К 11 час. на курсы начал собираться народ, но, в общем, не много. Ходили группами, разговаривали. В студенческой же столовой было весьма оживленно: читала изъявление негодования на кассу взаимопомощи, которая под своим штемпелем позволила себе напечатать бюллетень от имени организационного комитета, объявив настоящее движение – движением политическим; организационный комитет заявил, что с этих пор он заводит собственный штемпель и пользовался ранее штемпелем кассы лишь потому, что у него не было своего. Письмо Шарапова с увещанием студентам опомниться и не губить себя, очень длинное, я не успела хорошо прочесть, – бюллетеня же никак не могла добиться. Ходила карикатура довольно вызывающего содержания…
После я пришла домой в самом грустном настроении и никак не могла от него отделаться. Но, проанализировав себя, я сейчас же нашла причину: мне было грустно от сознания того, что я не свободна, что мы не равноправны с мужчинами и, вступая в жизнь, одновременно подчиняемся и тому положению, которое нас в ней ожидает. У нас нет свободного выбора пути и движения по службе педагогической. Вечно связанные, вечно подчиненные и с высшим образованием-то! Немудрено, что нам дышится легко только в столицах. Надо открыть для женщин еще путь юридический, в ряды адвокатуры – решила я.
Вот уже, что называется, «был денек»! Сходка началась в 10 час. утра и тянулась весь день – почти до 6 час. вечера.
Собрались в IV аудитории. Я с самого начала увидала, что сходка незаконна: нас было с небольшим 470 душ. Д-аш тоже признала сходку незаконной и, взобравшись на кафедру, предложила всем, разделяющим это мнение, уйти, так как налицо было менее 2/3 наличного состава слушательниц. К ней присоединилось около 70 слушательниц, и мы направились в VI аудиторию. В негодовании прибежали к нам из IV аудитории, крича, что Д-аш хотела сорвать сходку, что не имела на это права, что сходка законна, так как будто бы было заявлено всем (?), но не пришли, следовательно, приходится решать все дела наличным составом сходки. Раньше, при начале сходки, когда все-таки видели, что число незаконно, и чтобы сделать его как-нибудь бо́льшим, выдумали еще, что представительницы меньшинства (182 в первой забастовке) будто бы заявили, что не придут на сходку, и, таким образом, их голоса надо заранее считать в противной партии (т. е. против забастовки). Ложность такого хитросплетения и подтасовки слишком явно бросается в глаза, чтобы говорить о ней. Наконец многие решили подождать открывать сходку до 121/2, так как надеялись, что к этому времени подойдут слушательницы: многие думали, что сходка будет в 12 часов. Толпа же рассуждала иначе, и мало того, что об этом вопросе спорили до перерыва, возобновили его и после перерыва, когда набралось действительно больше: 520 человек. Но так как нас свыше 900, то и это число не сочли законным, так как первая забастовка решена была, по крайней мере, 600 и более голосов. После переговоров постановили окончательно не считать этих 182 человек (так как с таким присчетом вышла бы сходка законной), а считаться лишь с наличным составом сходки. После второго подсчета баллотировкой большинство голосов объявило сходку законной, приступило к выбору председательницы, и сходка открылась.
Удивительно, до чего понижается интеллект в толпе! Не принято было во внимание соображение, что в четверг на сходке народу было сравнительно немного: многие задолго до окончания лекций перестают посещать их, начав готовиться к экзаменам. Узнать о сегодняшней сходке могли лишь те, кто присутствовал на первой, и те немногие, которых знакомые известили. Остальные слушательницы, за отсутствием у нас организационного комитета, не могли быть извещены и поэтому не явились. Ничего этого не было принято во внимание; большинство твердило, что эти 400 знали и не пришли, ибо не хотели, а в таком случае мы и вправе решать все дело без них. Но я не думаю так дурно о товарищах; допустим, что индифферентных три четверти, – не хватало все-таки 100 человек, которые ни в чем не были виноваты. И я сделала большую ошибку, не заявивши об этом собранию, но не было физической возможности пробиться вперед, поближе к кафедре, которая уже с 10 час. была занята ораторшами и руководительницами.
Все были настроены… электрически, если можно так выразиться. Сходка открылась чтением известий, причем совсем забыта была наперед неясность известий из Киевского университета, и на первом плане в умах всех было вчерашнее объявление в «Правительственном вестнике» об увольнении всех студентов по случаю беспорядков. Я прослушала известия. Но, когда приступили к речам о движении, дело переходило на почву принципиальных решений, и я сочла несовместным с нравственным достоинством присутствовать на сходке, которую считаю незаконной, и оставила аудиторию. Из залы слышно было, как начала ораторствовать К., а затем Д-аш. Последняя меня возмутила: я просила ее заявить, что сходка незаконна (она ближе меня стояла к кафедре); она обещала и не только не сделала этого, а еще начала говорить на той сходке, которую сама считала незаконной. О, люди, люди! ради честолюбия, ради случая говорить перед сотенной толпой они поступали совсем бестактно и даже нечестно! Опять надо бы было мне сказать об этом на сходке перед уходом, – но я так и не могла ничего сказать, не имея возможности двинуться ближе вперед, голос же у меня слабый и говорить из толпы я не могу.
Вышла в зал. Слоняясь бесцельно по залам, говорила со знакомыми… Около трех часов заглянула в аудиторию: там приступили уже к голосованию, наговорившись вдоволь. Был поднят вопрос: решать ли забастовку большинством 2/3 голосов наличного состава сходки? Решили утвердительно.
Я опять ушла вниз. Что было дальше наверху, я не знаю, но потом видела подходивших ко мне с вопросом: отчего я не иду на голосование? Я отвечала, что всякое постановление незаконной сходки для меня не имеет значения.
А наверху, должно быть, происходило черт знает что… Незаконно начавшееся собрание в конце концов запуталось, и случилось что-то невероятное: при счете голосов за забастовку подали 307 с лишком, а против забастовки 40 человек. А если на сходке было 525 чел., – куда же делись остальные 178 человек? – Они не подали голоса вовсе. Те, которые подали голос за забастовку, – в отчаянии и громко обвиняли уклонившихся от голосования, говоря, что в таком случае их партия не взяла бы верх, так как 178 + 40 = 218 чел. против 307, – не составилось бы 2/3, необходимых для забастовки, и таким образом она не была бы решена. Они забывали об одном: раз уклонились от голосования – следовательно, вовсе не сочувствуют забастовке, и они должны были бы кассировать свое решение. Но… так и быть: решено было 307 против 40, – подавляющим большинством голосов за обструкцию. Но куда же, действительно, подевались эти 178 человек? Таких, как я, прямых и стоящих на почве строгой законности людей, было немного, т. е. таких, которые ушли с самого начала. А между тем – оставались же те, которые считали сходку незаконной, но ораторствовали.
Когда я в 21/2 вошла вторично в аудиторию, то толпа уже была вновь заряжена электричеством. Председательница Д-н громко обвиняла Д-аш в непоследовательности, за то, что она, присутствуя на незаконной сходке, говорила речи. Этого я и опасалась, и наконец-таки заняла стул, с которого слезла Д-аш, и сказала, что действительно Д-н права, что с самого начала сходка ведена была не так, как нужно, что все, считавшие сходку незаконной, должны были уйти, сосчитаться отдельно, и полученную цифру нужно было вычесть из наличного состава; а Д-аш и К. не имели права говорить. Толпа, раздраженная, несколько раз перебивала меня ревом (председательница Д-н за свою неумелость была сменена Д-гой перед моею речью). Сказав то, что считала своим долгом, я ушла. А затем и началась подача голосов…
Сейчас, пока пишу, вспомнила, что после этого мы, считавшие сходку незаконной, собрались внизу во II аудитории, и нас было около 100 человек; таким образом, трудно произвести общий подсчет, но если 347 подавали голос + 100 считавших незаконной сходку, то останется еще около 78, вдруг раздумавших подавать голос почему-либо. Подобная крупная ошибка произошла от бестолкового ведения сходки, так как с самого начала не были удалены все, считавшие сходку незаконной и, следовательно, оставшиеся любопытными зрительницами. Когда же дело дошло до голосовки, они не подали голоса, и с ними смешались и те двусмысленные или нерешительные, которые считали сходку законной, но не подали голоса. Трудно отделить этих госпож от нас, людей честных, признающих законность. А все из-за того, что все были смешаны в этих 525. Постановившие забастовку 307 сразу почувствовали ложность своего положения, и, обвиняя в бессильной ярости уклонившихся от голосования, чувствовали все-таки, что они – 300 – решили такой серьезный вопрос за 600.
Какая у них происходила голосовка после того, как я ушла, – за или против обструкции, – не знаю… ибо не спрашивала пока никого из бывших там; знаю только, что они, 307, послали объявить директору, что курсы закрыты. Насколько в первой забастовке на стороне большинства была лучшая часть курсисток, настолько в этой, второй, в состав 307 входили крайние радикалки, неопытные первокурсницы, вообще, люди недальновидные и несерьезного образа мыслей.
Несчастные инспектрисы бродили как сонные мухи. Бедная княгиня В. еле держалась на ногах; и ушли они лишь в 7 час., когда уже все разошлись, а оставшихся немногих в раздевальной просили уйти. Директор бродил по зале с многозначительным видом…
Вечером я поехала на концерт Шевченки. Пели много и хорошо. После концерта тотчас же уехала домой.
Устала отчаянно.
Что день грядущий нам готовит?
Его наш взор напрасно ловит…[129]