею вечностью, а мысль о конечном существовании как-то еще не вяжется спорить с привитой с детства идеей… И я запутываюсь в противоречии и, подобно Заратустре Ницше, восклицаю:
Где я найду теперь для жизни силы,
И как перенесу я иго смерти?!
Форстен начал снова читать лекции на нашем курсе (говорят, ему посоветовали не читать прошлый год по поводу одной истории), и нам пришлось сразу перескочить от феодализма к революции. О нем я слыхала самые симпатичные отзывы. Народу, разумеется, набралось масса. – «О, какая у меня большая аудитория! Никогда столько не бывало!» – воскликнул он, входя на кафедру. Раздался смех. Он как-то хлопнул себя по щеке, подперся рукою и, покачивая головой, совсем как женщина из простонародья, повел речь приблизительно следующего содержания: «Господа, я не буду вам говорить вступительной речи. К чему слова? А между тем чаще всего именно во вступительной речи вы услышите слова, слова и слова. Вспоминаю при этом ответ Гамлета Полонию: „Итак, вместо слов, перейдем прямо к делу“. Но так как сегодня состав моей аудитории не совсем обычный, то я и считаю нужным сначала сделать несколько указаний относительно теоретических взглядов на историю. Вы, конечно, знакомы с такими воззрениями, как экономический материализм…» – так началась вступительная лекция.
А на другой день Гревс читал свою вступительную лекцию. К сожалению, я не слыхала, что говорил он в прошлом году; кажется, о его речи писали в газетах, кто-то ложно истолковал его речь, о чем он и упомянул нынче, но все-таки, по обыкновению, он считал своим долгом обращаться к нам перед началом года с приветственною речью.
На этот раз темою ее было человечество и его назначение – прогресс, и его основной фактор – любовь к истине. В прогрессе замечается известная планомерность и быстрота, которая создает историю человеческих форм. Человек есть la problème finale, la grande cause de lois suprêmes[117], как говорит Ренан. Первенствующее значение мысли в ходе прогресса: быстрота его в области науки, где мысль свободна, и медленность его в общественной жизни, где мысль более стеснена; успех прогресса зависит от проникновения в среду общества сознательности. Объединяющая работа знаний в развитии духа, Слова Божия: прогресс зависит от накопления знаний, их направления и ширины круга, в котором они вращаются. Сознательность ничтожна при непрерывном прогрессировании; она не устранит страдания, но даст власть над ощущениями. Сознание дает дорогу прогрессу, и власти его не будет конца. Необходима общественная солидарность, идеалы же могут меняться, смотря по потребностям и движению. Таковы общие объективные данные программ… С этой точки зрения мы и будем заниматься практически: будем изучать путь, по которому шло сознание, и как оно побеждало препятствия – иначе говоря, будут выдвинуты из истории силы прогресса. Но тут возникает вопрос: вечна ли эволюция духа? Где разовьется сознание после жизни человечества? В других мирах? Критическая философия говорит, что нет; но если ответ когда-нибудь будет возможен, то откроется понимание жизни. Только в совершенствовании интеллектуальном – залог будущего; необходимо развитие личности, оно освобождает ее от рабства, среды. При условиях, в которых живет наша родина, – она нуждается в образованных людях, понявших строй мирового процесса и современного и умеющих формулировать свои обязанности. Нравственность должна теперь первенствовать… «В настоящее время нужны: жизнь для других и известный запас альтруистических эмоций; наше общество нуждается в таких интеллигентных личностях, как носящих элементы образованности и нравственности. Подрастающее поколение обязано это понимать. Юношеству недостает зрелости ума; развить в себе этот фактор – значит выработать в себе образованность. Юноша способен к умственному труду, к созиданию мировоззрения, любит абстрактные мысли и весь проникнут идеализацией. Умственный труд – есть общественное и нравственное призвание человечества вообще и юношества в частности. Только в юности мы имеем свободу отдаться умственному труду. В этот момент невольно приходят на память образы людей, отдавшихся умственному труду, – Ренан является воплощением духовного начала. Назову здесь его сочинение „L’avenir de la science“[118], в котором так ясно выражается громадная вера в науку, – эта книга является примером торжества духовного начала в жизни. Если даже юноша и не стремится посвятить себя науке, – он должен посвятить себя серьезному умственному труду. Научные занятия довершают развитие; в умственной серьезной и научной работе крепнет и зреет душа. Я желал бы, милостивые государыни, чтобы вас охватил и развился в вас le frisson de la vérité – благоговейный трепет перед истиной, к которой мы все должны стремиться. В заключение напомню вам речь Золя о значении труда, произнесенную им несколько лет назад в студенческой ассоциации в Париже: „на поприще труда приветствую и я вас, как будущих образованных деятелей общества“». По обыкновению, последние слова речи покрыты были аплодисментами.
Вспоминаю я речь его, сказанную три года назад, и что бы ни говорили, а эти вступительные лекции Гревса имеют огромное значение для вступающих на курсы. Услышать хоть раз такое объединяющее, так сказать, слово о значении науки в жизни – очень и очень важно на первых порах.
Лекции Шахова отличаются удивительной живостью слога. Они увлекательно читаются помимо воли автора. Мастерскою рукою начерченные картины встают в воображении – и кажется, что вы мгновенно обозреваете всю кипучую умственную жизнь эпохи, смена миросозерцаний проносится у вас перед глазами – и вы невольно поражены живостью книги, и не читаете, а глотаете ее страницы… Шатобриан и реакция, Ламменэ, Ламартин, Беранже, Ж. Занд и целые плеяды блестящих литературных деятелей, прекрасно очерченных рукою талантливого историка литературы. Как много потеряла в нем наша наука! У Шахова – удивительное уменье обрисовывать историческое происхождение миросозерцания деятелей литературы и анализировать почву, на которую падали их идеи. К сожалению, некоторые характеристики отличаются краткостью и некоторые лекции – как бы поспешностью. Это, разумеется, объясняется ограниченным временем, которое он имел для своих лекций. Таковы, напр., лекции о Беранже.
Мастерской слог, уменье выражаться сжато, сильно и ясно, «в немногих словах сказать многое» – напоминают Lançona. Вместе с изучением французской литературы Шахов как бы усвоил себе и образцовый стиль ее лучших представителей. Он писал по-русски так же, как француз по-французски. О, если бы наши профессора могли позаимствовать у него хотя часть этого уменья излагать, – как бы выиграли наши лекции в интересе и содержательности! У Шахова нельзя выкинуть ни одной фразы; у большинства же наших профессоров лекции можно сократить вдвое, втрое – свободно, и рукою неопытного студента, и они только от этого выиграют.
Получила письмо от Тани; все оно – сплошная жалоба измученного существа. «Удивительно складывается моя жизнь: я не знаю ни одной полосы из нее, которую я могла бы благословить, отдохнуть воспоминанием по ней. Вечное тяжелое ожидание, бессмысленная борьба за то, что принадлежит мне по праву человека, полная нравственная отчужденность от семьи, дикое непонимание меня, уродские отношения… Ну да что говорить! Сама знаешь…»
Ох, слишком хорошо я это все знаю! Пожалуй, лучше ее… Сама я переживала ужасное, что только может пережить человек: в пору юности, в самую лучшую пору жизни, со слабою волею, с сердцем, искавшим любви, с умом хотя не развитым, но жаждавшим правды, – я была так одинока, так беспомощна, до того путалась в лабиринте своей жалкой жизни, что страшно и вспомнить… У Тани на всем ее страдании лежит яркая полоса разделенного чувства, а у меня что?! И этого не было. Не сожалею я, что ни сама не испытала, ни ко мне никто не испытал этого чувства. О том жалею я, что, будучи окружена сестрами и братьями, – ни я, ни они меня не умели любить истинной братской любовью и судьба не послала мне человека, с которым я могла бы отдохнуть душою… Видит Бог (если есть Он), что не желаю я никогда испытывать любви, которая ведет к браку, но до смерти я не перестану чувствовать неудовлетворенность сердца, ищущего братской любви и дружбы, – это да! Право же, все равно – мужчина или женщина, – только явился бы этот друг, с душою родственной, стоящей выше меня, и любящий меня такою, какая я есть, тонко, без слов, понимая меня… О, как любила бы я его, с каким счастьем ожидала бы я его прихода, чтобы вместе склониться над книгой, вместе рассуждать, вместе стремиться к правде, искать истину, – а главное – в котором я не боялась бы разочароваться, знать бы, что он не изменит своим убеждениям… Я жадно искала его здесь, на курсах, среди сотен женщин… Обыкновенн