И Л.Н. принес книжку Семенова и показал некоторые выдержки из нее.
30 апреля
Приезжал на тройке с колокольчиками молодой человек, бывший военный, подагрик, Дурново, по-видимому, родственник бывшего министра. Развивал свою теорию понимания Евангелия, которая сводится к тому, что будто бы, согласно евангельскому учению, люди должны каждый жить по своим понятиям. Л.Н. возражал, что у людей понятия разные. Но Дурново усиленно спорил. Его поддерживала бывшая с ним жена, видно, как говорил Л.Н., считающая мужа необыкновенным и святым человеком.
Толстой тоже разгорячился в споре и, конечно, отказал Дурново в том, чтобы своим авторитетом подтвердить правильность его понимания Евангелия, о чем тот и приехал просить.
После меня хоть потоп (франц.).
Разговор Л.Н. с Дурново происходил на террасе. Слышу из «ремингтонной»: колокольчики опять зазвенели; гости уехали. Входит Л.Н. и рассказывает всю историю…
Привезли почту. Слышу звонок Л.Н. Иду.
– А я получил письмо от Тани, – говорит он с радостным лицом, – зовет в Кочеты.
Кочеты – имение мужа Татьяны Львовны Михаила Сергеевича Сухотина, в Новосильском уезде Тульской губернии. Поездка Л.Н. туда давно уже предполагалась, и он ждал только окончательного письма от Татьяны Львовны.
– Когда же вы думаете поехать?
– Да чем скорее, тем лучше. Вот завтра вернется Соня из Москвы, а послезавтра можно ехать. Мне так хочется отсюда убраться! – рассмеялся он. – Иногда хоть на тот свет…
Передал мне тут же письма для ответа. Одна открытка с цветной картинкой осталась на столе.
– А это? – спросил я и хотел было взять ее.
– Нет, это оставьте. Я раздаю их ребятам на деревне.
Он открыл бумажник и положил туда открытку. В бумажнике лежали еще другие.
Приехал С.П.Спиро, корреспондент «Русского слова», – расспросить Л.Н. о фельдмаршале Милютине. Милютин хворает, и, вероятно, газета готовит материалы к его смерти[26]. Интересно, что сбылось вчерашнее ожидание Л.Н.: «Авось кто-нибудь из литераторов понаедет». Он передал корреспонденту письмо крестьянской девушки для напечатания в газете, со своим предисловием. Гонорар – восемьдесят рублей – газета должна выслать девушке на покупку швейной машины.
Во время обеда пришел пожилой мужчина серьезного вида, который заявил, что ему нужно поговорить с Л.Н. Пообедав, Толстой сошел к нему на террасу. Я сидел у себя. Прошло с четверть часа, вдруг я слышу – Л.Н. кричит мне снизу. Я побежал к нему. Он стоит внизу лестницы, смеющийся и возбужденный.
– Давайте сюда фонограф… надо записать. Он говорит Бог знает что!.. И что он спасет всех людей, и апокалипсис, и закон инерции, и электричество… Надо записать!
Оказывается, у Л.Н. есть фонограф, подарок Эдисона. Белинький, который был в это время в Ясной Поляне, снес его вниз и настроил. Посетитель оказался совершенно ненормальным человеком и необыкновенным оратором. В фонограф он очень охотно согласился говорить и говорил не менее чем полчаса, безостановочно, без малейшей запинки. Как раз подошли из Телятинок Плюснин, Збайков, Сережа Попов и другие, которые тоже слушали эту речь.
Боже, чего-чего в ней только не было! И Америка, и Англия, и апокалипсис, и куры и петухи, и закон инерции, и испанская корона, и Толстой, и Чертков, и «я – Кочетыгов», и все ученые и т. п.
Л.Н. сначала смеялся, а потом стал останавливать оратора. Но это оказалось не так-то легко: окончив говорить в фонограф, посетитель остался на террасе и никому не давал слова сказать. Наконец Душану удалось выдумать прекрасный способ удалить его: он предложил оратору поесть, и тот охотно отправился за ним на кухню. Потом Душан проводил его и из усадьбы.
– А знаете, Лев Николаевич, – заметил Плюснин, когда оратор ушел с террасы, – вот мы все смеялись над ним, а ведь Сережа Попов не смеялся.
– Как же, я заметил это, – отвечал Л.Н.
Сережа Попов продолжал сидеть молча.
Я ничего не говорил до сих пор об этом юноше, единомышленнике Толстого, стремящемся воплотить его взгляды в жизнь до самой последней крайности. Сереже года двадцать три. Он – бывший петербургский гимназист, ушедший из седьмого класса, чтобы сделаться странником. С тех пор он бродит по всей России, останавливаясь подольше главным образом в различных «толстовских» общинах и колониях. Это тихое, кроткое существо, со всеми ласковое. Сережа всех зовет братьями и на «ты». Он даже собаку Соловья в Телятинках зовет братом. И наружность у него подходящая к его внутреннему облику – белокурые волосы, кроткие голубые глаза. Он никогда и ни от кого не берет денег за свою работу. Сережа очень любит Л.Н. и всегда радуется возможности лишний раз повидать его.
По уходе «оратора» Л.Н. говорил о нем:
– Его мысли разбрасываются. Когда мысль сильная, то она может сосредоточиться, а когда слабая, то распыляется, разбрасывается. Это и на себе бывает видно.
На террасе проговорили до позднего вечера.
Плюснин спросил у Л.Н., какая существенная разница между буддизмом и христианством.
– Настоящим христианством?
– Да.
– Никакой. Как там, так и тут проповедь Бога любви, отрицание личного Бога.
Плюснин напомнил, что в статье «Религия и нравственность» Л.Н. называет буддизм отрицательным язычеством. Но эти слова относились Толстым к официальному буддизму.
– Я особенно люблю, – говорил он, – первое послание Иоанна, которое никогда не приводит духовенство, и в нем изречение: «Не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?» В этих словах, как мне кажется, уже заключается отрицание личного Бога. И здесь же прямо говорится, что «Бог есть любовь».
Пошли все наверх пить чай. Столовая наполнилась довольно необычными для Ясной Поляны гостями: босой, с грязными ногами Сережа Попов, босой прохожий Петр Никитич Лепехин, молодой человек лет двадцати пяти. В конце апреля 1910 года он явился к Л.Н. с просьбой доставить ему какое-нибудь занятие. Между прочим, он подал Толстому тетрадку со своими «афоризмами», многие из которых обратили на себя внимание серьезностью и содержательностью. Толстой направил юношу в Телятинки, где тот и остался в качестве рабочего.
Кто-то напомнил Л.Н., что он говорил, что любит пьяниц.
– Люблю! – согласился Толстой. – Да как их не любить? Вот ведь приходят ко мне, и я смотрю – тип пьяницы гораздо лучше, чем ростовщика, например. И кто их ругает? Грабители, богатые…
Май
1 мая
Утром вернулась из Москвы Софья Андреевна.
После завтрака Л.Н. ходил один смотреть автомобильную гонку Москва – Орел. Автомобилисты узнали его и приветствовали, махали руками и шляпами. Один автомобиль остановился около Л.Н. Он осмотрел автомобиль, пожелал гонщику успеха, и тот отправился дальше.
Вечером был молодой англичанин, знакомый фотографа Чертковых, и еще пятнадцать-двадцать учеников Тульского реального училища. Л.Н. поговорил с ними, показал Пифагорову теорему «по-брамински» и роздал свои книжки на память. Мальчики ушли в очень приподнятом настроении. Я проводил их до въезда в усадьбу. Были они вечером. Просили позволения прийти еще, по окончании экзаменов, чтобы вместе почитать книжки Толстого.
Душан, я и Л.Н. сегодня готовились к отъезду в Кочеты, который Л.Н. окончательно назначил на завтра. Он сам собирал и укладывал свои бумаги.
2 мая
Утром выехали в половине восьмого. День прекрасный. На Засеке с четверть часа ожидали поезда. К отходу пришли проводить Л.Н. Буланже, Горбунова с детьми, Петр Никитич из Телятинок, а кроме того, явились оттуда же мистер Тапсель, фотограф, и его друг, вчерашний англичанин. Мистер Тапсель всё ходил вокруг и пощелкивал аппаратом.
Л.Н. рассказал о своей вчерашней встрече с автомобилистами. Оказывается, он видел автомобили в первый раз.
– Вот аэропланов я, должно быть, уже не увижу, – говорил он. – А вот они будут летать, – указал он на горбуновских ребятишек, – но я бы желал, чтобы лучше они пахали и стирали.
Вместе с подошедшим поездом приехал из Москвы Горбунов-Посадов, с которым Л.Н. радостно расцеловался. Публика, высыпавшая из вагонов, куча гимназистов – все столпились вокруг вагона, в который садился Л.Н.
– Толстой! Толстой! – пробегало по толпе.
Наконец поезд тронулся. Л.Н. с площадки послал Ивану Ивановичу и другим провожавшим воздушный поцелуй и вошел в вагон.
С билетами третьего класса мы ехали во втором, так как в третьем мест не было.
– Это незаконно! – говорил Л.Н.
Он подозревал, что здесь есть «интрига» – если не со стороны Софьи Андреевны и нашей, то со стороны железнодорожного начальства. Но «интриги» на самом деле не было: третий класс действительно был заполнен.
Впрочем, кажется, на четвертой остановке места очистились, и нас, по настоянию Толстого, перевели в соседний вагон третьего класса. Перейдя туда, Л.Н. велел поставить на лавку около окна багажную корзину и взобрался на нее. Ему хотелось, чтобы вид, открывающийся из окна, был шире, и он радовался, что ему далеко видно с корзины и «весело».
Сидя на скамье против него, я, как только Л.Н. заглядится в окно, внимательно всматривался в его лицо. И в эти моменты я чувствовал, что наблюдаю и испытываю что-то необыкновенное. Голова, выражения лица, глаз и губ Л.Н. были так необычны и прекрасны! Вся глубина его души отражалась в них. С ним не гармонировали багажная корзина и обстановка вагона третьего класса, но гармонировало светлое и широкое голубое небо, в которое устремлен был взор этого гениального человека.
Выражения, пробегавшие по его лицу в эти минуты, нельзя описать словами.
Еще во втором классе Л.Н. разобрал сегодняшнюю корреспонденцию, которую мы захватили в Засеке. Потом принялся за газеты. Прочел последние номера «Новой Руси» и «Русского слова».
– Вот это очень хорошо, прочтите, – протянул он мне номер «Новой Руси», указывая на одно изречение из сборника «На каждый день», печатавшегося там. «Мучения, страдания испытывает только тот, кто, отделив себя от жизни мира, не видя тех своих грехов, которыми он вносил страдания в мир, считает себя не виноватым и потому возмущается против страданий, которые несет за грехи мира и для своего духовного блага».