Дни бегут и бегут… Волна жизни захватывает так, что нет ни времени, ни возможности писать дневник. Масса интересного, чувствуешь, что необходимо, нужно записать, и… все-таки не пишешь, некогда, забываешь даже.
Прочтя объявление от организационного комитета, чтобы студенты приходили к университету с 10 ч. утра 31 марта, в этот день иду на курсы. Перед входом – толпа. Думаю: где интереснее – здесь или около университета? – Решила сначала захватить, что далеко, и пошла к университету. Там масса полиции, масса студентов около дверей университета и на тротуаре. Я шла по набережной и остановилась против главного входа. «Барышня, проходите», – сказал городовой. Я не сочла нужным подымать историю и прошла мимо. Очевидно, было еще рано. Пошла домой. Навстречу мне, по 10-й линии, шли курсистки и сообщили, что обструкционистки собрались у дверей, с целью уговаривать шедших на экзамен не экзаменоваться, и не пускали тех, кто все-таки хотел идти; часть приходивших им удалось отговорить, а 16 человек прошли с помощью швейцара. Была вызвана полиция. Только что говорившая успела окончить этот рассказ, как около курсов явились околоточные и с ними городовые. Часть ушедших вернулась опять, так как сказали, что будут переписывать. Перепись эта кончилась что-то очень скоро, и толпа разошлась.
Я увидела Надю Б., усердно отговаривающую какую-то молоденькую первокурсницу, шедшую на экзамен. Глупенькая девочка побледнела, и у ней были слезы на глазах. Я сказала Наде, что нельзя так насиловать. «Да какое же тут насилие? – воскликнула она. – Мы ее только отговариваем!» – Десять человек столпились над глупой девочкой и кричали ей в уши; та дрожала и плакала. Это ли не насилие! По-моему, не следует вовсе удерживать желающих экзаменоваться. Порядочный человек в такое время – без слов ясно – не будет держать экзаменов; люди же с недохваткою такта всегда добьются своего с ролью полиции и с помощью швейцаров: так идет в университете, так и у нас. А кого шкурный вопрос заставляет держать экзамены, того жестоко, в сущности, и осуждать; к тому же – экзамены держит самая незначительная часть.
По обыкновению, от 2 до 4 пробыла в студенческой. Но в это время произошло событие: 489 студентов были загнаны в Манеж. Очевидно, полиции надоело бездействовать. Когда, после обеда, я и Саша П. пошли к университету, манеж представлял очень интересное зрелище. В окнах и амбразурах стояли группы студентов; фигуры в пальто нараспашку картинно выделялись на мрачном фоне окон и еще более красиво на светлых стенах манежа в амбразурах. Полиция стояла кругом; на противоположном тротуаре – несколько околоточных. Между манежем и университетом вдоль тротуара толпилась публика. Мы прошли мимо – раз, два; наконец стали думать, что бы им передать. Я хотела было цветы, но Саша, более практичная, решила купить яблок. Купили. Как передать? Полиция никого не пропускала. Вдруг мы увидали студентов, убегающих из-за угла Манежа. «Передайте яблоки!» – «С удовольствием! мы сейчас туда сами папиросы передали!..» И яблоки мгновенно были ловко брошены в окно, и студенты бегом бросились удирать от полиции. Мы ободрились и решили купить булок. По дороге в булочную мы встретили несколько студентов, нагруженных свертками: очевидно, попытки к передаче удались, и мы им отдали булки. На обратном пути встретили С. с двумя лесниками, из которых один мне знаком. Они тоже захотели передать булки. К счастью, далеко не пришлось идти – попался по дороге булочник, и у него мы живо расхватали хлеб; наш пример подействовал на публику и студентов, и те подошли к нам. Но в это время отряд городовых в два ряда загородил улицу между Академией наук и Манежем. Приходилось проходить сквозь городовых. Стоявшие около Манежа не пропускали. Тогда студенты стали пробегать в противоположном конце шеренги и, пробравшись к манежу, бросали им в окна свертки с хлебом. Мы опять пошли за хлебом. Какой-то булочник уже стоял во дворе Манежа. Мы бросились к нему, и студенты тоже; мы совали булочнику деньги в руки, сами забирая у него из корзинки хлеб; студенты подставляли нам полы своих шинелей, и мы складывали туда булки, а потом понесли их к Манежу. Ближайшие городовые наконец смягчились: один из них стал принимать в свою шинель хлеб и уносил его к окнам. И странное дело: в то время как на глазах у всех и у полиции студенты передавали хлеб, та же полиция арестовывала нескольких студентов именно за эту передачу, и мы встречали то и дело одного-двух студентов в сопровождении городовых, которые вели их куда-то.
Не могу не отметить отрадного факта, что в данном случае студенты охотно помогали нам… На мгновение мы соединились в общем братском чувстве помощи, и холодные петербургские улицы и публика увидали живое дело, невиданное, быть может, давно.
Рассказывали, что среди публики, стоявшей кучкой перед шеренгой городовых, нашлась одна француженка, которая на обычное: «Проходите» – отвечала ломаным русским языком: «О нет, это очень интересно! кормление зверей!» Но «зверей»-то было много – 400 с лишком, и мы сами видели, что надо бы побольше им послать.
В 7-м часу мы пошли домой. Курсистки, проезжавшие мимо университета в 11-м часу, – еще слышали пение оттуда… Начали развозить по «частям» поздно вечером и окончили это дело только к трем часам утра.
На другой день у дверей курсов опять толкались околоточные… но обструкционисток уже не было.
Движение продолжается. После приезда делегата из Киева у молодежи вновь один ответ: «Нас вернули, а их нет! Вот мы и покажем, каково не возвращать всех!»
Что это? Какая сила движет эту массу, потому что самая простая логика здесь отсутствует: быть может, в Киеве были такие причины, что нельзя сразу вернуть всех; там волнения начались еще в декабре и продолжались после того, как прекратились здесь. Ничего этого не было принято во внимание: «За пострадавших – пострадаем!» – разнесся благородный крик негодования… и началась вторая забастовка.
Все это очень благородные мысли у большинства из толпы обструкционистов. Но какие цели скрывают ее вожаки? Я, к сожалению, не имела у себя под руками того знаменитого бюллетеня, в котором студенческое движение характеризовалось как политическое. Без сомнения, к этому движению примешалось многое; социал-демократы радуются и благословляют молодежь, большинство из которой и не подозревает, сколько тайных надежд и дум всякого рода связано с этим движением у лиц всевозможных лагерей и оттенков. Я чувствую себя в таком положении: я стою именно среди толпы, не зная, где вожаки ее, и пред моими глазами проходит лишь то, что доступно толпе студенчества, т. е. бюллетени, воззвания, стихи; но закулисная сторона всего – для меня закрыта. Я читаю известия, но не знаю, кто их пишет и где печатают, – вот как могу я охарактеризовать свое положение.
Теперь взглянем на это движение с философской точки зрения. Всякий бунт, всякое движение протеста, особенно среди студенчества, имеют свою причину. Как бы ни были странны поводы к его началу (как было, напр., в данном случае), все-таки самая легкость его возникновения указывает на ненормальное положение учащихся, которое на самом деле таково, что ждут только повода, – сейчас же готов взрыв. Не надо забывать, что для взрыва бочки с порохом, если она удобно расположена, достаточно небольшой зажженной светильни, которую могли зажечь случайно и бросить ее в бочку тоже случайно. А взрыв происходит, и с жертвами. Но если б та же бочка была наполнена сырою землею, то мы можем трудиться годы – и не добьемся взрыва. Так и в этом деле. Студенчество не может успокоиться с 1884 года; нет-нет да и вспыхнет взрыв, то тут, то там. Так сказать, поместное воспаление обратилось вскоре в антонов огонь, охвативший весь организм; или, лучше сказать: маленькие вспышки с разных концов запылали ярче, и наконец все слилось в одном грандиозном пожаре. Кто тут прав, кто виноват – разобрать теперь трудно. Будущему историку русского общества яснее представится вся картина, а мы, современники и участники движения, подобно деятелям великой революции, охвачены потоком и не всегда можем правильно и бесстрастно судить о деле, в котором сами участвуем.
Где нет любви – там борьба и зло. Любви нет ни в нашем обществе, ни в сфере правящих, ни среди учащихся… И вот выступает борьба, которая направляется разгоревшимися страстями. Нельзя и осуждать за нее. Осуждение возможно лишь в том случае, если злоба и ожесточение вспыхнули бы в царстве любви. Но, раз его нет, все естественно вытекает из установившихся отношений. Дайте нормальную жизнь бедной учащейся молодежи; дайте ей возможность вздохнуть спокойно и свободно; дайте ей возможность свободно собираться в кружки разного рода, общества, ассоциации, – поверьте, что у нее тогда не будет того повышенного нервного настроения, какое замечается теперь. Человек так создан, что не может жить спокойно при ненормальных условиях. Он или умирает, или поднимает бунт. Русский народ теперь мрет с голода, студенты – бунтуют вследствие нарушения прав личности.
В горестном негодовании многие думают, что молодежь неблагодарна, что ее не успокоило даже назначение Высочайшей комиссии 20 февраля. Не могут понять этого и в правящих сферах и обвиняют молодежь в неблагодарности. На деле же – вторая забастовка вспыхнула легко потому, что горючий материал еще не успел остыть. Молодежь, в сущности, и сама не может дать себе отчета, отчего так легко вспыхивает движение повсюду. Говорят: удивительная солидарность! Да, она развилась, потому что везде условия жизни ненормальны. Такова настоящая, коренная причина, все же внешние поводы – только предмет к проявлению того смутного недовольства, неудовлетворенности, которая лежит в глубине сердца каждого учащегося чуткого человека.
Вот отчего я сочувствую студенческим движениям. Нельзя иначе. Я и сама учусь, и сама душевно не удовлетворена, и вот при первом поводе заявляю о своем недовольстве. Если бы это могли понять и смотреть на движение именно с такой точки зрения – не стали бы никого обвинять в подстрекательстве, а скорее обвинили бы самих себя, общество, правительство. Но, к сожалению, никто не понимает нас.