Я уже приготовилась совсем к суровому и справедливому приговору профессора, жаль только, что не сегодня услышу его… Любовь к науке у меня теперь соединяется с желанием посредством занятий ею отвлечься от бесплодного раздумья над «зачем»; ведь —
Старая и вечно новая история…
Да, будь проклято то, что воспитало, «вскормило» меня! Каким туманом обвивает это нашу жизнь, какой страшный вред приносит нашему мировоззрению. И теперь что?! Чувствую, что если буду задумываться – самоубийство явится таким соблазнительным исходом. И вот, инстинктивная жизненность заставляет отворачиваться от этого выхода, искать других интересов временных, но беспрерывно изменчивых, которые бы заслонили собою могилу. Я говорю себе хладнокровно: «Бояться нечего» – и в то же время ищу декораций, за которыми я ее бы не видела. Я презренно малодушна, жалка, сознаю свое падение и… падаю еще ниже… «Так что же ты, такая, как есть, сможешь сделать по окончании курса? Что сделаешь для общества, для народа?!» И перед этим ужасным вопросом, на который я тоже не нахожу ответа, кроме могилы, – я так же малодушно пасую, всеми способами стараясь извернуться, но честность твердит одно: ничего!
А ведь, небось, если б какая-нибудь из товарок пришла ко мне точь-в-точь с такими же мыслями, я, пожалуй, почувствовала бы к ней презрение… «Слабость!»
Вчера Гревс читал приветственную речь к слушательницам после Рождественских вакаций. Он говорил о роли профессора и решал еще раз вопрос – должен ли стоять профессор к своим слушателям или нет? Увы! Как мы малы и ничтожны – сами не можем еще понимать таких простых вещей! Даже это нам надо с кафедры объяснять.
В этот день на курсах Илья Александрович Шляпкин назначил собрание по поводу Пушкинской вечеринки. Когда я пришла – все были уже наверху в зоологическом кабинете, собралось человек 20. И. А. заседал за столом, вооруженный адрес-календарем и листом бумаги. Я записалась в бюро для устройства вечеринки, не рискуя выступать в качестве артистки; ко мне присоединилась В., решив взять на свою долю хлопоты по доставке статуи Пушкина из лицея на курсы. Мы, т. е. бюро, человек 8, усевшись за отдельный стол, живо кончили свое дело, разобрав все вопросы по устройству художественной части вечеринки. Илья Александрович, отдельно от нас, составлял список желающих исполнять сцены и картины. Началась считка. Выходили одна за другой желающие исполнять, читали сцены из «Русалки» (роли мельника, дочери и князя), «Бориса Годунова» (Самозванец и Марина) и «Цыгане» (Земфира, Алеко, Цыган). Во время репетиции смеху и шуткам не было конца. Вскоре меня вызвали вниз – приехала Мар. Петр.; я бросилась к ней, повела ее наверх, и так как мне не хотелось уходить, просила М. П. подождать немного. Я была так рада видеть ее у себя… она такая изящная в простом черном платье, с брошкой-значком «Армии спасения». Репетиция продолжалась, и бедный И. Ал. должен был оставаться до пяти часов.
Вечером мы вдвоем должны были ехать на собрание кружка у о. Григория Петрова, который основал студент Б. Мы приехали вовремя, члены только собирались: пришли два студента, два медика, лесник, одна медичка, с Высших курсов учащаяся была я одна, остальные – барышни, человек пять, мужчин же было гораздо больше, из них – о. Соллертинский, трое-четверо взрослых мужчин и, наконец, весьма ожидаемый профессор Вагнер. Всего собралось человек 25. Но странно было: люди, собравшиеся во имя единения, не соединялись, а разъединялись: мужчины входили в кабинет или сидели по углам, женщины собирались около стола с альбомами. Меня невольно поразила богатая обстановка квартиры, такой я не видала не только у своих профессоров, но даже у родных, людей очень состоятельных. Огромный салон мог вместить в себе свободно 30–40 человек. О. Григорий, совсем еще молодой человек, очень любезно встречал всех; обо мне ему говорил член братства – Иван Саввич Н., – и он сейчас же изъявил согласие на мое участие в этом кружке.
Перед началом собрания Б. встал и предложил прочесть статью Меньшикова о дружбе. Собрание согласилось, лесник прочел ее. Она написана лет пять назад об этических обществах за границей, начало которым у нас положил профессор Вагнер несколько лет назад. В статье высказывались очень хорошие мысли о дружбе, единении людей. После прочтения такой статьи, по моему мнению, надо бы тотчас же перейти к обсуждению практического применения этих мыслей к нашим взаимным отношениям в данном случае. Но вышло не то. О. Соллертинский стал уговаривать профессора Вагнера быть председателем кружка, ввиду его заслуг на поприще основания этических кружков. Профессор отказывается. Его уговорили стать председателем хоть на это собрание. Он согласился… и тут началась та странная комедия, которая отняла весь смысл у этого собрания.
Профессор Вагнер начал свою речь с того, что заявил – верующие и неверующие должны разделяться. По его мнению, неверующим быть в обществе с верующими невозможно; а так как он сам верует в Бога, то и не может быть в обществе атеистов. Это звучало чем-то средневековым… Встал Б. и сказал, что он его предупреждал и раньше, что в этом собрании будут люди разных убеждений. Казалось бы, профессору оставалось только извиниться за свою бестактность, но старичок, стоя посреди гостиной, не соглашался. До глубины души возмущенная, я поднялась и сказала ему несколько слов о том, что если мы не можем верить, то это в силу того, что не имеем понятия об истинной вере, а те, кто показывают себя верующими, если у них есть истинная христианская любовь – должны в данном случае ради нее не отказываться от общения с неверующими, если те сходятся с ними в воззрениях на нравственность. Я говорила, и голос мой невольно дрожал от волнения. Но профессор равнодушно-устало смотрел на меня и… опять-таки остался при своем мнении. Поднялся спор, не приведший, однако, ни к чему; из него мы узнали, что профессор был 14 лет атеистом и пришел к вере в Бога через спиритизм. И ему было не стыдно после этого говорить нам, молодежи, прожившим одним десятком более этих 14 лет на свете, что раз он уверовал, то или нас знать не хочет, или же чтобы мы уверовали тоже. Выходило что-то недостойное… Наконец профессор почувствовал, что надо «удалиться с честью», и обещал привезти на следующий раз программы его этического кружка, наотрез отказавшись от председательства. Наверно, он не отказался вовсе от участия потому, что собирается сделать это в следующий раз. Но раз внесенный диссонанс продолжался и после его ухода. Поднялся спор об убеждениях, спор давний и беспонятный, потому что не было еще примера, чтобы люди обращались к вере после словесного диспута. Я сразу сообразила, что основателю кружка Б. не хватает уменья и общего развития. Это высказалось и в предложенной им программе деятельности кружка: одна часть собрания должна посвящаться выяснению этических вопросов, другая – чтению какого-либо беллетристического произведения. Против последнего многие восстали.
Между тем М. П., сидя в переднем углу гостиной, шептала мне: «Что же, однако, они не говорят о том, что хотели поставить на обсуждение? Ведь в прошлый раз они решили поднять вопрос о том, что такое нравственность, и я приготовилась отвечать…» Ее милое лицо выражало крайнее утомление. Но собрание затянулось… Пили чай, после чая опять пришли в гостиную, и снова поднялся вопрос о том, что, собственно, надо делать собравшимся, в чем же выразить деятельность кружка. Говорят, что этому вопросу посвящалось шестое собрание. Я почувствовала, что тут все неладно: где вместо дела начинают вести споры о вере – тут действительно близок раскол.
М. П. поднялась и, стараясь примирить собрание, недовольное предложением ввести чтение беллетристических произведений, – сказала, что их можно допустить, если в них затрагиваются нравственные вопросы. Наконец, на очередь выступил вопрос о нравственности. М. П. отвечала на него, конечно, с религиозной точки зрения, и мне, с моим незнакомством с Библией, показалось трудно следить за ее мыслью, тем более что она говорила быстро, а я была очень утомлена всем предшествовавшим. Помню только, что она настаивала на символическом понимании библейского рассказа о грехопадении человека как противлении воле Божией. О. Соллертинский одобрительно качал головою, собрание не спорило, так как все были утомлены, да и молодежь, очевидно, не была расположена спорить, чувствуя невольную симпатию к этой девушке. По крайней мере, студенты не напали на нее, и я и медичка не возразили тоже.
Было уже 11/2. Я вышла с совершенно отуманенной головою. Нервы ли мои слабы, или в самом деле собрание носило такой характер, что куда ни придешь, ничего не выходит… Вернее последнее. Я пригласила братчика Ивана Саввича подвезти его, дорогой поговорили немного о собрании верующих, – как оно хорошо идет, о братстве, – и в скором времени он сошел у Летнего сада. Был страшный мороз. «Нравственно ли это, возвращаясь с этического собрания, будить звонками усталых за день от работы людей? Нравственно ли нам во имя нравственности подобное переливание из пустого в порожнее?» И горькая ирония голоса совести мучила меня все время… Еще на собрании я подошла к о. Соллертинскому с этим вопросом, но он равнодушно ответил, что «на то они и прислуга». А у меня на душе все-таки было нехорошо: мне, по обыкновению, было стыдно в глаза смотреть своему швейцару, когда он отпирал мне дверь.
Вопросы «жизни и нравственности» звучали сегодня таким диким диссонансом в стремлении нашем согласить их… Это будет похуже вопроса о вере и неверии, хотя я чувствовала, что на собрании «отцы» Петров и Соллертинский отнеслись ко мне очень симпатично. С наших курсов никого не было; и я в душе благословляла судьбу, что так случилось: попади сюда особа молоденькая, неопытная, она ушла бы отсюда просто с озлоблением и отчаянием, неудовлетворенная, обманувшаяся в своих ожиданиях…