И он показал рукой в сторону Кочаков, где находится приходская церковь. Я заметил, что все-таки в народе больше положительных черт, чем отрицательных. В доказательство привел те письма от простых людей, которые получает Л.Н. По письмам этим я впервые узнал ясно, что такое народ и, в частности, русский народ, что за люди в нем есть и какие могучие духовные силы в нем скрываются.
– Еще бы, еще бы! – согласился Л.Н. и вспомнил сегодняшнего учителя, человека из трудовой среды. – Ведь откуда берется!.. Вот вы говорите, – сказал он затем, – что есть люди, которые самостоятельно освобождаются от церковного обмана. Но среди них есть такие, которые всё отрицают, а основания у которых остаются все-таки церковные. Вот я сегодня имел письмо от одного такого материалиста… К ним принадлежит и Бернард Шоу. Отрицая Бога, он полемизирует с понятиями личного Бога, Бога-творца. Рассуждают так, что если Бог сотворил всё, то Он и зло сотворил и т. п. Постановка вопроса – церковная. Влияние церкви тут несомненно. Ведь в религии буддистов, конфуцианцев отсутствуют понятия Бога-творца, рая, загробного блаженства; для них эти вопросы не существуют. А у нас есть.
В Телятинках Толстой зашел в дом Чертковых и посидел некоторое время с друзьями. Поехав назад, мы хотели было пробраться в красивый еловый лесок за деревней, но не могли переехать через ров, Кочак и через канаву, которой окопана находящаяся здесь помещичья усадьба. Тогда отправились опять по дороге.
Сидя на лошади, я прочел полученное мною в Телятинках письмо от неоднократно уже упоминавшегося в дневнике студента Михаила Скипетрова, знакомого Л.Н. Письмо затрагивало интересовавший меня вопрос – о взаимоотношении духовного и телесного начала в человеке и о возможности гармонического объединения этих начал в его жизни и деятельности. Я ни разу не собрался предложить об этом прямо вопрос Л.Н., хотя мнение его мне, разумеется, было бы интересно узнать. Теперь представился повод и удобный случай к этому…
Я догнал Толстого на своей лошадке, сообщил о получении письма от Скипетрова и попросил позволения поделиться содержанием этого письма. «Они, – писал Скипетров о Сереже Булыгине и еще об одном из наших друзей, – живут только для Бога. Этому я не завидую и к этому не стремлюсь… Моя жизнь должна быть равнодействующей между животной и божеской… Человек должен быть одной прекрасной гармонией».
– Как я всегда это говорил, – сказал Л.Н., прослушав меня, – так и теперь скажу, что главная цель человеческой жизни, побуждение ее, есть стремление к благу. Жизнью для тела благо не достигается, жизнь для тела доставляет страдания. Благо достигается жизнью для духа.
Я указал, между прочим, на то, что в своем письме Скипетров стремится везде вместо слова «Бог» подставить слово «Разум».
– Это от учености, – ответил Л.Н. – Но те, кто еще не освободились от ее влияния, могут, освобождаясь, стать на нормальный путь. И он стоит на нормальном, как мне кажется.
– Где-то я читал, – продолжал Толстой, – что, отказавшись от личного Бога, трудно поверить в Бога безличного. И это правда. Тот Бог может наградить, Ему можно молиться, просить Его; а чтобы верить в Бога безличного, нужно себя сделать достойным вместилищем Его… Но хорошо то, что люди ищут. Жалки те, которые не ищут или которые думают, что они нашли.
Яблоневый сад. Л.Н. объясняет, как отличать на яблоне листовую почку от цветной.
– По какому поводу, Лев Николаевич, писал вам Шоу? – спрашиваю я.
– Он прислал мне пьесу.
– Хорошая пьеса?
– Плохая. Он пишет, что его вдохновило мое произведение, кажется, «Власть тьмы», где изображен какой-то мужик, пьяница, но который на самом деле лучше всех… Кажется, это во «Власти тьмы», я не помню… Я совсем свои прежние произведения перезабыл!.. И вот Шоу изображает крестьянина, который украл лошадь и которого за это судят. А взял он лошадь для того, чтобы съездить за доктором для больного. Но здесь недостаток тот, что очень неопределенно чувство, которое Шоу приписывает крестьянину. Он поехал за доктором, но доктор мог и не помочь. Другое дело, если бы он, например, бросился в огонь. Тут уже определенное чувство жертвы собой, чтобы спасти другого.
Вечером за общим столом Л.Н. говорил о начале всего по научным теориям, о невозможности Бога-творца, о пространственных и временных условиях восприятия, повторяя отчасти то, что говорил мне утром.
– Много же ты, Лев Николаевич, болтаешь! – засмеялся он, вставая из-за стола. – Нет, нет, шучу, – добавил он тотчас в ответ на чей-то протест, – мне самому приятно было с вами побеседовать.
– Вот поприще для воздержания, – говорил Л.Н. потом, – не судить о правительстве. Я не удерживался от этого, а теперь буду удерживаться.
Стали говорить о русском бюджете. Татьяна Львовна упомянула об имеющихся у нее известных диаграммах профессора Озерова, со статистическими сведениями о доходной и расходной статьях русского бюджета и пр.
– Принеси, принеси, я люблю эти цифры, – поддержал ее Л.Н., когда она поднялась было нерешительно со стула.
Стали рассматривать диаграммы.
– Первое, – говорил Л.Н., – что бросается в глаза при введении этих аэропланов и летательных снарядов, это то, что на народ накладываются новые налоги. Это как иллюстрация того, что при известном нравственном общественном состоянии никакое материальное улучшение не может быть в пользу, а – во вред.
Кончили смотреть. Толстой сидел задумчиво, откинувшись на спинку стула.
– Да, – произнес он, – как подумаешь, что есть люди, которые не понимают и не хотят понять того, что так ясно, так нужно, то и хочешь умереть.
Наступило молчание. Татьяна Львовна осторожно улыбнулась.
– Ну, я бы из-за этого не хотела умирать, – сказала она.
– Ты бы не хотела, да я-то хочу, – возразил Л.Н. – О последствиях не нужно думать. Когда живешь для внешней цели, то в жизни столько разочарований и горя, а когда живешь для внутренней работы совершенствования, то достигаешь блага. Но есть это поползновение думать о последствиях…
Между прочим, для gens poetarum придумана такая отписка, которая отпечатана посредством шапирографа на открытках и рассылается теперь в ответ на все стихи: «Лев Николаевич прочел ваши стихи и нашел их очень плохими. Вообще он не советует вам заниматься этим делом».
17 апреля
– Сегодня у меня мрачное состояние, – говорил Л.Н., – и большая слабость.
Из утренней почты было интересное письмо такого рода. Некто Селевин из Елисаветграда просил указать ему те места в Евангелии, которые было бы полезно напечатать на издаваемых им ученических тетрадях. По поручению Толстого я просмотрел все евангелия Синода и выписал всё то, что соответствует подлинно христианским убеждениям. Л.Н. просмотрел письмо, просил прочесть ему два места из отмеченных мною на пробу, одобрил, сделал приписку, указав в ней еще на первое послание Иоанна, и велел послать письмо. Между прочим, говорил, что ему более нравятся Евангелие Матфея (как более подробно излагающее Нагорную проповедь) и Иоанна.
С сегодняшней же почтой пришла книжка журнала прогрессивной группы молодежи, на английском языке. Л.Н. очень ею заинтересовался и говорил даже, что если б был молод, то поехал бы в Китай.
– Меня занимают китайцы, – говорил он, – четыреста миллионов людей, которым хотят привить европейскую цивилизацию!
Часа в два, то есть после завтрака Л.Н., в дом явился красивый юноша, поляк, одетый в гимназическую форму, который заявил мне, что он желает переговорить непосредственно с самим Толстым по важному вопросу. На мою просьбу, не может ли он сказать, по какому именно вопросу, молодой человек ответил отрицательно. В свою очередь, несколько неожиданно для меня, он обратился ко мне с просьбой ответить, как Л.Н. относится к революционерам. Я решил, что передо мною, видимо, один из таковых, и вкратце объяснил, стараясь не обидеть нечаянно молодого человека каким-нибудь резким выражением, что хотя Толстой совершенно отрицательно относится к правительственной деятельности, но тем не менее отрицательно он относится и к деятельности революционной. Молодой человек, казалось, вполне удовлетворился таким ответом и вновь заявил о желании видеть Толстого.
Я передал о нем Л.Н., и он спустился на террасу, где поджидал юноша. Что же оказалось? Вернувшись, Л.Н., с выражением ужаса на лице, сообщил, что юноша этот признался ему, что он – шпион, состоящий на службе у правительства и доносящий властям о действиях революционных кружков, с которыми он близок. Нелепее всего то, что молодой человек ожидал от Толстого одобрения своей деятельности, зачем и приезжал к нему. Л.Н. ответил этому необычному посетителю, что доносить на своих товарищей он считает ужасным, нехорошим делом.
Вечером на круглом столе в гостиной Л.Н. увидел игру, состоящую в раскладывании и подбирании снимков с картин классических живописцев. Он присел и стал рассматривать эти снимки. Ему нравились многие портреты стариков. Попался снимок с рафаэлевской мадонны.
– Не знаю, за что так любят «Сикстинскую мадонну»! – произнес он. – Ничего хорошего в ней нет. Я, помню, тоже когда-то восхищался ею, но только потому, что восхищались Тургенев, Боткин, а я им подражал и притворялся, что мне тоже нравится. Но я не умею хорошо притворяться.
Ему гораздо больше нравится «Madonna della Sedia» Рафаэля. Нравятся еще ему следующие картины: «Дочь Лавиния» Тициана («Это не красиво, но, видимо, так похоже»); его же «Кающаяся Мария Магдалина» («Превосходно! Я не про красоту говорю, а про правдивость, в противоположность рафаэлевской искусственности»); «Девушка, считающая деньги» Мурильо («Это восхитительно! Какое выражение, какая правдивость! Это не декадентская картина»); «Францисканец» Рубенса («Характерно»); «Мона Лиза» Леонардо да Винчи.
Два слова о письмах к Л.Н. Почти все они начинаются одной определенной формулой: «Дорогой Лев Николаевич, так как вас беспокоит множество людей и вы получаете множество писем, то… и я вас обеспокою, и я пишу вам письмо». (Понач