В перерыв вдруг разнесся слух, что вывешено объявление о строгом выговоре и исключении, в случае повторения беспорядков, двумстам слушательницам. Все бросились вниз. Лестница была запружена народом, так что нельзя было пройти, и только издали мы слышали голос, отчетливо читавший фамилии. Это было следствием обещания 24 февраля – «о других взысканиях будет объявлено особо…». Так «действовало» Временное правление… На этот раз все только смеялись. Смеялся и проф. К., пришедший читать лекцию, но вместо нее – беседовавший «по душе» с теми немногими, которые были в меньшинстве. Ему, очевидно, неловко было идти против нас, и он, исполнив официально обязанность, не читал второго часа.
Через час – все вновь в аудитории. Директор отказался входить в объяснения. Решено, что и Временное правление, действуя во всем солидарно, ответит то же. Значит – ждать до субботы и собираться завтра еще раз в 12 часов.
Собрались в 12 часов. Решение было подтверждено еще раз, и только, чтобы иметь возможность привести в известность число собравшихся, решено было у дверей записывать фамилии при выходе и потом известить тех из противной партии, которые не были на сходке, о решении ее – все пять дней не ходить на сходки, уравнивая этим свое положение с исключенными – чтобы к субботе все знали; в этот же день – захватить паспорты с курсов и книги из библиотеки. Сходка продолжалась не более часа и закрылась.
Вчера вечером, когда я лежала совсем разбитая от 4-часового гвалта, пришел Ан. Кон. Он рассказал, что сейчас в университете идет совет… и вообще рассказал преинтересные вещи. Записываю с его слов, – если он врет, и я вру…
В сентябре истекает срок усиленной охране Петербурга, наложенной с 1 марта 1881 года и поглощающей громадные суммы. Так, например, в личное распоряжение петербургского градоначальника поступает около двух миллионов, не считая прочих сумм… Муравьев просит у Витте денег на прибавку к жалованью чиновникам Министерства юстиции; ему обещали не ранее 1900 года. Очевидно, рассчитывают на деньги «усиленной охраны». Теперь Витте и старается изо всех сил доказать, что в этом движении нет ничего политического, дабы уничтожить охрану в сентябре, как не имеющую никакого смысла. А те, кому она нужна, разумеется, стараются доказать противное. Вообще, Витте делает карьеру…
Очевидно, к этой студенческой истории припуталось столько всяких соображений, столько честолюбий, что мы, чистые идеалисты, выносим на своих плечах, быть может, гораздо более важные последствия, нежели думаем и теперь. «Охрана прав личности» – вот наше знамя, под которым мы встали, а… что из этого выйдет? какие последствия?.. Будут ли, действительно, осторожнее с студентами? Будет ли, в сущности, «охрана прав личности» после этой истории лучше?
«Не нам судить!» – скажу осторожно. Но как человек, привыкший к историческому рассмотрению движений человечества, скажу: если мы даже и не достигнем сразу всего, чего хотели, – ничего! Сразу ничего не делается, но необходима борьба! Она необходима в силу наших условий. И вот отчего вся эта история кажется многим грозою, освежающей воздух!
Студенческие истории, говорят, бесплодны: кончаются ничем! Нет, они служат показателями ненормального положения учащейся молодежи, неустанно напоминают о работе юной мысли… и вот отчего лучшая часть студенчества обыкновенно попадает в них…
Да, я рада, что в мое окончание курсов случилась такая история! Мне даже хотелось бы уйти, хотелось бы, чтобы круговая порука была приведена в исполнение. Надо бы устроить эту внушительную демонстрацию товарищества! Ах, скорее бы все кончилось! Да, мне просто хочется как можно, как можно скорее конца. Только ради слов Фаминцына согласились мы ждать 5 дней, – больше не надо, мы и так измучились. Скорей бы!
Если 24 поступят, то и мы все, конечно, вернемся осенью, в противном случае я уже придумала: ехать или к голодающим, если удастся пристроиться, или на летний семестр в Берлинский университет. Что будет потом со мною, я не думаю… Но для других это – беда; для многих, особенно для «сверхкомплектных», обязанных держать все экзамены весной, – выход из курсов есть прямое препятствие к поступлению вновь; многие другие не имеют средств. Для сверхкомплектных надо обратиться к профессорам, пусть они ходатайствуют за них, чтобы дать экзамены осенью.
Да, вот оно, мое предчувствие, оно сбылось вполне! На 4-й год, весною… как в последний год моего житья дома было, так и теперь… Весна, весна! Каждый год, наравне с пробуждением природы, ты приносишь мне тяжелое горе… На этот раз ты принесла мне весеннюю грозу, а с нею вместе и я как бы обновилась духом. Великая школа – борьба! Должно быть, без нее я просто никогда бы не узнала, в чем состоит жизнь; пока ее нет – я сплю; борьба же дает мне такую силу, такое мужество, я чувствую себя душевно – хорошо, хотя по наружности изменилась так, что многие удивляются…
Ах! в тот момент, когда 568 прошений будут торжественно внесены в канцелярию, я вздохну так радостно и свободно, как давно не дышала… Сочувствие всего общества за нами, мы уйдем и вернемся или с товарищами вместе, или вовсе не вернемся!
На курсах сходок нет, бюллетени прекратились. Университет решено открыть временно, до 12 марта, выжидая возвращения высланных товарищей.
Была в библиотеке. Собрались: К-нская, Ек. Б-нова, Э. И. М-ова. Увидав меня, О. Ю. воскликнула: «И вы с ними!» Она волновалась. – «Что хотите вы делать? 500 человек уходят… Да ведь это – стачка!» Настроение всех собравшихся было тревожное. – «Что Раев – хлопочет?» – «Да, конечно, ему обещают…» (Дело шло, очевидно, о 24-х.) – «А знаете ли, в воскресенье министр (Боголепов, конечно) призывал Раева, держал его от 2 до 5 часов, и Раев говорит, что он только потому не подал в отставку, что считает это в данный момент трусостью». – «Ну вот и дождетесь, что Николай Павлович уйдет и вам посадят какого-нибудь…» – воскликнула О. Ю. – «С ними нельзя теперь говорить!» – махнула рукой Б-нова и ушла в соседнюю комнату, так как в дверях библиотеки показалась баронесса И.
Я с трудом сдерживала улыбку. Гордое сознание силы, сознание всей внушительности манифестации вызывало эту улыбку. Этого боялись и, высказывая так ясно свои опасения, только увеличивали в нас сознание этой силы. Мы теряли, уйдя с курсов, но выиграем нравственно… Вечером пошла к Фаминцыну и, хотя говорить пришлось недолго, все же узнала очень важную вещь: будто бы министр увольнял слушательниц временно, а нам этого не сообщали.
…Один из профессоров не читал своей обычной лекции, а вместо этого зло издевался над нами, 30–40 лицами, которые сидели на лекциях. Он начал свою речь ироническим замечанием, смысл которого поняли только двое, демонстративно вышедшие из аудитории. Он продолжал в том же духе; говорил о том, как они могут слушать лекции, когда их товарищи не ходят на них, предложил им ходатайствовать перед Временным правлением за уволенных и, наконец, сказал, что это движение – беспримерное в летописях университета, в русской истории. «И во всемирной!» – сказала И., желая, очевидно, сыронизировать. Профессор возразил, что подобное было уже в Сорбонне. Так он беседовал около часу. И когда кончил, то нашлась одна дура, которая спросила: «А второй час вы будете читать?» Вот истинно христианский поступок: ударили по ланите – я подставила и другую. Какой позор! А профессор вышел в залу и очутился среди большинства, которое расходилось после короткой сходки. Видимо, сочувствуя нам, он рад был поговорить…
На курсах по-прежнему очень мало посещают лекции. Разнесся слух, что директор поручил передать С-вой и К-вской, чтобы они подавали прошения; первая – одна из самых сомнительных, и этим нам как бы показывают, что остальные подавно будут приняты. Но когда? – вот вопрос.
Однако этот аванс произвел должное впечатление, и многие начали отказываться от решения сходки 1 марта. Дело запутывается. «Умеренные» из 500 раздумывают, стоит ли им подавать прошения, если уже начато как бы неофициальное возвращение товарищей? А нахождение на лекции все же решено продолжать, пока не вернут всех… Но с 15-го начинаются экзамены…
И сегодня – те же толки.
Действительно, если верить, что эти две будут приняты, верить этому авансу, – приводить в исполнение круговую поруку нет основания по известной для всех причине: остальные будут возвращены. Но, с другой стороны, это неопределенное положение, томительно длящееся вот уже сколько дней, раздражает, хочется покончить с ним как можно скорее и рассуждать так: я виновата не менее, чем уволенные 24, и, раз мне не дают прямого и ясного обещания в том, что их всех вернут, и не могут назначить срока, – я ухожу и вернусь только тогда, когда они возвратятся. Это было бы лучшее, и я склоняюсь к последнему решению. Мне возражают многие, что я не имею права так рассуждать, что я говорю так оттого, что лично обеспечена, а каково другим-то! Конечно, – другим тяжелее решиться на это, но ведь и в числе 24 есть такая беднота, которая виновата нисколько не более, нежели мы. Говорят, что они вернутся, а мы, если уйдем, то многие, которые получили выговор, не будут вновь приняты и вместо 24 жертв мы создадим 100… Соображение практичное. И вот ради этого-то следовало бы уйти всем раньше, так как тогда мы вполне сравнялись бы с 24… Если Временное правление бросило нам этот аванс с целью разбить единство, то достигло своей цели: уже образовался раскол… и завтра будет еще резче. Уволенные ждут исполнения нашего решения, а мы… мы ждем. Полезен ли наш уход? – это вопрос, на который исключенные отказываются отвечать и говорят, что они понимают круговую поруку как исполнение нравственного обязательства, а не как средство спасения.
Завтра будет бурная сходка… А хорошо бы нам всем уйти! Картина вышла бы такая внушительная, – и стоит проучить Временное правление за такой образ действий. Шутка ли: Платонов как член Временного правления – исключает, а как профессор – подпи