А затем мы приступили к работе. Я привез Толстому корректуру январского выпуска «На каждый день». На первый раз он задал мне работу, которая заключалась в том, что я должен был сравнить содержание этой книжки с новым планом сборника, который был выработан Толстым уже после того, как был сдан в печать январский выпуск. Тут же Л.Н. объяснил мне сущность этой работы. Впрочем, он колебался, печатать ему дальнейшие выпуски по новому или по старому плану, по которому были составлены четыре вышедших уже выпуска. Об этом он просил спросить письменно Черткова. По новому плану он предполагал выпустить новое издание, более доступное по изложению, более популярное.
Назавтра просил приехать в двенадцать часов. Вышел проводить меня в переднюю. Мне было радостно его присутствие, и, должно быть, чтобы увеличить эту радость, видя его бодрым и здоровым, я, застегивая воротник, все-таки спросил, как он себя чувствует.
– Для моих лет хорошо! – отвечал Толстой.
Я стал говорить ему, как я себя хорошо чувствую и как я хорошо прожил эту неделю у Чертковых.
– Как я рад, как я рад! – говорил Л.Н.
В его устах эти слова были особенно трогательны, потому что видно было, чувствовалось, что он произнес их искренне, что он именно «радовался», а не отдавал только долг вежливости. Он и всё, что говорит, говорит искренне – это я знал и по его сочинениям и давно заметил в нем самом.
– Какая там атмосфера хорошая, – продолжал я.
– Хоррошая!.. – произнес Толстой тоном глубокого убеждения.
И когда я сказал, что я как-то сблизился там со всеми, хотя и жил недолго, Л.Н. заметил:
– Всех нас сближает то Одно, что в нас, общее у всех. Как все линии в центре, так все мы в Одном сходимся. – И он сблизил пальцы обеих рук. – Ну, до завтра! – поднял он высоко руку и опустил ее на мою ладонь.
Я с любовью пожал ее.
18 января
Говорил с Л.Н. после завтрака, следовательно, после того как он уже успел проработать часа четыре и был более или менее утомлен.
Он поручил мне: собрать из его сочинений мысли о неравенстве на один из дней в сборник «На каждый день», что не было сделано, как требовал того план; просмотреть корректуру январского выпуска, исправить места неудовлетворительные в литературном отношении, то есть снять повторения, уточнить неясности и т. п.
– Смелее! – добавил Л.Н.
Мне нужно было еще передать ему некоторые поручения Черткова, но, видя, что он утомлен, я осведомился:
– Вы устали, Лев Николаевич. Может быть, в другой раз?
– Нет, нет, пожалуйста, – запротестовал он, откинулся в кресле и стал слушать.
Затем мы попрощались. Толстой пошел было к себе, но вернулся.
– Вы не смотрите, что я такой мрачный: я сегодня ужасно устал! – произнес он, делая особенное ударение на слове «ужасно».
Чего уж тут было «смотреть»! Я и сам не рад был, что послушался его и остался дольше времени.
20 января
Поехал в Ясную Поляну нарочно утром, чтобы поговорить с Л.Н. до его занятий. Нет, он был уже в кабинете и просил подождать. Передавая ему собранные мною мысли о неравенстве, я заметил, что одну мысль – о том, что способность отдаваться занятиям наукой и искусством вовсе не отмечает выгодно человека, – я взял у современного философа Льва Шестова.
– Мысль очень хорошая, – сказал он.
– Лев Шестов писал против вас, но для вас это, наверное, ничего не значит?
– Конечно! Ведь помещаю же я в своей книге часто мысли Ницше.
Я прочитал ему мысль Шестова, и он согласился включить ее в «На каждый день».
Попутно я заметил, что как раз ведь особенно распространено мнение, что люди науки, искусства – особенные, не такие, как все.
– Да, да… Вот, например, каково отношение к Чехову… Вы просматриваете газеты? Я говорю об юбилейных статьях[2]. То обстоятельство, что Чехов не знал и не нашел смысла жизни, представляется всем каким-то особенным, в этом видят что-то поэтическое!..
По поводу всё той же мысли Шестова я высказал мнение, что сама книга Шестова о Толстом неудовлетворительна и что прежде всего автор заслуживает упрека в незнании предмета. Л.Н. согласился, что ему часто приходится встречаться с такой критикой его взглядов, но все-таки поинтересовался Шестовым, книги которого у меня на руках, к сожалению, не оказалось.
Что касается работы, то он просил меня собрать еще мысли о неравенстве для всех других месяцев в году: я ведь набрал только на январь, а содержание каждого месяца составляется по одинаковой программе. Таким образом, нужно выбрать по крайней мере шестьдесят мыслей.
– Мне страшно надоело самому выбирать, – говорил Л.Н., морщась и смеясь. – Мне кажется, что в этой механической работе есть что-то, стесняющее свободу мысли.
Кроме того, он обещал дать мне экземпляр рукописи его «упрощенного» «На каждый день», с новыми вставками и изменениями.
– А вы его опять просмотрите критически, – говорил он, – и проследите, что из него годится для этого первого текста, что не годится: одно возьмите, другое выбросьте.
Сегодня же Л.Н. объявил, что, не дожидаясь ответа Владимира Григорьевича, решил оставшиеся выпуски «На каждый день» напечатать в их настоящем виде, по старому плану. По новому плану выйдет то же сочинение в популярном изложении. На завтра мы условились, что я приду вечером, в семь часов.
21 января
– Лев Николаевич болен и лежит, – услыхал я в передней яснополянского дома от старого слуги Ильи Васильевича Сидоркова, приехавши туда вечером.
Оказывается, Л.Н. занемог с самого утра, так что видеть его и заниматься с ним нечего было и думать. Я, однако, разделся, так как знал, что сегодня у Толстых ночевали отец и сын Булыгины, с которыми мне хотелось ближе познакомиться.
Михаил Васильевич Булыгин – сын сенатора, деятеля крестьянской реформы 1861 года и двоюродный брат бывшего министра внутренних дел. Воспитывался он в Пажеском корпусе, служил офицером, потом поступил в Петровскую академию, но ее не кончил. Под влиянием сочинений Толстого он изменил образ жизни, отказавшись от всякой служебной деятельности, и теперь живет с семьей в маленьком именьице за пятнадцать верст от Ясной Поляны, где поселился нарочно, чтобы быть поближе к Толстому.
Двое взрослых сыновей Булыгина вполне разделяют взгляды отца. Оба ведут совершенно рабочий, трудовой образ жизни. Сейчас в Ясной находился старший из них – Сергей.
Я поднялся наверх. Кроме младшей дочери Толстого Александры Львовны, Ольги Константиновны с детьми, Сухотиных и Булыгиных, там находился еще один из друзей Льва Николаевича – Павел Александрович Буланже. Позже пришла Софья Андреевна.
О Л.Н. все думали, что он переутомился. Оказывается, вчера он почти целый день работал над сборником «На каждый день». Сегодня утром он против обыкновения спал долго, что уже служило плохим признаком. Затем, встретив в столовой своих внучат, мальчика и девочку, детей Андрея Львовича Толстого, живших в Ясной Поляне, он не узнал мальчика.
– Люля, кто такой Люля?
– Люля, твой внучек, сын Андрюши.
– А… Но как он изменился, как он изменился!.. Я всё перезабыл, всё перезабыл.
Потом он слег в постель.
Булыгин-отец – кажется, по зову Л.Н., – входил к нему в комнату. Когда он вернулся, Софья Андреевна спросила его:
– Ну, что? О чем же вы говорили?
– Да всё о Боге, о смерти, о том, как непрочно земное существование и что духовное не умирает, – ответил растроганный Булыгин.
Потом между ним, Сухотиным и Буланже завязалась шумная беседа. Сухотин, бывший член 1-й Государственной Думы, очень остроумный человек, рассказывал о своих думских впечатлениях и изображал в лицах Муромцева, Аладьина и других снискавших известность парламентариев. Я разговаривал с Татьяной Львовной. Сергей Булыгин ушел дать корму своей лошади.
Вдруг возвращается только что вышедшая Александра Львовна и говорит, что меня зовет Л.Н. Я пошел к нему, в дальнюю угловую комнату, служившую спальней. Буланже указывал дорогу.
Толстой лежал в постели, в белой рубашке, под одеялом; подушки были приподняты, у изголовья на столике горела лампа.
– Здравствуйте, садитесь! – сказал он и показал на кресло, стоявшее около.
– Как здоровье, Лев Николаевич?
– Ничего.
– Вы, должно быть, переутомились, Лев Николаевич? Вы так много работаете.
– Нет, это не переутомление, просто, старик я уже… Вы у меня вчера были? Или нет? Кажется, были… Да, как же, как же! Я очень рад вас видеть, всегда рад вас видеть. У меня друзья все с буквы Б: Булгаков, Булыгин, Буланже…
– Бирюков, – напомнил я.
– Да, да…
– Чертков…
– Да, и Черткову нужно было бы с буквы Б начинаться, – произнес он, улыбаясь.
Я рассказал, что в одном из последних номеров газеты читал шутливую пародию на произведение одного критика Чехова: критик этот утверждал, что в жизни Чехова играла большую роль буква К, и при этом приводил слова, в которых эта буква отсутствовала.
Л.Н. при упоминании о Чехове повторил то, что он говорил мне вчера.
– Мы вчера ведь имели с вами разговор об этом? – припомнил он.
Я отвечал утвердительно.
– Что я вам хотел сказать? – стал припоминать Л.Н.
Я напомнил, что, может быть, о поправках к «На каждый день». Оказалось, да. Толстой позвонил и попросил вошедшую Александру Львовну дать мне листы с поправками, снова объяснив, в чем должна состоять работа.
– Не скучно вам здесь? – спросил он меня.
– Нет!
– И отношения у вас хорошие установились?
– Да, конечно, – отвечал я и встал, боясь утомить его.
Он очень ласково простился со мной.
– Выздоравливайте, Лев Николаевич, – сказал я ему.
– Постараюсь, – отвечал он.
Я вышел в столовую взволнованный. Ничего не было сказано между нами, но доброта Л.Н. так трогала.
23 января
Ездил в Ясную Поляну вечером с Сергеем Булыгиным, который сегодня провел у нас в Телятинках день и остался ночевать.