Что будет завтра? – Вот вопрос, на который все мы сегодня днем долго и напрасно ждали ответа: директор не приехал от министра домой, как мы надеялись, чтобы сходить к нему и узнать все. Коридор был полон народа, разбились на кучки и разговаривали. А наверху в это время было общее собрание Общества для доставления средств курсам; оно кончилось к двум часам, и члены расходились. Баронесса Икскуль, как всегда изящная и щегольски, но просто одетая во все черное, шла по лестнице с Е. И. Максимовой. Воображаю, каковы были чувства большинства членов при виде нас, толпой собравшихся в коридоре.
Конечно, курсы теперь мудрено закрыть совсем, но все-таки неопределенное их положение дает многим повод опасаться за их судьбу в случае репрессии. А, без сомнения, она будет – и… довольно значительная. Уже в ночь на сегодня арестовали Дубягу, Веру и студентов: Волькенштейна, Лодыженского, Аванова, Коршунова, Иорданского, Салтыкова, Могилянского, Перовского, Косаря, Петрова, трех братьев Ноздриных, Шапшала, Щепотьева и Лохова.
Университет профильтруют к 24-му. Но что же будет у нас? Во враждебном отношении партии 300 нет и сомнения. Еще вчера было видно, что крайние из них на все пойдут, – то же и сегодня. Едва я вошла, как черненькая С-ова задорным тоном спросила меня: «Вы что думаете предпринять теперь, Дьяконова?» – «Ничего, – спокойно отвечала я. – Завтра держать экзамен я ведь не намеревалась». «Ну еще бы!» – грозно перебила она. «Да и вообще я не намерена была сдавать нынче экзамены», – поскорее ответила я, чтобы отделаться от этого неожиданного допроса, и отошла.
Что завтра не будет экзамена – это очевидно, но что и сходки не будет – тоже очевидно. У директора в субботу все время был такой вид, как будто бы он хотел сказать: «Ну уж, господа, как вы хотите, а больше собираться вам здесь не позволю. Сегодня вы еще хозяева здесь, завтра – я». Да и не нужно сходки. Волнение началось и будет продолжаться, если будут экзамены.
Перед начальством теперь возникает еще вопрос: что делать с партией трехсот? Они сами себе надели петлю на шею из благороднейшего побуждения, они пришли к решению, но оно, к сожалению, страдает отсутствием законности. Какая разница: 6 марта мы толковали, 20-го – весь день бунтовали. Вот уж подлинно переживаешь дни полной неизвестности перед будущим, точно во времена Великой французской революции.
Без сомнения, нас могут закрыть и исключат на тех же условиях, что и студентов, профильтруют, как и их. Но вот вопрос: поступят ли с нами так же или выдумают какую-нибудь полумеру?
Самое лучшее – это завтра вовсе не допускать никого на курсы. Партия трехсот и добивается именно того, чтобы курсы были закрыты, подобно университету, Технологическому и Горному институтам. А в сущности, самое рациональное было бы закрыть все учебные заведения на два месяца с перенесением экзаменов на осень. Время – великий врач, и все успокоилось бы. А то в профильтрованном университете на 26-е опять назначена сходка, опять найдется партия, которая восстанет за непринятых обратно товарищей… и вновь повторится взрыв. Нет, уж лучше не играть с горючим материалом…
Как посмотришь на все происшедшее, – право, так и должно было случиться… Что ж из того, что сходка незаконна: надо было ожидать такого решения – забастовки во что бы то ни стало. Нельзя иначе – и мы по роковому закону сходства катимся по наклонной плоскости.
Борьба, борьба… страсти разгорелись, сколько взрывов гнева, сколько разорванных дружб, знакомств, хороших отношений… Пусть завтра закроют курсы, это единственный способ предотвратить неминуемое столкновение. И завтра чем свет надо бежать покупать «Правительственный вестник» – нет ли каких-нибудь сообщений.
Ну что же теперь будет? И ложась спать и засыпая – буду сознавать себя в положении необыкновенном, вот уж подлинно, как перед дуэлью:
Что день грядущий нам готовит?
Его наш взор напрасно ловит…
Собрались на курсы в 10 часов и ждали директора, думая, что он привез какое-либо решение от министра. Когда тот явился и пошел наверх, вся толпа, собравшаяся в коридоре, бросилась за ним. Он в недоумении спросил меня: «Зачем они все за мной бегают?» – и на мой ответ, что ждут от него какого-нибудь решения, сказал, что министр ему ничего не говорил и он пока решить ничего не может.
На назначенные три неофициальных экзамена (ускоренный по латинскому языку, у математика и еще чей-то третий) явились экзаменаторы. Большинство приготовившихся, понятно, решило не держать экзаменов, чтобы не вызвать взрыва, но нашлось три, которые явились. Ввиду благоразумия – профессора воздержались от производства экзаменов и исчезли незаметно.
Мы бродили по нижнему коридору; а партия 300 собралась наверх на сходку с воинственным настроением, и я не знаю, что там происходило. Говорили, что директор приказал инспектрисе переписать всех присутствующих на сходке, заявив об этом с самого начала сходки (не знаю, насколько это верно). Я видела, как постепенно в опустевший нижний коридор начала спускаться масса народу, крик и шум росли и росли… Наконец я ушла в библиотеку, где были Е. И. Балабанова, ее помощница О. К. Нечаева, Ростовцев; вскоре пришел директор. Разговор, понятно, вертелся все на одном – на нашем положении. Все понимали, что партия трехсот не есть 900, и что вторая забастовка не такая, как первая, и что решение этих трехсот выходит за пределы всякой законности даже в товариществе, но все-таки факт беспорядка был налицо, возбуждение обструкционисток – вне всяких сомнений. Возникал вопрос: как быть дальше? Ведь было жаль и этих 300, которые сами в петлю лезли, и это опять-таки все понимали.
Я вышла в коридор. Спрашиваю – скольких переписали? – «С небольшим 400». Это значит, что к 307 прибавилось еще около 100 добровольных мучениц, пожелавших «разделить судьбу товарищей», так как все почему-то сразу решили, что их исключат, и нашлись тотчас же добровольные мученицы, которые и на сходке вовсе не были и забастовки не желали, но «разделили судьбу» по желанию. Я высказала директору свое мнение относительно результатов его приказания, – очень невыгодных, бесполезно увеличивших только число жертв. «К чему было переписывать? Ведь все равно точного числа вы не получили, так как нашлись добровольные мученицы», – с упреком говорила я. «Ну уж такие лица всегда неизбежны, – спокойно отвечал он. – С ними ничего не поделаешь. Желают „разделять судьбу“ – и конец…» С этим мнением, конечно, согласились все знавшие жизнь более меня, но все-таки было досадно. Директор достаточно догадлив: он нарочно допустил сходку, чтобы всех переписать и иметь возможность сразу подвергнуть обструкционисток какому-либо наказанию, исключающему возможность поднятия ими беспорядков во время экзаменов, которые официально начнутся 26-го. Теперь нет сомнения, что их исключат. На этот раз нам нечего ждать пощады…
В библиотеке говорили, что сегодня состоится совет министров по поводу курсов, и милая О. К. Нечаева была настроена тревожно. А я надеюсь, что курсы потерпят репрессию наравне с прочими учебными заведениями, не больше, так как всякий министр поймет, что решение трехсот – не есть решение 900 (хотя тоже неизвестно, какое бы решение мы постановили, если бы собрались в законном количестве – 600). Так и в университете: решение 800 – неизвестно, согласны ли с ними остальные три тысячи.
Я ушла с курсов в три часа в столовую, оттуда к Щ-ным. Там Ек. Ник. возмутила меня наивным отношением к такому серьезному делу своим ребяческим восторгом перед решением студентов забастовать: «Ах, как это хорошо! Ах, как хорошо!» – и смеялась, как девочка. Меня взорвало. «Хорошо вам хохотать да восторгаться, а каково студенчеству выносить это на своей шкуре! Общество только на словах нам сочувствует, а на деле – отказываются от „Нового времени“, и все! Этого мало…»
Ужас что за черствая душа у этой женщины! Быть с ней теперь тяжело, я еще больше расстроилась и от нее поехала прямо к М. П. Мяс-вой, к счастью застав ее дома. Она говорила мне что-то о том, какое я время переживаю теперь и как обрабатывается мой характер. Я слушала машинально, мне было просто хорошо быть с ней, слушать ее слова… и мне вдруг хотелось спрятать лицо в складках ее платья и заплакать, как ребенок. Но нервы теперь у меня гораздо крепче стали, и я легко владею собой… Иногда душа этой девочки мне кажется благоухающей розой, запах которой вдыхаешь с наслаждением, и хочется подольше подержать эту розу в руках, подольше ею наслаждаться.
Она дала мне книгу члена «Армии спасения»; я прочту для ознакомления с этими людьми и их учением. Потом мы читали с нею отрывок из сочинения Джона Рёскина[130] о воспитании, о женщине.
Вчера, говорят, в 4 часа вывесили ненадолго объявление, что курсы закрыты. Сегодня никакого объявления на дверях нет, но швейцар никого на курсы не пускает, за исключением тех, у кого есть дело в канцелярию. Так как я потеряла свой вид на жительство, то нужно было спросить совета Скрибы – в каком участке записана я, чтобы заявить о потере. В канцелярии уже был директор и другие, но, едва я успела получить ответ Скрибы, директор попросил меня ему не мешать, так как он занят. Интернаты были тоже разобщены с курсами, и швейцарам отдан приказ никого не пускать посторонних. Мне нужно было повидать С., и я, забрав швейцара, явилась к инспектрисе возмущаться этою мерой. Само собой разумеется, что она мне разрешила войти к С. Она сама не одобряла этой меры и оправдывалась своею подчиненностью директору, ссылаясь на устав. Я никогда не видывала этого устава и прочитала с любопытством § 2, – действительно, она была права, так как более ясных правил, строго разграничивающих пределы власти начальства, так и не было выработано, несмотря на обещание в уставе. Она даже предложила мне пойти к директору и просить отменить эту меру, но я благоразумно не сделала этого, ибо бесполезно требовать гарантий каких-либо там, где уставом дан полный произвол, и особенно в такую минуту.