В прихожей интерната все письма были вынуты из клеток и положены на стул, а стул поставлен между дверями так, что первые были отворены, а у вторых стоял швейцар с ключом.
Курсы не открылись и в два часа: почему-то разнесся слух, что к этому времени кончится совет министров по поводу наших курсов. Насколько все это правда – судить трудно. Мы потолкались на улице и разошлись. В студенческой столовой кипела работа… Читались бюллетени, воззвания… Ох, что-то будет?
С утра пошла в интернат, а оттуда, конечно, на курсы. Было пусто. Временное правление уже не заседало. Только в канцелярии шла усиленная работа да служитель таинственно тащил в инспекторскую целый ворох мелких бумажек… Несколько интернаток и я, через интернат тоже, ходили по коридорам… В инспекторской заседали 4 инспектрисы, и все писали, директор бродил по лестницам и зале. Наконец к 12 часам вынесли из канцелярии доску со списком: исключено 15 человек, уволено на два года 46, на год – 88 и до осени – 51, итого – 200 человек. Я поскорее списала весь список и передала его на улицу, где толпились курсистки, которых не пускали на курсы. Список исчез моментально среди десятка протянутых рук. Побежала за другим.
Так протянулось время до 2 часов. Потом пошла в столовую; там уже ходили списки исключенных курсисток и производили впечатление. В бюллетенях перечисляются все высшие учебные заведения, в которых идет движение. Электротехнический институт принял забастовку на последней сходке. В Академии художеств сочли возможным оскорбить университетского депутата. В Институте путей сообщения начальство заявило, что, надеясь на благонамеренность студентов, игнорирует всякие сходки. В Медицинской академии назначена сходка. Бюллетень Лесного института очень радикальный, в тон студенческим.
Те же небольшие группы около курсов. Грустно как-то. Я еще с воскресенья отложила об экзаменах «всякое попечение» и теперь решила только «следить» за всем. В столовой по-прежнему оживление необыкновенное, известий масса. Выходит «Вестник обструкции», нечто вроде журнала… Между прочим, женский медицинский институт отличился курьезной сходкой: по поводу пропажи коллекций профессора Заболотного. Быть может, на самом деле это и очень необходимо, но среди всех известий эти короткие строки возбуждают улыбку.
Я снялась у Мрозовской[131] с распущенными волосами, не то мадонной, не то кающейся грешницей – с виду, но, в сущности, это и есть мой первый вполне удачный портрет. Он выражает мою духовную сущность, мое «я»… Так как никто из моих знакомых хорошо меня не знает или не понимает, то поэтому все и удивляются этой карточке…
Вечером я была у Ч-сов. Старший брат даже рассердился: «Ах, какая вы, Е. А.! на этой карточке вы совсем не та, идеализированная какая-то…» – «Ах, дайте еще раз посмотреть на это лицо! только женщины могут быть так лживы! Нет, какова!» – И в то же время он глаз не мог оторвать от карточки. Потом, за чаем, вдвоем мы имели любопытный разговор. Он пустился в объяснения того, как он меня «понимает». – «Вы – тип любопытный. Смесь буржуазии с интеллигенцией… да, в вас именно и есть эта смесь. Воспитанная в чисто буржуазной среде, вы попали в студенческую, интеллигентную и, конечно, восприняли многие ее воззрения. Вот и получилась смесь…» Он долго еще говорил на эту тему.
Я молчала. Да, смесь! И какое-то горькое чувство поднималось в груди… И казалось мне, что я такая ничтожная, ничего не сумею, ничего не сделаю в жизни…
На курсах день первого официального экзамена: на первом курсе психология. Главный вход был закрыт, во избежание обструкции – на улице, что ли, не знаю; но экзаменующихся пускали лишь через главный интернат… Обструкционистки-первокурсницы, около 17 человек, запаслись входными билетами и явились вместе с экзаменующимися на курсы. Когда я утром пришла в интернат, то увидела такую сцену: они, человек 10, стояли в телефонной около двери и никого не пропускали на курсы. А наверху, на курсах – мне рассказывали потом сами – дело было так. С входными билетами их пропустили в аудиторию Введенского, где шел экзамен по психологии. Дав ответить одной, эта группа заявила профессору, что пришла мешать экзамену и просит его прекратить. Введенский разозлился и сказал, что экзаменовать – будет, и погрозил сообщить директору. Ответили еще две. Те продолжали выражать свое порицание. Вошел директор и объявил, что они уже более не курсистки, и велел возвратить билеты, что они и исполнили. Экзамен был прерван; потом опять возобновился. В это время другая группа, человек 7, производила обструкцию Буличу; профессор прекратил экзамен. Две слушательницы третьего курса пробовали было просить их пустить экзаменоваться по латыни. Вот смех-то! Как будто бы эта раздраженная группа могла исполнить такую просьбу! Эх, люди!
Все это мне рассказывала сама бывшая в числе обструкционисток у Введенского. Все они были тотчас уволены: навсегда – 19 человек, на один год – 6 человек; в числе исключенных находилась и наша ярославка – Д.
В 2 часа, по обыкновению, пошла в студенческую столовую. Настроение общее – радикальное, борьба, борьба… «до последнего вздоха борьба!» – так и звучит в этих голосах, юных и возбужденных. Из Москвы получена телеграмма такого содержания: «Выслано 2100 бочек. Склад открывает союз. Настроение твердое». Так иносказательно извещают об исключении товарищей. Интересно постановление делегатского собрания: представители всех институтов, Медицинской академии и университета – все обструкционисты и антиобструкционисты – высказались за то, что экзамены в настоящее время невозможны, за исключением универсантов-обструкционистов, которые сочли возможным ответить «да».
За попытку произвести обструкцию на экзамене исключено еще шесть человек. На курсы, равно как и в интернат, без билетов никого не пускают, народу мало. Около ста уходит с курсов добровольно, берет свои прошения, не желая оставаться на курсах «при таких условиях», – как будто «эти условия» не продиктованы поведением той же партии 300.
Я отказываюсь от экзаменов на таких основаниях: 1) мне тяжело кончать курс среди полного разгрома; 2) я считаю себя не вправе нравственно получить диплом, после того как я не занимаюсь два месяца, и наскоро выучивать лекции к экзаменам. Но директор пока не позволяет откладывать до осени. Лучше бы уж закрыли все высшие учебные заведения до осени – повторяю я: утихли бы все волнения и прекратились бы все беспорядки. Теперь же, действительно, существование курсов подверглось в одно заседание министров опасности, но г-да студенты храбро заявляют, что «есть благо выше науки…». О да, милые товарищи! Но женщине для того, чтобы додуматься до этих благ, – все же нужно образование.
Перестают появляться бюллетени антиобструкционистов, и вместо них ходят «воззвания» к товарищам о продолжении борьбы. Об участи студентов все еще неизвестно. В Горном институте вчера арестовано 12 студентов, я знаю одного из них… Лесной институт закрыт. В Институте гражданских инженеров состоялась сходка 144 против 128. Директор продолжает настаивать, что в движении нет ничего политического, и хочет просить министра внутренних дел о закрытии института. Из Одессы известие лаконическое: все, за исключением IV курса юристов, решили: в университет не ходить, экзаменов не держать, зачетов не получать и выразить солидарность прочим университетам. В Варшаве до сих пор еще не возвращены 31 студент.
В «Вестнике обструкции» наши экзамены называют «позорным событием». Вот наивность! Неужели же студенты не знают, что у нас забастовку постановили 300 против 600? Просто поразительно. Этак можно, драпируясь в геройскую тогу, сказать и сделать все, что угодно. Студенты напечатали стихотворение исключенным курсисткам и озаглавили: «Студенткам», подпись – «Товарищи».
Была на вечере в Мариинском театре в память Пушкина, устроенном Союзом писателей. Программа была обширна, так что вечер затянулся до часу ночи. Вначале артист Писарев прочел известное стихотворение Полонского; затем были прекрасно поставлены «Пир во время чумы» и «Цыгане», – последнее особенно хорошо, но обе пьесы производят более сильное впечатление в чтении, нежели на сцене. Впрочем, «Пир во время чумы» еще ничего; но в «Цыганах» особенно резко бросается в глаза нам, воспитанным на реальных драмах, приподнятость тона, незаметная при чтении и страшно заметная на сцене. Напр., когда старик после убийства дочери говорит Алеко: «Мы дики, нет у нас законов…» – со сцены это звучит почти фальшиво, так как невольно ожидаешь, что старик, пораженный горем, бросится к трупу дочери. Да и актеры провели эту сцену довольно холодно… Апофеоз вышел, по-моему, неудачно. Белая гипсовая копия с памятника Пушкина в Москве не настолько велика, чтобы производить впечатление; ее поставили в глубине сцены, среди зелени, довольно низко, и Муза – женская фигура в белом, с распущенными волосами, – протягивала к ней лавровый венок. По программе значилось, что памятник будут окружать литераторы. Они встали на почтительном расстоянии от него, на заднем плане, по обе стороны; хоры любителей тоже разместились по сторонам сцены. Три женские фигуры в белых модных платьях – при вторичном поднятии занавеса – скромно уселись на ступеньках у подножия памятника, держа лавровый венок. Во всем этом – ни складу, ни красоты. Зато в глубине сцены, по обеим сторонам памятника, блистали две картины, мастерски поставленные К. Е. Маковским: «Убиение детей Бориса Годунова» и «Русалки»; последняя особенно была хороша.
Мы сидели в ложе большой компанией, для меня представлявшей мало интереса. Хотелось бы на месте этих курсисток видеть других людей, более умных, более оригинальных, – но, видно, нельзя требовать от жизни более того, что она может дать… Профессор Ш. пришел в один из антрактов в нашу ложу и приглашал всех к себе на второй день Пасхи. Я думаю, что, наверно, уеду к тому времени в голодающие губернии.