Я всё исполнил и, пожелав спокойной ночи, вышел, довольный, что ничего худшего тревожные звонки не обозначали.
16 февраля
Утром говорил:
– Я ужасно гадок сегодня, чувствуется какая-то тяжесть во всем теле… Так что вы будьте снисходительны ко мне!
После я слышал, как он говорил:
– Нездоровится, но работается ничего.
И действительно, работал, как всегда, до двух часов и вечером, нисколько не отступив от обычного распределения дня.
Утром же Л.Н. прочел в только что полученном номере журнала «Жизнь для всех» статью Черткова «Две цензуры для Толстого», которая очень ему понравилась.
Л.Н. очень беспокоит продолжающаяся болезнь Александры Львовны, которую он часто навещает, сам носит ей вниз по лестнице кофе и т. д. Кто-то высказал предположение, что у Александры Львовны «сильный взрыв инфлюэнцы» или что-то в этом роде. Л.Н. засмеялся.
– У Саши не корь, не инфлюэнца, – сказал он, – она больна. И одни болеют дурно, другие хорошо болеют, так она – хорошо. А доктора все говорят разное.
Нужно сказать, что у Толстых перебывало уже три доктора.
После обеда Л.Н. сел подписать накопившиеся визитные и фотографические карточки, присланные для этого любителями автографов.
– Работа кипит! – шутил он, подписывая их одну за другой, тогда как я беспрестанно вынимал из-под его руки подписанные и подсовывал новые.
Тут же были Сухотин и Буланже. Шутили, что на библиографическом рынке автографы Толстого идут по низкой цене, так как выпущено их много; говорили о грамматических ошибках у Толстого и т. д. Л.Н. смеялся вместе со всеми.
За чаем Софья Андреевна, Татьяна Львовна и Л.Н. вспоминали о поэте Фете, которого все они хорошо знали и который часто бывал в Ясной Поляне. Л.Н. говорил:
– И художник, и писатель, и музыкант дорог и интересен своим особенным отношением к явлениям жизни, дорог тем, что он не повторяется… Так и Фет. И я понимаю даже и это его стихотворение (его только что читала Татьяна Львовна. – В.Б.) о том, что ему пробор волос дороже всего на свете: он соединяет в своем представлении этот пробор с известной личностью… Тургенев говорил как-то, что Фет глуп; да он сам был гораздо глупее его!..
И Л.Н. продекламировал стихотворение Фета «Шепот, робкое дыханье…».
– А ведь сколько оно шума наделало когда-то, сколько его ругали!.. Но в нем одно только нехорошо и не нравится мне: выражение «пурпур розы».
Сухотин рассказал, как когда-то Толстой при нем высказывал то же мнение об этом выражении самому Фету и как Фет с ним спорил.
Л.Н. забыл уже про это.
– Да неужели?! – воскликнул он.
Утром были француз, представитель кинематографической фирмы, и молодой человек – революционер. Первый отложил снимание Л.Н. до весны; второй ушел, оставив очень неприятное и нелестное о себе воспоминание.
Ввиду того что у Л.Н. болит горло, Душан предупредил всех домашних, чтобы его меньше вызывали на разговор. Выйдя в столовую к обеду, Л.Н. рассказал, что он читал целый час с сыном Сухотина Михаилом «Мертвые души» Гоголя. О Гоголе он говорил:
– Замечательно, что когда он описывает что-нибудь, выходит плохо, а как только действующие лица начнут говорить – хорошо. Мы сейчас о Собакевиче читали. Прошу!.. (Л.Н. весело засмеялся. – В.Б.). «Один прокурор хороший человек, да и тот… свинья!.. А губернатор? Разбойник!..» – И снова залился добродушным смехом.
Затем говорили о купце, поклоннике Л.Н., который всё присылает в Ясную Поляну ситцы своей фабрики; о хорошем письме из Японии, полученном Л.Н., о положении католицизма на Западе в сравнении с положением православия в России и пр.
Заговорили о снах. Толстой рассказал, как ему приснилось на днях, что он вальсировал на балу с какой-то дамой и всё смущался, что он танцует по-старинному, тогда как все – по-новому.
– Сны – это удивительное явление, – говорил Л.Н. – Совершенно справедливо изречение Паскаля, что если бы сны шли в последовательности, то мы не знали бы, что – сон, что – действительность.
Сегодня Л.Н. получил большое и горячее письмо от студента Киевского университета Бориса Манджоса с призывом уйти из Ясной Поляны, от тех неестественных условий, в которых Толстой живет здесь.
«Дорогой, хороший Лев Николаевич! – писал, между прочим, киевский студент. – Дайте жизнь человеку и человечеству, совершите последнее, что Вам осталось сделать на свете, то, что сделает Вас бессмертным в умах человечества… Откажитесь от графства, раздайте имущество родным своим и бедным, останьтесь без копейки денег и нищим пробирайтесь из города в город… Откажитесь от себя, если не можете отказаться от близких своих в семейном кругу».
Л.Н. отвечал Манджосу следующим письмом, о котором просил меня никому не говорить: «Ваше письмо глубоко тронуло меня. То, что вы мне советуете сделать, составляет заветную мечту мою, но до сих пор сделать этого не мог. Много для этого причин (но никак не та, чтобы я жалел себя); главная же та, что сделать это надо вовсе не для того, чтобы подействовать на других. Это не в нашей власти и не это должно руководить нашей деятельностью. Сделать это можно и должно только тогда, когда это будет необходимо не для предполагаемых внешних целей, а для удовлетворения внутреннего требования духа, когда оставаться в прежнем положении станет так же нравственно невозможно, как физически невозможно не кашлять, когда нет дыханья. И к такому положению я близок, и с каждым днем становлюсь ближе и ближе.
То, что вы мне советуете сделать: отказ от своего общественного положения, от имущества и раздача его тем, кто считает себя вправе на него рассчитывать после моей смерти, сделано уже более 25 лет тому назад. Но одно, что я живу в семье с женою и дочерью в ужасных, постыдных условиях роскоши среди окружающей нищеты, не переставая и всё больше и больше мучает меня, и нет дня, чтобы я не думал об исполнении вашего совета.
Очень, очень благодарю вас за ваше письмо. Письмо это мое у меня будет известно только одному человеку. Прошу вас точно так же не показывать его никому.
Любящий вас Л. Толстой».
Уже вечерело, когда я за чем-то зашел в кабинет Л.Н. Почему-то упомянуто было письмо киевского студента. Л.Н., засунув кисти рук за пояс, стоял против большого окна и, немного запрокинув голову, задумчиво глядел в темнеющий сад.
– Если бы не дочь, не Саша, я бы ушел!.. Я бы ушел!..
Я не сдержался и высказал то, что было у меня на душе, по поводу этого постоянно предъявляемого к Толстому требования уйти из Ясной Поляны. Мне кажется, что те, кто предъявляют подобное требование, не доверяют ему. Надо научиться доверять ему. По крайней мере я, после того как я подробнее познакомился с его произведениями последних лет, не могу чувствовать иначе, как так, что всё, что ни сделает Толстой, всё это к лучшему, всё это ему нужно – значит, так и нужно! Остается он в Ясной Поляне – я верю, что это так нужно; если бы он покинул Ясную Поляну – я верил бы, что, значит, именно так и нужно…
Л.Н. очень внимательно и, как мне показалось, сочувственно прослушал мою тираду. Внешним образом он не выразил своего отношения к ней, если не считать несколько раз вырвавшихся у него характерных для него восклицаний (удивления и сочувствия):
– Хха!.. Хха!..
Против обыкновения, ответ Л.Н. студенту Манджосу не был переписан на «ремингтоне» в нескольких копиях. С черновика я переписал его своей рукой, Л.Н. подписал переписанный мною экземпляр, а черновик я сохранил у себя.
18 февраля
Сегодня день «святого Льва, папы римского», и Л.Н. – именинник. Но, конечно, в доме человека, отлученного от церкви, было бы странно ждать, чтобы этот день выделяли из других. Впрочем, за обедом был сладкий пирог – «именинный», по словам Софьи Андреевны. Это, вероятно, остаток прежних традиций, еще памятных семейным.
Первыми словами Толстого, когда он вышел к обеду, был вопрос к Михаилу Сухотину:
– Ну, как дела Чичикова, подвигаются? – И опять заговорил о Гоголе, которого читал молодой Сухотин.
Вспомнил Л.Н. и рассказал еще об одном «ругательном» письме, полученном им сегодня. Письмо это я тоже читал. Автор его ругает Толстого на шести страницах и, наконец, в приписке к письму заявляет: «И все-таки вы старик хороший». Одним словом, что-то вроде собакевичевского выражения о прокуроре, но только в обратном смысле.
Л.Н. интересовал вопрос, отчего, собственно, охватило автора этого письма такое злостное к нему отношение (письмо его, оказывается, было далеко не первым). Татьяна Львовна напомнила ему, что этот корреспондент, бывавший раньше у них, – поэт.
– А! Теперь я понимаю, – воскликнул Л.Н. – Оправдывается латинское изречение Irritabilis gens poetarum[9].
После обеда читал вслух остроумную пародию Измайлова на творения Леонида Андреева. Вечером, подписывая повестки на заказные письма, он сокрушенно покачал головой:
– Сколько повесток, и такие пустые письма!
Между прочим, теперь на моей обязанности лежит еще раздача денег и книжек прохожим и нищим.
19 февраля
Утром было трое посетителей: молодой человек, который хотя и пытался, но никак не мог объяснить, зачем он пришел, «газетный работник», просивший денег на проезд в Петербург, и административно высланный учитель – тоже за материальной помощью.
Позже приехал старый знакомый Толстых, князь Оболенский, разговорчивый, добродушный старик. Л.Н. называет его Иовом, ввиду того что Оболенский перенес ряд сокрушительных ударов судьбы: потерю большого состояния, преждевременную и часто трагическую смерть нескольких детей и т. д. Теперь Оболенский занимается и журналистикой и, между прочим, свои посещения Ясной Поляны описывает в «Русском слове». Это дает ему некоторый заработок.
Разговаривали о судебных делах, которыми интересовался Л.Н., о присяжном поверенном Гольденблате из Тулы, который вел эти дела. Оболенский читал вслух речь кадета Караулова в Думе против сметы Синода. Речь, сильная и искренняя, всем и Л.Н. понравилась.