разу не обратившись к Вам ни с одним вопросом, хотя и занимаются философией и много читают, и хотели бы иногда получить совет; причина же у всех одна: «да с Вв. говорить как-то неловко (более смелые), страшно (более робкие)». А подумать: три года мы слушаем Вас – и Вы для нас такой же далекий незнакомец, как и на первом курсе!
Перед Вами два пути, – Вам необходимо избрать один из них, чтобы раз навсегда прекратились у Вас всякие недоразумения с нами.
Или: держа себя по-прежнему как «генерал от профессуры» – не играть фальшивой, несвойственной такому видному общественному положению роли воспитателя взглядов и традиций молодежи; или же – к ней сойти с своего пьедестала, научиться любить и понимать в человеке его достоинство, его душу, научиться действовать словом и личным примером на лучшие стороны человеческого сердца. И только тогда, когда Вы явитесь перед нею как человек, она примет Ваши слова, как с благодарностью принимала и помнила слова своего друга – Миллера.
Вы очень гордый человек: не удивлюсь, если Вас возмутит искренний тон этого письма… Вы не привыкли, чтобы с Вами говорили так смело… А я – не привыкла рабски преклоняться и молчать пред кем бы то ни было.
Это письмо написано давно, еще в начале этого учебного года. Разные, от меня не зависевшие личные обстоятельства, а потом и разразившаяся университетская история мешали мне переписать его и послать Вам. А теперь – надо спешить, потому что я связана круговой порукой, и, быть может, в субботу мы, 500 человек, уйдем, если не вернут наших товарищей. Мой голос – голос одной из тех безличных для Вас единиц, которые наполняют Вашу аудиторию… И не одна я такого мнения, иначе не стала бы писать Вам так уверенно. Четвертый год слушаю я Вас, говорила со многими о Вас, наблюдала Ваши отношения к нам, впечатления, которые производили Вы и как человек, и как профессор на ту безличную для Вас массу, которая наполняет Вашу аудиторию. И поэтому мое письмо к Вам является результатом и наблюдений, и размышлений.
Прошу заметить, что я не чувствую ни малейшей вражды к Вашим убеждениям, так что и в этом случае отношусь к Вам вполне беспристрастно.
Знаю, что и в нас много дурного.
Но знаю, что в молодой душе, – если она не испорчена в корне, – живет искание правды и стремление к добру. И многие, не находя на курсах того, чего ожидали, т. е. учения жизни, обращаются в другую сторону и, как несчастная Ветрова, обращаются с вопросом «как жить?» к подпольной печати, к другим людям.
Кто ж осмелится их осудить?
Уж не вы ли, жрецы науки, гордо снисходящие до нас, гордые сознанием своего умственного превосходства и… бесконечно далекие от простого, человеческого отношения к вашим слушательницам?
В 1898 году, весною, в приложениях к №№ «Нового времени». Там автор, описывая свое пребывание студентом, рассказывает, как он обратился к знаменитому профессору за указанием пособий. Знаменитость сделала скучающее лицо и назвала несколько пособий, а когда студент сказал, что он их прочел, то профессор еще более скучающим тоном указал другие. Студент поспешил отойти. Автор прибавляет далее: «Пусть на небе сияют яркие, прекрасные звезды… но что мне до них? – они так холодны…» Меня поразила эта сценка своей живостью. Оказалось, что она списана с натуры. Знаменитость это – Сергеевич. А на курсах такую же роль играете Вы.
Быть может, Вы не поверите мне?
Жаль. Я не преувеличиваю. Я – обыкновенный человек и живу среди таких же и хорошо их знаю.
А для Вас, несмотря на Ваше знание психологии, человеческая душа – закрытая книга, которою Вы не интересуетесь.
И мы это чувствуем и знаем. И слушаем Вас только как профессора и… никого больше! Вы можете произносить какие угодно речи о значении каких угодно университетов, и мы будем так же глухи, как стены аудитории. А как подумаешь – все могло бы быть иначе… и мы смотрели бы на Вас как на нашего друга, как на учителя истины… Вспоминаются Грановский, Кавелин и все, кто был другом молодежи, кто одновременно и читал ей лекции, и удовлетворял ее душу своей личностью и живым к ней отношением.
Beschütz dich Gott, es war’ so schön gewesen[126], —
готова я радостно воскликнуть вместе с Шиллером. Но грустная действительность подсказывает:
Es muss nicht sollen sein[127].
P. S. Мне хотелось бы, чтобы Вы ответили на это письмо. Даже более: чтобы Вы возразили мне. Человечеству свойственно надеяться на лучшее.
До субботы мы все не ходим на лекции, так как наши товарищи исключены и не могут их посещать. Но это не помешает мне прийти на курсы, если Вы письменно известите, в котором часу после лекции Вы можете со мною говорить.
Адрес мой: Е. Д., ист.-ф. отд. IV к.
Победа, победа! Едва я пришла на курсы, Скриба вышел из канцелярии с объявлением: «По ходатайству Временного правления, г. министр народного просвещения разрешил принять тех из уволенных слушательниц, которые пожелают подать вновь прошения». Коридор был весь полон народа. Скриба пошел наверх, – толпа за ним. В верхнем коридоре он прочел вслух громко объявление, встреченное глухим радостным шумом. Все поздравляли друг друга и возвращенных. Эффект был полный. Оставалось одно: так же демонстративно идти на лекции, как раньше не ходили. И мы разошлись по аудиториям с радостным настроением. Там нас поздравляли с благополучным окончанием движения и много говорили об экзаменах, как быть с ними. В столовой бюллетеней не видала; сказывали, что студенты Бернского и Женевского университетов прислали сочувственные телеграммы.
С художником Б. была на выставке передвижников, которую он очень хвалил. Действительно, посмотреть стоит. Картина Сурикова «Переход Суворова через Альпы» приобретена Государем за 25 000; хотя и хорошо, но я не люблю этих батальных картин, как-то не доверяю этим «историческим» изображениям. В самом деле: так ли Суворов переходил Альпы? Поза его театральна, солдаты все одеты очень хорошо… Напротив, сколько мысли, чувства и движения в другой большой картине, Касаткина: «Свидание в арестантской приемной в женском отделении», – эти женские фигуры, полные ожидания, то радостного, то горестного. Картина, по-моему, выиграла бы в силе впечатления, если б немного подвинуть вперед решетку и за нею фигуры. Тоже хорошая вещь «Жертва фанатизма» Пимоненко: толпа евреев бросается на изменницу веры. Много движения в толпе, правдива поза девушки, ее лицо… Портрет гр. Шереметевой, работы Богданова-Бельского, очень зализанный, очень тщательный. Какая разница между ним и портретом Римского-Корсакова, работы Серова! Этот последний, вблизи представляющий грубые мазки, – издали поражает жизненною правдою… живой человек сидит! Руки – издали поразительны. Я начинаю понимать манеру современных живописцев, которая мне прежде так не нравилась: грубые мазки вблизи – издали составляют удивительно реальное изображение. «Тонкую» живопись миниатюрных портретов, которою я раньше так восхищалась, мой художник прямо назвал «раскрашенной фотографией». Таких миниатюрных портретов на выставке было несколько, и, сравнивая их с портретом Серова, который критика признает чуть ли не лучшею вещью на выставке, – я должна была сознаться, что знакомый прав.
Картинки Богданова-Бельского: «Бывшие товарищи» – в пивной сидит интеллигент с оборванцем, и «Проба голосов» – опять из жизни сельской школы – содержательны по мысли, хотя техника его не блестяща… Мне давно хотелось познакомиться с Б.-Б.: он интересует меня как воспитанник Рачинского, и от него я хотела бы узнать о Татевской школе более подробно. Теперь Б.-Б. приехал сюда; мой спутник с ним большой приятель и давно обещал мне исполнить мое желание. Но оказывается, что этот художник так занят писанием портретов разных высокопоставленных лиц, что вряд ли имеет свободное время. Случайно я увидела его здесь; проходя мимо нас, Б.-Б. слегка ударил моего знакомого по плечу: «батюшка мой!» – и по одному тону, каким это было сказано, я тотчас же догадалась, что это, должно быть, Богданов-Бельский: было что-то неуловимо-покровительственное в этом восклицании… Я внимательно смотрела на него, когда знакомый отошел в сторону: белокурый, небольшого роста, с лицом довольно интеллигентным. Как это хорошо – иметь талант, имя и… быть молодым! Богданов-Бельский симпатичен мне именно тем, что в картинах его есть мысль и они возбуждают хорошее чувство. В живописи я особенно придерживаюсь такого деления на хорошее и дурное искусство.
В последнем бюллетене организационного комитета (4 марта) выражается недовольство прекращением движения и слышна нотка озлобления на русское студенчество, что оно так скоро успокоилось. Теперь все студенты возвращены. У нас была сходка по поводу выражения благодарности профессорам Бекетову и Фаминцыну. Д-аш читает проект адреса, – написано вполне в ее стиле: умно, но, к сожалению, начинается с яиц Леды – с средневековых университетов. Общее несогласие. Да оно и естественно: мы не с средневековых университетов брали пример, а с XVIII века, когда впервые свой завели. Начинается спор – выражать ли несочувствие профессорам Сонину и Платонову, и если да, то в какой форме? Некоторые горячатся и предлагают прибавить еще Хвольсона и Фауссека, так как они-де тоже высказывали нам несочувствие. Баллотировкой решают вопрос в том смысле, что порицание нужно выразить первым в форме неприсылки билета на вечеринку нашего IV курса, которую мы имеем право ежегодно устраивать. Но тут подает голос Д-го: в таком случае «вторые» два профессора окажутся на равной ноге с теми, которые нам сочувствовали… надо бы отличить так: Сонину и Платонову, как наиболее видным членам Временного правления, выразить порицание письменно, а Хвольсону и Фауссеку – в виде непосылки билетов. Как только это выяснилось, решили баллотировкой, что надо выразить порицание письменно. О Раеве и не говорили: он держал себя все время так симпатично, что его популярность сразу выросла. Из всех членов он действовал наиболее тактично, хотя и не очень-то он образован, и вел себя куда умнее Платонова и Сонина. Обсуждение адреса отложено до завтра.