Переживаемый момент приносит пользу: он действует не только на нас, но и на общество, которое бойкотировало «Новое время»; даже простой народ, который приходит в столкновение с учащимися, – газетчики все стали чрезвычайно внимательно следить за новостями и, продавая студентам номера, в которых пишется против Суворина, – сами невольно заражаются общим повышенным настроением…
У нас из всех оставшихся 240 человек (140 удалились добровольно – 246 уволенных) около 200 не держат вовсе экзаменов. Я 19 марта еще занималась, но на другой же день закрыла книги: не такое время настало, чтобы держать экзамены. Ведь вот каков ход событий: по строгой логике, можно бы держать экзамен, так как только 300 человек постановили забастовку; и, однако же, совесть подсказывает, что лучше не ходить на экзамены, лучше не держать. Жаль товарищей; лучше им уступить, нежели восстановлять их против себя. Я не сочувствовала незаконной сходке, смеялась над курьезным постановлением 300 против 600. Но, подумав более глубоко, пришла к убеждению, что нельзя оценивать события с точки зрения чистой логики, а надо принимать в расчет все сопутствующие обстоятельства: volens-nolens мы должны идти с университетом. Еще довод против экзаменов: мы два месяца не занимались, и неужели же будем так нечестны, что, не зная курса, будем сдавать экзамены ради правила?
Неделю тому назад появилось в «Правительственном вестнике» длинное сообщение, подробно излагавшее события… и сегодня в 5 часов закрыли студенческую столовую. Но студенты не глупы: на бумажке, приклеенной к двери столовой, написали карандашом: рекомендуем столовую… такую-то. И она была переполнена народом.
Газеты не обмолвились о «сообщении». Только одни «Биржевые ведомости» за статью «Доброта все побеждает», где сообщение обсуждалось с точки зрения гуманности, запрещены на два месяца. А между тем эта статья – сама правда.
Как жаль, что не пришлось вести поденную запись событий!
Два дня назад я подала в нашу канцелярию заявление об отложении экзаменов, ясное, короткое, без всяких «причин». Вчера был совет математиков, который рассматривал каждое прошение отдельно, и те, при которых не было приложено медицинских свидетельств, оставили без внимания, как не «мотивированные»; следовательно – на второй год… Сегодня утром приходит ко мне X. и рассказывает… Я вспылила: а, так им надо и мотивировку?! Ладно, я им ее дам! Сейчас – в канцелярию, беру прошение обратно, вместо него пишу «мотивированное», ссылаясь на участие в студенческом движении и сходках, что мешало мне готовиться к занятиям, а следовательно, держать выпускные экзамены и получать диплом считаю нечестным после двухмесячного перерыва в занятиях. Откровенно донельзя, смело – очень, и поэтому понравилось всем; но Скриба, наш милый, всеведущий Скриба, ахнул: «Да это вы на себя донос написали?!» – Я смеялась… Знаю, что много впереди предстоит и условностей, и формальностей, – так неужели же нельзя раз в жизни, среди цвета интеллигенции (позволяю так выразиться о профессорах), – нельзя сказать живое слово правды? Неужели же эти ученые мужи так поглощены канцелярщиной, что им выше всего условность; медицинских свидетельств такая масса, что просто смех, – ведь каждый профессор знает настоящую причину уклонения от экзамена.
Уже четвертый день у меня болит нога, и вот до сих пор я вожусь с ней. Опять повторяется та же история, что и в прошлом году. Теперь лежу в интернате, надеясь хоть этим как-нибудь не дать расшириться ранке. Посылают на Кавказ, на серные ванны в Пятигорск. Ах, как я не люблю этих курортов! Неужели же мне придется изведать их прелесть? Никогда не думала.
Вчера вечером я с О. Ю. Ка-нской была у проф. В., который предложил мне медицинское свидетельство, но я сказала, что нарочно подала такое прошение, так как мое решение было принято ранее, нежели заболела нога.
Сегодня я все-таки встала и поехала в редакцию «Русского богатства» – раньше никак не могла застать Короленку. Он по-прежнему любезно меня принял, но относительно моей просьбы сказал, что затрудняется ее исполнить: «Не могу сейчас ничего вам сказать… всего вернее это вы сами узнаете по нескольким удачам или неудачам». И посоветовал мне направить один из рассказов в «Журнал для всех», сказав, что в таком журнале, как «Р. б.», он не пригоден вследствие своего малого объема. И даже предложил сам передать рассказ, на что я охотно согласилась, так как прихожу в ужас при мысли о беготне по редакциям. Другой рассказ – «Выстрел» – неудобно печатать, так как для среднего читателя он вряд ли подходит. Короленко сказал, что по мысли – оба рассказа хороши и написаны вполне литературно. Но, очевидно, он отозвался так потому, что не хотел огорчить меня. А мне, по правде сказать, хотелось главным образом одного: чтобы он сказал мне – «бросьте» и прибавил бы несколько таких пояснительных фраз, при одном воспоминании о которых перо выпадало бы у меня из рук, а с ним вместе пропадала бы и охота писать. Должно быть, я такая уж несчастная, что даже в этой просьбе – и то неудача[132].
ДВА ПОКОЛЕНИЯ
Посвящается настоящему и будущему студенчеству
Среди сухих, бездушных формалистов,
Среди жрецов насилия и тьмы,
Средь канцелярщины ученых эгоистов
Живем мы, пылкие и юные умы.
Друг друга мы понять никак не можем;
Жалеть ли нам об этом, господа?
Наш путь – иной; нам говорят: он ложен;
Нет, никогда! Нет, никогда!
Жалеть ли нам, что, жизнию рискуя,
За правое мы дело поднялись?
И, всей душою юной негодуя,
Мы смело за оружие взялись?
Жалеть ли нам, что ум и сердце наше
Еще не тронул пошлой жизни яд?
Что правда, равенство, свобода – краше
Для нас чинов, отличий и наград?
Да, не поймем мы никогда друг друга:
Они для нас – практичные дельцы,
А мы для них – рушители порядка,
Мечтатели, наивные юнцы.
Два поколения теперь восстали;
Кто победит? они иль мы?
Наступит ли свободы день желанный,
Иль вновь настанет царство тьмы?
Друзья, но если б даже царство мрака
Вернулось вновь, – надежды не терять!
Борьбою долгой и упорной будем
Врагов своих мы побеждать.
Терпеливо лежу… Хорошо, что не дома провожу эти дни Пасхи.
Вчера я заснула в 11 часов… Старые воспоминания – о былых встречах этого праздника, о той торжественности и таинственности, которою окружена была заутреня для меня в детстве, о том умилении и восторге, которые охватывали душу в эти минуты, – не встают передо мною, так как я тщательно избегаю их. Оттого ли, что мне от этого больно? – Нет: оттого, что я узнала свое заблуждение, поняла всю неизмеримую пропасть между этой теорией и своей жизнью и, как честный человек, порвала связь с прошлым, перейдя Рубикон…
В голове у меня вертится план иронического письма, вроде «Lettres Persanes» Montesquieu[133]. Пусть, например, читает Узбек-Реди о нашем праздновании Пасхи…
«Расскажу тебе еще об одном удивительном явлении, которое повторяется здесь ежегодно весною. Оно начинается обыкновенно в феврале или конце января; люди пекут на обед круглые лепешки, которые они называют „блинами“, и едят их в большом количестве, с разными приправами, целую неделю, причем предаются самому бешеному веселью. Через неделю – внезапно наступает тишина, как на улицах, так и в домах; с высоких зданий, называемых „колокольнями“, несется особенный, заунывный звон, все церкви вдруг наполняются народом; нет ни веселья, ни спектаклей, ни балов. Они называют это „первой неделей Великого поста“, – который когда-то продолжался семь недель, но это нашли утомительным и скучным, и теперь постятся только первую и последнюю. Целый месяц между этими двумя неделями проходит как и обычные дни года. Потом опять церкви наполняются народом, ежедневно совершаются богослужения; люди называют эту неделю „Страстной“. Но почему-то последние дни ее особенно оригинальны: на улицах появляются горы съестных припасов, особенные хлебы, особенные сладкие пироги, называемые „пасхами“. Они говорят, что последние дни этой недели очень важны и знаменательны, так как их Бог, по воспоминаниям, именно в эти дни страдал и умер на кресте; но почему-то целые дни суетятся, покупая разные съестные припасы, очень вкусные и дорогие иногда, яйца всяких сортов, и прибирают свои жилища. Мне кажется, что они в эти дни забывают не только о том, что случилось когда-то, по их летоисчислению, 1899 лет тому назад, но даже о том, что было вчера. Так велика суета и работа везде. К полночи, в субботу – она достигает своего апогея: улицы полны народа, церкви набиты битком… Совершается торжественное богослужение. И странная вещь! На другой день все газеты, как одна, на первых же страницах заявляют о величии и святости праздника, о том, как велико и свято учение их Бога и как они, т. е. люди, далеки еще от совершенства. Но это только на первой странице. А на дальнейших статьи все обычные, – и не видно, чтобы с этого дня стремились к совершенствованию, о котором говорят в статьях. С людьми же происходит странное превращение: во время полночного богослужения они вдруг начинают целоваться, лица их сияют улыбками. В три или два часа ночи они идут домой и начинают есть заготовленные яства уже без всяких молитв и без всяких пределов осторожности, что они называют разговеньем. Доктора их говорят, что никогда не бывает стольких желудочных заболеваний, как именно в эти дни. Так усердно они исполняют обряды, – часто во вред здоровью. И, – что всего удивительнее, – как это по их же рассказам я мог заключить, – в учении их Бога, Которого они называют Христом, никогда не было ничего подобного. Он, по их же словам, проповедовал любовь ко всем людям, сам был беден, кроток и умерен в пище; словом – жил как мудрец. Когда Он умирал, то не завещал ничего подобного, потому что в те времена, когда Он жил, – конечно, никто не знал об искусстве делать такие сладкие пироги из творога, которые они теперь называют пасхами. В Его учении, наоборот, есть много мест, воспрещающих напрасные и безумные траты денег, говорится о помощи ближним, о всеобщем братстве. Удивительно хорошие мысли, но все те, кто признал Его своим Богом, должно быть, плохо знакомы с Его учением… Меня всегда поражало вышеописанное явление, периодически повторяющееся ежегодно. И мне кажется, что не для того ли они выдумали себе праздник, чт