обы без стыда наедаться и напиваться? Женщины к этому дню шьют такие дорогие наряды, одна стоимость которых обеспечила бы не одну тысячу бедных семейств на год. Их религия говорит о целомудрии, но они в этот день предпочитают оголять верхнюю часть своего тела и, покрыв драгоценностями уши, руки, шею, приходят на богослужение. Так делают богатые. Бедные же, конечно, одеваются весьма скромно.
Вообще, чем более всматриваюсь в жизнь этих людей, тем более нахожу странного и необъяснимого в их жизни. Конечно, ты будешь удивлен этим письмом, но будь уверен, что дружбе не свойственна ложь, и я пишу тебе, что видел сам…»
Скриба пишет мне, что совет профессоров исторического отделения состоится 4 мая. Я была весь день в нервном настроении… А если… оставят на второй год? – мне это вовсе не желательно. Справиться у Скрибы – некогда: как только заживет нога, уеду на голод.
«Бывают дни, когда душа пуста»[134]. Вот такое-то время, кажется иногда, и у меня теперь: после всех этих волнений, забастовок – особенно во время пребывания в ненавистных мне стенах нашей квартиры – я чувствую тоску и именно пустоту души. Хотелось бы видеть около себя всех сестер, братьев, но без того ядовитого раздора, который сеет наша мать. Хотелось бы как страннику прийти отдохнуть в семье, мирной, дружной; семьи этой нет – и вот я снова беру свои пожитки, и снова в дорогу… И, чем дальше от Ярославля, тем легче на душе. Не возвращаться бы туда подольше… Да, сильно пострадали мои нервы за эти четыре тяжкие года!
Что-то будет?
С ранней весны я с тревогой следила за известиями из голодающих губерний. Надвигающаяся гроза студенческого движения на время отвлекла внимание от газет, но после 6 марта, когда вновь начались лекции, я снова стала усердно посещать читальню, за недостатком помещения переведенную в верхний зал интерната. В те дни я читала в «С.-Петербургских ведомостях» перепечатанную из газеты «Курьер» телеграмму князя Шаховского из Уфимской губернии о скорейшем выезде на помощь голодающим и тотчас же, узнав в редакции адрес газеты «Курьер», послала туда письмо с просьбою указать – куда ехать и к кому обращаться за указаниями по приезде на место. Когда же был получен ответ из Москвы – письмо потонуло в разгаре истории чуть не в буквальном смысле слова: в этот день был заперт главный подъезд (опасались натиска обструкционисток с улицы), и вся корреспонденция брошена на стол в коридоре перед столовой, заваленный жакетками и шляпами. С трудом найдя конверт среди платья, я прочла ответ – по приезде в Бугульму обратиться к доктору Андрееву, – и этот ответ уже не произвел на меня такого впечатления, как чтение телеграммы. Разразившаяся буря подхватила меня в свой водоворот, и среди беготни на курсы, в студенческую столовую за известиями, к знакомым со сборами денег на пострадавших, чтением и собиранием стихов и бюллетеней, среди этой лихорадочной деятельности – только изредка вспоминала я телеграмму: «торопите отъездом… маршрут на г. Бугульму удобен…» Сердце готово было разорваться от двойственного сознания: как часть русского народа, я должна была идти на помощь мужику; как часть студенчества, как человек, имеющий свои определенные убеждения и признающий товарищество, – не могла не принимать участия в истории, не могла не следить за судьбою товарищей, не могла решиться уехать в тот момент, когда на Совете министров поднят был вопрос о закрытии курсов на три года.
Я осталась в Петербурге. Но вот в первых числах апреля положение дел достаточно выяснилось, вывешено было объявление, что прошения об отложении экзаменов на осень должны быть поданы в совет профессоров. Уже можно было уехать, но злая судьба и тут мне поставила препятствие, уложив на целый месяц в постель. Теперь, как только оправилась, – я решила воспользоваться тремя неделями, бывшими в моем распоряжении до отъезда на Кавказ для лечения. Надо было торопиться, времени было так мало, и я выбрала Казанскую губернию, как ближайшую… Вместо писем, которых я не взяла из Питера, указаниями для меня будут №№ газет, где печатались письма о посылке пожертвований Куприяновой и Останкову, председателю губернской земской управы.
С такими сведениями выехала я в Казань.
В Адмиралтейской слободе я уже не застала Куприяновой, уехавшей в Тетюшский уезд, не застала дома и Останкова. В отчаянии от неудачи иду обедать в Волжско-Камскую гостиницу, читаю «Новое время» и из него узнаю, что проф. Высоцкий тоже организует помощь голодающим. Не сообразив того, что, быть может, он, как лицо официальное, состоит в Красном Кресте, которого я решила избегать, – я отправилась тотчас же к нему, чтобы получить сведения о частных организациях помощи голодающим. Он спал; пришлось снова зайти через час.
В небольшой комнате стоял высокий господин в мундире Министерства народного просвещения, с сердитым лицом. Не подавая руки, он приветствовал меня лаконически: «Что вам угодно?» Я ответила, что желаю работать в голодных местностях. «Видите ли, я представитель Красного Креста; я председатель медицинской комиссии; быть может, вы обратились ко мне, думая, что я устраиваю частную помощь». – «Вот тебе и раз!» – подумала я, но, вспомнив, что времени у меня мало, а Куприянову и Останкова дома не застала, сказала, что мне все равно, где бы ни работать – в Красном ли Кресте или частной организации, так как времени у меня немного, три недели. – «Три недели?! В таком случае совершенно не стоит и ехать! – авторитетно воскликнул проф. Высоцкий. – Помилуйте, вы откроете столовую и вдруг уедете! Да вы знаете ли, как у нас работают?! оттуда приезжают ведь как тени; вы что думаете – это не шутка, работать в голодных местностях!» – горячился он. Недоумевая о причине такой резкости, я объяснила ему, что не поехала раньше по болезни. «В таком случае вам и вовсе не следует сюда ехать, я как врач советую ехать вам спокойно в Пятигорск…» – нахмурившись, объявил профессор. Я вежливо заметила, что мое решение неизменно и врачей не всегда можно слушать. Я второй год хочу сделать хоть что-нибудь для голодающих; в прошлом году не удалось; нынче – опять неудача. Неужели я такая пария судьбы, что она не даст мне удовлетворения законнейшего из желаний? Относительно же того, что на три недели не стоит ехать, я указала на газетные корреспонденции, где сообщали, что многие ездили на месяц… «Да ведь есть такие любительницы, которые сюда едут, воображая, что это так легко работать, – едут ненадолго; нет, нам таких любительниц не надо», – уже совсем рассердился профессор, приняв меня, должно быть, за одну из таких «любительниц» модных поездок. – «Впрочем, – он вдруг смягчился, – если вы так хотите, я могу вас послать не в качестве самостоятельного лица, а в качестве помощницы. Ко мне завтра приедет одна медичка, человек опытный, работавший уже и ранее на голоде; я переговорю; с ней – вы можете ехать как помощница». – «О, конечно», – с радостью согласилась я. Мне было решительно все равно, ехать в качестве прислуги, лишь бы ехать скорее, и я только спросила, когда он мне сообщит ответ. «Приходите ко мне в канцелярию завтра в 10 час. утра. Не можете? Ну, тогда я телефонирую вам в гостиницу часов в 12 или 121/2. А если вы хотите работать в частной организации, то обратитесь к редактору „Казанского телеграфа“ Ильяшевичу, у него все сведения».
Я откланялась и вышла с облегчением. Нельзя сказать, чтобы это свидание произвело благоприятное впечатление.
Не получив до часу никакого уведомления, я отправилась в редакцию «Казанского телеграфа». Долго искала я вывески: «Казанский вестник», а «Телеграфа» – нет. «Где же он?» – в отчаянии спрашиваю городового. – «А вон там, вывеска-то старая!» Вошла в крошечную, низкую комнату, дрянную, но с телефоном; за столом сидело несколько человек, фигура редактора выделялась среди них. Он любезно сообщил, что в настоящее время дело частной организации помощи голодающим сосредоточено у Петра Матвеевича Останкова. Наученная опытом, я предварительно сообщила ему, что дольше трех недель работать не могу… – «Вполне достаточно», – успокоительно сказал он и стал телефонировать в земскую управу; ему ответили, что О-в там. – «Вы поезжайте прямо туда», – посоветовал Ильяшевич.
Несколько ободренная, явилась я в городскую управу. Шло заседание; земцы горячились, рассуждали, разумеется, о деньгах и, конечно, на кого-то негодовали, говорили, что писали шесть раз о 40 тысячах и напрасно, а Курбатовы счета шлют, требуют… Словом, заседание было в разгаре, и я слушала его, стоя в ожидании у конторки. Председатель, очень симпатичный пожилой господин, подошел ко мне, узнал о цели приезда и тотчас же дал письмо к своей жене, которая тоже принимала деятельное участие в работе для голодающих.
Через полчаса я уже сидела в гостиной г-жи Останковой. Эта дама без лишних слов объявила мне, что они едут сегодня к себе в имение и отвезут меня на своих лошадях вместе с Ждановой, молоденькой, очень славной курсисткой-педагогичкой из Москвы; она ехала в дер. Большие Нырсы, татарскую, на 21/2 мес., я же была направлена в село Б. Меретяки в помощь батюшке, так как, ввиду краткости времени, мне одной столовую поручить было неудобно. Мне оставалось только собраться; через два часа мы уже были в пути.
День был жаркий; до Елани – имения гг. Останковых – было около 35 верст. Я с любопытством смотрела на встречные деревни и, проезжая через одну из них, невольно ахнула, увидев на маленькой избушке надпись: земское училище. – «Еще и хуже бывают!» – отозвалась моя спутница, более меня знакомая с деревней. Невольно защемило сердце при мысли, что еще не то увидишь… И вспомнилась мне виденная где-то на выставке картина, изображающая комнату сельской учительницы: я тогда была на первом курсе и мечтала стать народной учительницей. Увидев эту картину, эту бедную обстановку, я остановилась, и какой-то смутный страх наполнил душу… Я испугалась предстоящей бедности, отречения от того комфорта, к которому привыкла от рождения. Помню, как мне потом стало стыдно и как я нарочно долго стояла перед картиной, чтобы глаз мог привыкнуть к этой обстановке. Так и теперь, при замечании Ждановой, мне опять стало стыдно. Я перевела разговор на педагогические курсы в Москве.