Утром Л.Н. говорил мне про свое здоровье, что оно слабо. Я высказал предположение, что его утомил вчерашний шумный день (с японцами и граммофоном), но он возразил:
– Нет, ничего, день был шумный, но приятный!
Ему прислал свои книги Н.А.Морозов, шлиссельбуржец[23].
– Удивительная ученость у него! – говорил Л.Н.
Меня уговаривал не раздавать прохожим его запрещенных книг.
– А то смотрите, чтобы не было так же, как с Гусевым. Я боюсь.
21 апреля
Утром рано приехал Михаил Львович, младший сын Толстого. А часа в два приехал еще гость.
Я спускался зачем-то вниз. Вверх поднимается по лестнице Ольга Константиновна и сообщает:
– Андреев приехал!
– Какой?! Леонид, писатель?
– Да.
Давно жданное свидание Толстого с Андреевым, визит Андреева в Ясную, который долго не мог состояться. Я бросился вниз, к входной двери. Андреев только что слез с извозчичьей пролетки: красивое смуглое лицо, немного неспокойное, белая шляпа, модная черная накидка – вот что мне бросилось в глаза. Кажется, Л.Н. уже был там, не помню хорошо. Произошла какая-то маленькая суматоха, и когда я осмотрелся, то увидел уже, как Л.Н. представлял всех гостю:
– Это моя жена, это мой сын, это Черткова сын…
Рука Андреева, державшая шляпу, немного дрожала.
Все прошли на террасу. От завтрака Андреев отказался. Приказано было подать ему чай.
Начался пустячный разговор. Леонид Николаевич рассказывал, откуда он приехал, куда едет. Едет он, оказывается, с юга домой, в Финляндию, где у него дача. Рассказывал о Максиме Горьком, которого он видел на Капри.
– Он страшно любит Россию, и ему хочется вернуться в нее, но он притворяется, что ему все равно.
Говорил о своих занятиях живописью, цветной фотографией. Софья Андреевна рассказывала ему о своих работах: мемуарах, издании сочинений Л.Н. Андреев был очень робок, мягок. С Толстым и Софьей Андреевной во всем соглашался.
Пришла еще одна дама с двумя дочерьми, еще ранее обращавшаяся к Л.Н. с просьбою разрешить поговорить с ним. Девочки, дочери ее, отличались дурными характерами, и она надеялась, что Толстой сможет воздействовать на них. Л.Н. гулял с ними по саду, говорил и подарил свои книжки. Затем вошел на террасу в шляпе и с тростью.
Андреев разговаривал с Софьей Андреевной.
– Вы не поедете верхом, Лев Николаевич? – спросил я.
– Нет. Не поеду, – ответил каким-то особенно решительным тоном Л.Н. – Я вообще больше не буду ездить верхом, – прибавил он.
Я вспомнил вчерашнюю поездку, и у меня сжалось сердце: верно, он чувствует, что стал слишком стар и верховая езда тяжела ему. Но Л.Н. промолвил:
– Это возбуждает недобрые чувства в людях. Мне говорят это. Вот у крестьян нет лошадей, а я на хорошей лошади езжу. И офицер вчерашний то же мне говорил.
Затем он предложил Андрееву погулять с ним. Тот поспешно собрался, отказавшись и от поданного чая.
Л.Н. зачем-то еще вошел в переднюю. Я подошел к нему.
– Лев Николаевич, я хотел сказать по поводу вашего отказа от лошади: ведь можно представить себе так, что ваши друзья могли бы собрать средства и подарить вам эту лошадь. Нужно ли было бы тогда отказываться от нее?
– Да так оно и есть, – возразил Толстой, – но все-таки не буду ездить.
А вечером по этому же поводу я передал ему совет Димы Черткова: ездить на плохой лошади.
– Да ведь и эта плохая, – ответил Л.Н., – ноги слабые, и глаза… У ней только вид хороший.
Прогулка Л.Н. с Андреевым была не особенно удачна: их захватил в поле сильный дождь и даже град, хотя утро было прекрасное, а перед этим стояли теплые, солнечные дни. Я шутил, что Леонид Андреев, такой пессимист, теперь уверует в фатум: как он приехал, так и погода изменилась и его с Толстым вымочило до нитки. За обоими писателями хотели послать тележку с непромокаемыми плащами, но они вернулись раньше, чем успели запрячь лошадь.
Леонид Николаевич пошел переодеться, а Л.Н. – спать. Я же отправился в Телятинки, на репетицию спектакля, и домой вернулся только вечером, уже после обеда. Андреев сидел с дамами в зале. На нем была вязаная фуфайка цвета «крем», очень шедшая к его смуглому лицу с черными как смоль кудрями и к его плотной фигуре; что он, видимо, великолепно сознавал.
– Это можно здесь? Я дома всегда так хожу, – еще давеча с невинным видом говорил он.
Заговорили о его произведениях. Ему самому из них нравятся больше «Елеазар», «Жизнь человека», начинает нравиться «Иуда Искариот». По поводу рассказов «Бездна», «В тумане» он заявил, что «таких» он больше и не пишет. Рассказывал, как в начале своей писательской деятельности «изучал стили» разных писателей – Чехова, Гаршина, Толстого, разбирал их сочинения и старался подделываться «под Чехова», «под Гаршина», «под Толстого». Ему это удавалось со всеми, кроме Толстого.
– Сначала шло, – говорил он, – а потом вдруг что-то такое случалось, захватывало, и нельзя было ничего понять, отчего это.
Вошел Л.Н. и предложил Андрееву писать для дешевых копеечных изданий «Посредника». Но Леонид Николаевич заявил, что, к сожалению, не может этого, так как он «сделал, как Чехов»: запродал какой-то фирме раз и навсегда не только то, что написал, но и то, что когда-нибудь в будущем напишет.
За чаем он рассказывал Л.Н. о критике Чуковского, который поднял вопрос о специальной драматической литературе для кинематографа. Сам Андреев этим вопросом очень увлечен. Л.Н. слушал сначала довольно скептически, но потом, видимо, мало-помалу заинтересовался.
– Непременно буду писать для кинематографа! – заявил он в конце беседы.
В общем, особенно значительных разговоров за столом не было.
Когда Л.Н. зашел ко мне просмотреть и подписать письма, я спросил, какое впечатление произвел на него Андреев.
– Хорошее впечатление. Умный, у него такие добрые мысли, очень деликатный человек. Но я чувствую, что я должен сказать ему прямо всю правду: что много пишет.
– Он очень молодой, пользуется такой популярностью. Интересно, придает ли он значение своей личной жизни или довольствуется только своей писательской славой.
– О нет! – возразил Л.Н. – Мы говорили с ним… Напротив, он говорит, что сейчас ничего не пишет, что думает о нравственных вопросах.
Л.Н. ушел спать, а я проводил Леонида Андреева в приготовленную ему комнату – «под сводами», бывший кабинет Л.Н., изображенный на картине Репина.
22 апреля
Утром я вышел на террасу одновременно с Толстым и Андреевым. Л.Н. отправился гулять, Андреев хотел пойти с ним, но Л.Н. не сделал и для него исключения и пошел сначала гулять один, как всегда.
– Он и не может делать никаких исключений, – горячился Леонид Николаевич, как будто оправдывая
Толстого. – У него тогда нарушился бы обычный день, потому что сколько же бы ему пришлось делать таких исключений? Я вполне его понимаю…
Как раз подошел молодой человек, единомышленник Л.Н., приехавший повидаться с ним из Архангельской губернии. Он встретил Толстого на дороге, и тот ему сказал, что поговорит с ним после, так как сейчас он идет молиться.
На террасе, залитой солнцем, Леонид Николаевич, красиво раскинувшись в плетеном кресле, говорил об «изменениях в философской области», которые должен произвести усовершенствованный кинематограф. Об этой мысли Андреева я читал еще раньше, у посетившего его литературного критика Измайлова. «Изменения» должны быть потому, что благодаря кинематографу сознание человека, видящего себя на экране, раздвояется: одно «я» он чувствует в себе, а другое свое «я» – на экране.
Я пожалел, что по причине раннего отъезда Андреева, в десять часов утра, Софья Андреевна, встающая поздно, не сумеет его снять с Л.Н., как она вчера намеревалась. Но у Андреева оказался в багаже заряженный фотографический аппарат, которым я и снял его: сначала одного, а потом с Л.Н. Кроме того, все домашние, подъехавшие со станции Гольденвейзеры и подошедшие некоторые телятинские друзья снялись с Андреевым группой под «деревом бедных». Раз снял я, другой раз – Дима Чертков.
Л.Н., вернувшись с уединенной прогулки, еще долго гулял с Андреевым. Потом он ушел заниматься, а Леонид Николаевич еще посидел с нами на террасе, поджидая своего извозчика.
Когда тот подъехал, писатель попрощался со всеми, а затем отправился вместе со мной наверх проститься с Толстым.
Я пошел в кабинет вперед.
– А! – услыхал я голос Л.Н. – Это, верно, Леонид Николаевич уезжает?
И тотчас послышались его шаги. В дверях из кабинета в гостиную Л.Н. встретился с Андреевым. Последний взволнованно благодарил его, а Толстой просил его приезжать еще.
– Будем ближе, – произнес он и затем добавил: – Позвольте вас поцеловать! – И сам первый потянулся к молодому собрату.
Остановившись в гостиной, я был невольным свидетелем этой сцены. Когда мы с Андреевым вышли, я видел, как сильно прощание взволновало его.
– Скажите Льву Николаевичу, – прерывающимся голосом говорил он, повертывая ко мне свое взволнованное лицо и едва глядя на ступеньки, – скажите, что я… был счастлив, что он… такой добрый…
Сел в пролетку, захватил небольшой чемодан и фотографический аппарат и, провожаемый нашими напутствиями, уехал.
Андреев на всех в Ясной произвел хорошее впечатление. Все время он держался в высшей степени скромно, был даже робок. О Л.Н. говорил с благоговением. Речь его – простая, иногда даже грубоватая, в противоположность всем понятному, но красивому и изысканно точному языку Л.Н. Он немножко рисовался, как мне показалось, или, по меткому выражению Ольги Константиновны, «милашничал». И одет был, как говорят, «просто, но изящно»: живописная накидка, на рубашке повязанный бантом черный галстук; домашний костюм – придающая ему большую эффектность фуфайка. Вероятно, он находит, что во всех этих аксессуарах нуждается его красивая наружность.
По-видимому, он придает значение общественному мнению. Даже о своем знакомстве с Горьким («как же, я с ним хорошо знаком») говорил с заметным удовольствием или с некоторым оттенком гордости. Увлечения его кинематографом, цветной фотографией, живописью что-то мне не совсем понравились: напомнили знакомый тип богатых и праздных людей, не знающих, к чему приложить свои силы и чем занять свое время.