Юленька уговорила меня пойти на выставку картин Васнецова. Надо было отдохнуть душой после всего испытанного. И правда, выставка производит прекрасное впечатление. Такую отраду я только второй раз выношу с выставок за этот учебный год: впервые это было на Рождестве, на посмертной выставке картин Шишкина, Ендогурова и Ярошенка, второй раз – теперь.
«Гвоздь выставки» – без сомнения, картина «Выезд богатырей Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича». С радостью прочла я внизу билетик с надписью: «приобретена в собственность Художественной галереи бр. Третьяковых». Это одно из самых талантливых произведений русской живописи. Какая мощь и какое спокойствие разлиты в этих трех фигурах, которые являются символами, чисто русскими символами! Богатыри сидят на своих косматых крепких лошадях, таких же простых, как и вся их одежда и вооружение, сидят в спокойных позах, без заносчивости и хвастливой храбрости; на лицах нет и следа гордости; они смотрят добрыми глазами, – они так величаво-спокойны, так симпатичны в своей простоте и… так сильны. Это сочетание – спокойного сознания собственной мощи и доброты – удивительно удалось художнику, и оттого его «Богатыри» привлекательны для сердца каждого человека, много говоря своим немым языком. Нет, – надо действительно родиться русским, чтобы создать истинно национальное произведение. В произведении Васнецова эти создания русского эпоса настолько симпатичны, что невольно и у иностранцев могут возбудить любовь и симпатию к великому, многострадальному народу…
Другая картина: «Витязь на распутье» – поражает сразу силою, с какою выражено в ней настроение. Тяжелое раздумье во всей картине – и в понуром коне, и в позе витязя, задумчиво читающего надпись. Грустью и чем-то жутким веет и от этого старого, покосившегося набок камня с надписью, и от всего пейзажа при свете потухающего солнца, и от этих черных птиц кругом, и от черепа. Васнецов мастерски передает настроение. Небольшая картинка «Затишье» вблизи кажется просто подмалевком, а издали поражает художественностью, необыкновенной прелестью и опять-таки настроением. Озеро с вдающимся в него мысом с деревьями, около которых в задумчивой позе женская фигура… Тишина в воздухе, в воде, в лесу, по берегам, все точно заснуло, птицы тихо плывут по воде… Женщина поддалась этому захватывающему настроению природы и замерла сама… «Ах, как хорошо, как хорошо!» – твердила я и готова была плакать при виде столь живо схваченного чудного уголка природы, и ее могущественная сила, казалось, начинала действовать и на меня…
Справа и слева – две большие картины: «Сирин и Алконост» – птицы радости и печали – и «Гамаюн» – птица вещая; последняя оставляет более сильное впечатление, хотя все три прекрасно задуманы. На алом фоне, цвета зарева пожара, на фантастической ветке такого же дерева сидит птица с бледным, узким лицом девушки; бескровные тонкие губы крепко сжаты, серые глаза с затаенным ужасом смотрят вдаль, белокурые волосы почти закрывают низкий лоб и причудливыми прядями ореолом окружают голову, их сдерживает фантастический обруч с отростками… Птица смотрит вдаль и как будто видит, что делается там, впереди веков…
Другая картина: заливаясь, поет Сирин, прекрасная женская головка в древнерусском венце; рядом с нею на ветке, склонив под черное крыло иссиня-бледное лицо, по которому катятся крупные слезы, поет Алконост. Мне при этом почему-то вспомнилась детская песенка кукушки, которую мать иногда играла нам на рояле. Каждый куплет заканчивался грустным припевом: ку-ку, ку-ку, ку-ку! – который до того действовал на меня, что я всегда плакала от жалости к бедной кукушке… Мне почему-то показалось, что этот Алконост если б пел, то запел бы непременно таким же жалобным, хватающим за душу напевом.
Далее – три женские портрета семьи Мамонтовых, сына художника, прелестная маленькая картинка «Гусляры», «Пир каменного века» и картина «Скифы», с преобладанием рыжих тонов; масса чудных рисунков к «Снегурочке», «Песне о купце Калашникове» – вот почти вся выставка. Немного, но зато всякая вещь – в своем роде перл. Ах, если б у нас поменьше рисовали вздора, – побольше бы было таких художников, как Васнецов! Все вещи распроданы. Государь, говорят, заказал повторение «Гусляров».
Так отрадно начавшийся день закончился печальным эпизодом. Я пошла вечером в интернат в гости; в 10-м часу вечера разнеслась весть о новом объявлении, вывешенном Временным правлением. Мы бросились на курсы. Внизу у лестницы висел список «уволенных по прошению, за беспорядки, произведенные в здании курсов» 21 слушательницы, из них более всех – с IV курса, менее (3) со II. Наше Временное правление, закрыв курсы, очевидно, намеревается начать чтение лекций с 1 марта. И вот, вместо «успокоения умов» – вдруг бросает подобное объявление нервной толпе. Они точно не понимают, что играют с огнем… О. К., случайно бывшая тут же (было заседание строительной комиссии), говорила нам, что эта мера является, так сказать, необходимой ввиду требования министерства. Но ведь очень странно ограничиваться лишь тремя жертвами с курса. Другие были «виновны» не меньше их.
Да, как думаешь, положение запутывается, настроение тревожное всюду. Горный, Электротехнический, путейцы, гражданские, рождественки, Военно-медицинская академия – прекратили забастовку, и вчерашний бюллетень извещал, что, по решению большинства, забастовка прекращается. Но в университете, у нас и в Академии художеств сходок не было, а потому и жгучий вопрос – начать ли с 1 марта посещение лекций – не мог быть решен; сходка назначена завтра.
Да, завтра будет бурная сходка! На вывешенное объявление смотрят просто как на попытку министерства, которое, желая выпутаться из невозможного положения, делает все усилия, чтобы выказать свою распорядительность, и… может быть, желает даже поддержать такой политикой раздражение молодежи, чтобы потом иметь возможность указать на политический характер движения и тем самым повредить комиссии, назначение которой ему не может быть приятно… Вокруг нас – масса разных слухов, и верить им, конечно, трудно.
Но что будет, если раздраженное большинство решит и после 1 марта не ходить на лекции и продолжать беспорядки, – решить не берусь. Здравый смысл подсказывает, что в таком случае будут приняты крупные меры. Нам дали одержать победу, нам уступили, закрыли курсы, но… на время, конечно. А дальше – нельзя… Да это и логично, потому что никакое начальство не позволит молодежи дольше определенного времени быть хозяевами положения. И нам надо понять это и тактично вести дело дальше, начать ходить на лекции, а потом – выждав время, поставить вопрос о возвращении товарищей.
Что будет завтра?!
В 11 часов утра в главном интернате была эта сходка… Шум, крик. М-ва – плохая председательница… даже колокольчика не было путного. Говорили об исключенных и о применении круговой поруки. Возникал вопрос: не ухудшим ли мы судьбу своих товарищей, если все 560 человек выйдем? Говорили и исключенные: Д-аш, которая не советовала тотчас же применять эту поруку, другая же страшно горячилась и предлагала применить ее тотчас же. В конце концов сходка признала себя некомпетентной в решении вопроса о круговой поруке, так как многих не было. Решено: с 1 марта открыть лекции, т. е. не устраивать обструкции, но самим (т. е. всем участвующим в круговой поруке) не ходить, пока не выяснится положение дел, т. е. когда будут возвращены наши товарищи.
В столовой масса новых известий. «Группа 147» и бюллетень студенческой кассы в общем – солидарны. То же чувство опасения за пострадавших товарищей, то же сомнение в правительственной комиссии, те же колебания: не продолжать ли забастовку?
В Москве деятельно высылают…
Вечером назначена была сходка групповая. В 6 часов я зашла к Фаминцыну, который уполномочил меня сообщить всем, что вчера, в 9 часов вечера, был Совет министров, на котором решено было вернуть всех пострадавших курсисток, Фаминцын же сам на днях (дня точно не помню) вручил дежурному флигель-адъютанту Борису Владимировичу для передачи Государю ходатайство о высланных студентах. Великий князь долго говорил с ним.
Вчера появилась в «Праве» статья А. Арсеньева, которая вполне сочувственна студенческому движению, в ответ на мерзкое «Маленькое письмо» Суворина в № 8257. В этот день ее очень трудно было достать, но сегодня догадливый газетчик с угла Среднего проспекта и 10-й линии встал у дверей студенческой столовой с №№ «Права» и пребойко торговал, продавая вместо 20 по 30 коп. за номер.
Бюллетени все тревожны и указывают на завтрашний день как на решительный для всего движения. В списке высланных и исключенных учащихся – число громадно, свыше 100 человек из Петербургского университета, с курсов 24, из Технологического 92. В Харьковском висит глупейшее объявление, что все студенты считаются исключенными.
Первого курсы официально открыты. А мы все спешим на сходку: началось в 11, кончилось в 3. Гвалт, шум… Председательница М-нова тоже не взяла колокольчика; порядок водворяется стучанием кулаков по столу и криками: «Тише!»
Сходку открыли в IV аудитории речью о круговой поруке. Говорила одна из исключенных, Д-н, как ее должно понимать: все исключенные понимают ее не как средство спасения товарищей, не как угрозу начальству: «если вы их не вернете, и мы уйдем», а как нравственное обязательство, заявление общей солидарности. Если наших товарищей исключили, то и мы виноваты ровно столько же, сколько и они; их исключили – и мы уходим. После речи ее говорили и другие; некоторые возражали, понимая круговую поруку как средство для спасения товарищей. Вопрос был поставлен на баллотировку, и большинство поднятием рук заявило, что понимает ее как нравственное обязательство. Теперь возник вопрос: когда ее применить?
Так как письменных коллективных заявлений не принимают, то решено было пойти к директору уцелевшим депутаткам и заявить о решении сходки устно; а так как не от директора, конечно, зависело исключение, то решено было дать срок три дня, чтобы он мог узнать, от кого можно, могут ли быть возвращены наши товарищи или нет. Если он или Временное правление откажется входить с нами в какие бы то ни было разговоры, то все-таки решено ждать три дня. Вопрос о сроке уже поставили на баллотировку, как пришли от Фаминцына, заявив то же, что говорила и я, но чему, конечно, большинство, изверившееся в разные слухи, не поверило. Когда же с кафедры сказали: «сейчас пришли от Фаминцына», «всех вернут непременно» – толпа поверила. Фаминцын просил только подождать пять дней или неделю, не приводить в исполнение круговой поруки. Очевидно, милый старичок хотел уладить все дело мирным путем. Против недели восстали все. Баллотировкой все-таки порешили ждать пять дней. Затем, выработав форму устного заявления директору о решении большинства, сходка закрывается на час, чтобы дать время переговорить с директором и написать прошение для круговой поруки тем, кто еще желает к ней примкнуть. На кафедру подается несколько бумаг. Сходка закрывается.