На днях приехала Таня. Пришлось мало заниматься – необходимо было поговорить и развлечь ее. Ее любовь к Д-су вполне можно назвать «больною любовью» – в нравственном смысле слова. И удивительно, до чего это напоминает мне роман сестры, все то же самое: верчение около своего собственного «я», полное отсутствие каких-либо широких идей, упорное игнорирование чужой душевной жизни и сосредоточение внимания около самих себя… больные люди! И опять я стою по воле судеб рядом с ними, с любимой женщиной, и помимо желания – даже очень близко к их роману…
Все, все не ново в этом мире, до смешного одинаковы люди. Когда же я наконец встречу человека, которого любовь была бы благородна, который сказал бы подобно Грановскому: «Я люблю тебя, но я люблю и сестер моих и Россию…» Понятно, я не о себе говорю в данном случае, а о тех близких ко мне женщинах, к которым на моих глазах подходят мужчины, предлагающие им свою «любовь». Да, я теперь довольна своей судьбой. Лучше никогда вовсе не знать этого тумана, нежели ошибиться в своем выборе.
Пишу все эти строки в вагоне железной дороги.
Вчера утром, идя на сходку на курсы, – увидала телеграмму на мое имя и не сразу даже поняла ее смысла: «Елизавету Александровну паралич, положение опасно…» Вот оно, чего я всегда боялась! Моя бабушка, моя родная! И перед моим вступлением в действительную жизнь судьба отнимает у меня самое дорогое!
До такой степени не верилось такому несчастью, что мне пришло в голову подозрение: не нарочно ли тетя послала телеграмму, чтобы я уехала от здешних беспорядков, потому что в университете был скандал во время акта 8 февраля, вызванный нетактичным распоряжением ректора (денежные штрафы со студентов и аресты за нарушение общественного порядка в день праздника), о котором он не предупредил заранее студентов. На другой же день была сходка и студенты решили сами добиться закрытия университета. У нас же сходка была 11-го, после философии. Решали вопрос: присоединяться ли нам, как учащимся, к товарищам и требовать ли нам тоже закрытия курсов? Большинство было против: студенты были оскорблены главным образом не распоряжением ректора, а поведением полиции 8 февраля, которая позволила себе бить их. В этом им сочувствуют и профессора. Ну а мы-то что представляем в данном случае? Не надо забывать, что университетов в России около десятка, а курсы только одни. А теперь как раз говорят, намереваются открыть такие же курсы в Москве; что, если мы своим неосторожным поступком испортим все это дело, задушим его в самом начале? Таким образом, первая сходка выяснила, что большинство готово выразить моральное сочувствие студентам (чего, собственно, они и добивались, вполне входя в наше положение и отнюдь не требуя закрытия курсов), но против добровольного закрытия курсов.
Я пришла на сходку довольно поздно, и когда Д-го закрывала ее, подошла к ней и просила позволения говорить завтра, когда должен был окончательно решиться вопрос, примыкать ли нам к общестуденческому движению, именно – какой формой протеста. К сожалению, – вчера я уезжала на родину, времени было мало, и когда я на минутку прошла наверх – VI аудитория была переполнена, так что нечего было и думать не только пробраться к кафедре, но и подойти к аудитории: все скамьи, всё около кафедры было заполнено народом, стояли даже за полузакрытыми дверями. Я вернулась домой. Перед отъездом пришла Юлинька, недовольная настроением большинства, и рассказала очень печальные вещи: сходку вновь вела Д-аш, которая, по всей вероятности из угоды массе, изменив свои умеренные взгляды на радикальные, вела все дело очень плохо, и масса будто бы пришла к решению тоже закрыть курсы.
Ах, до чего это все глупо и дерзки-наивно! Досадно, что я не могла сказать ни слова с кафедры. И как нарочно, вот уже второй раз мои семейные дела отвлекают меня от общего дела. Впрочем, на этот раз эти факты равнять нельзя: первый факт – смерть Ветровой и Казанская демонстрация 4 марта (застали меня в Киеве у постели сестры) – действительно крупное событие. Теперь же – 8 февраля – нам вмешаться и выражать свое сочувствие можно, но не в такой форме.
Вчера, когда я ехала из гимназии с братом мимо университета, – кругом него и по набережной стояла толпа студентов; перед входом в университет с набережной – отряд полицейских, а у главного подъезда – взвод конных какого-то войска или жандармы – не знаю хорошенько. В этот день университет был закрыт по распоряжению правительства.
Что-то теперь делается у нас? Душа моя разрывается между противоположностями: там, в Петербурге, я оставляю свою вторую, духовную родину – курсы, а в Нерехту еду… что ждет меня там? Сегодня мне уже приснилось, что я не застала бабушку в живых. Но подозрение, что это подстроено ради моего «спасения», не выходит у меня из головы. Впрочем, в газетах известий о волнении нет, и поэтому мать не могла еще ничего узнать. Нет, должно быть, это правда. Но я не могу примириться с этим… Через три часа я буду на родине – что-то узнаю я?..
Третий день, третий день… Прямо с вокзала попала я в разгар истории. – Произошло что-то непонятное, тот гипноз толпы, вследствие которого все, потеряв голову, идут… куда и сами не знают. Два дня назад, когда было самое острое столкновение между двумя партиями, – казалось, целый ад был у меня в груди: нет, я не пойду за ними! никогда! Мне дорого существование В. ж. к., я не желаю рисковать судьбою единственного в настоящее время женского университета в России, а они, – чего хотят они?! – Закрытия курсов?! – Ради того, чтобы этим примкнуть к студентам! – Да ведь университета не закрыть, а курсы с радостью закроют, у них так много врагов. И вот мы, небольшая партия человек в 50, дружно отстаивали дорогое нам учреждение, стояли за идею против сотенной толпы, под градом насмешек, свиста и шума обструкции. И среди этой-то массы были все, кто мне более или менее близок, все мои знакомые. Ах, как больно было сознавать всю бездну их недомыслия, с каким отчаянием сжималось сердце при мысли, что из-за этой толпы может погибнуть наше учреждение, а если и уцелеет – то не откроются другие, подобные…
Я пишу и волнуюсь… Нужно быть спокойным и беспристрастным во всем. У меня холодный анализ всегда является вслед за вспышкою увлечения. Обдумаем же теперь все происшедшее вполне хладнокровно…
Курсы, как и все высшие учебные заведения, закрыты. Когда я пришла туда – меня поразила необыкновенная тишина, лишь небольшая толпа курсисток бродила по коридору…
Теперь смутно на душе, и точно какой-то камень лежит на сердце…
Курсы закрыты; в каком же положении наша маленькая партия? Морально мы все на стороне студентов, только не сочувствуем форме, избранной для выражения протеста… Ну и что же вышло? Дело только что началось, а впереди уже полная неизвестность.
Вчера я была у Е. Н. Щ-ной, и она встретила меня словами: «А мы, старые курсистки, собрались ехать к вам, чтобы сказать – прекрасно делаете!» Мне больно было ответить ей, что я принадлежу к меньшинству. – «Напрасно, – сказала она. – Мы переживаем в данную минуту исторический момент. Теперь доказывается полная непригодность многого, что мешает свободно работать… Администрация растерялась, министры не согласны в мнениях… Курсы параллельны университету, и вам иначе поступить нельзя».
Все то раздвоение, и без того мучительное, которое я переживала в эти дни, поднялось с новою силою. Я почти не слушала Е. Н. и хотела в эту минуту только одного: остаться наедине с собою, с своею совестью. Но, к сожалению, нельзя было. Пришлось рассказать Е. Н. обо всем, что у нас делалось. С свойственной ей резкостью и лаконичностью она тотчас же выразила свое мнение о положении нашей партии. Она до того не понимает души человеческой, что всегда выражает свое мнение, не думая, что иногда это излишне. Так и теперь: мне пришлось выслушать, что мы в невыгодном положении, что самое лучшее – единение и т. п. Как будто я и без нее этого не знаю! Я возразила ей, ради чего мы стоим против большинства. «Если вы опасаетесь, что будет затруднено открытие курсов в провинции, я вам скажу на это, что подобное опасение не выдерживает критики. Курсы и без того в провинции не скоро откроются». Потом она рассказывала мне, как благоприятно относятся к нам в обществе, профессора, передала всякие сочувственные отзывы, циркулирующие в столице…
Я поспешила уйти. И всю длинную дорогу от Щ-ной думала о положении нашей партии. На душе было страшно тяжело. Вспоминая читаный бюллетень о событиях и обдумывая вновь все происшедшее, я начала колебаться. Выходило так: сочувствуя морально студентам и не примыкая к общему движению из осторожности, из боязни повредить делу высшего женского образования, – мы как бы останавливаемся на компромиссе, и положение становилось тем более тяжелым нравственно, чем сильнее была та партия. Рассматривая же свою осторожность с точки зрения вредных последствий для наших, собственно, курсов, я приходила к заключению, что опасаться не имеем основания, так как ничего политического в нашем движении нет, и все сочувствие общества будет на нашей стороне, – да и курсы теперь настолько развились, что закрытие их в данный момент представляется маловероятным. С другой точки зрения – препятствий для открытия курсов в провинции, – самая возможность открытия таких курсов пока еще маловероятна. А следовательно, выходило, что наша осторожность из-за проблематического пункта являлась уже излишней и ставила нашу небольшую группу положительно в ложное положение перед нашими же товарищами.
Выходом является одно: присоединение к большинству. Я почувствовала, как большая тяжесть отлегла от сердца при таком решении.
С такими мыслями легла я спать, с такими же и проснулась, читая в Zeitung’e[124]