11 мая
Когда утром я принес Л.Н. письмо, он читал брошюру Аракеляна «Бабизм»[29] и очень хвалил ее.
Я спросил, начинал ли он читать драму Андреева «Анатэма», присланную автором и лежащую у него на столе.
– Нет еще, скучно! – отвечал он.
Снова Л.Н. ездил верхом.
Приехали отец и сын Абрикосовы. Отец – представитель известной московской кондитерской фирмы, сын – единомышленник Л.Н., теперь женатый на дальней родственнице его, княжне Оболенской, и владелец небольшого имения в пятнадцати верстах от Сухотиных. Л.Н. был им, особенно сыну, очень рад. Устроили чай по поводу приезда гостей.
Через некоторое время Толстой заглянул в мою комнату и вошел, увидя меня.
– Вы знаете, кто такие Абрикосовы? – спросил он и вкратце рассказал о своих гостях.
– Кажется, молодой Абрикосов раньше был большим вашим почитателем?
– Да он и теперь… Он умеренно, спокойно подвигается вперед. Конечно, сколько можно женатому человеку.
Я вспомнил рассказ Татьяны Львовны о том, как Хрисанф Абрикосов до женитьбы жил у Маргариты Александровны Шмидт в Овсянниках, помогал ей в работах по хозяйству и, между прочим, в крестьянской одежде продавал молоко тульским дачникам на станции Засека. В семье Толстых молодой Абрикосов, видимо, пользуется всеобщей любовью.
Л.Н. присел в кресло.
– Хочу пойти отдохнуть. Думаю, что следует только тогда работать, когда угодно Богу. Всё стараешься перестать думать, что надо что-то сказать, что это кому-то будет нужно. Нужно жить по воле Божьей, не думать о последствиях… Вы помните, я говорил, что если думаешь о последствиях, то наверное занят личным делом, а если не думаешь, то общим. Вот так надо жить, делая общее дело. Так птичка живет, травка… Их дело, несомненно, общее.
За вечерним чаем говорили о Художественном театре и о новых постановках его. Л.Н. выразился о «Месяце в деревне» Тургенева, что это «ничтожная вещь». О комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты» говорил:
– Да ведь это не характерно для Островского! У него есть из первых произведений прелестные. Из того быта, который он и знал, и любил, и осуждал. И любил, что надо для художника.
О Борисе Чичерине:
– Это был профессор и юрист… Что теперь называется – кадет. Я всегда удивлялся его привязанности ко мне. Чувствовал себя обязанным по отношению к нему и в то же время чуждым.
О своем брате Сергее:
– Должно быть, все-таки между братьями бывает много общего. Сергей был совсем другой человек, чем я, и все-таки я его прекрасно понимал. Мне кажется, никакие люди не могут понимать друг друга так ясно, как братья.
12 мая
Л.Н. читал данную ему Чертковым книгу Пфлейдерера «О религии и религиях» в русском переводе. Принес и просил меня сделать выписки отчеркнутых им мест из цитируемых в книге учений Лао-Цзы и Конфуция.
– Не боюсь вас утруждать, потому что вы сами увидите, как это интересно, – говорил Л.Н.
Книжку Аракеляна о бабизме дочитал и просил меня передать ее Буланже, чтобы тот составил популярную брошюру об этой интересной секте.
Ездили вместе верхом за семь верст, в парк князя Голицына. Караульный не хотел пускать нас, но, получив на свой вопрос, кто такой Толстой, ответ: «Тесть Михаила Сергеевича Сухотина», – перестал возражать и улыбнулся конфузливо:
– Сначала-то я не узнал…
Старик Голицын живет один, совершенно замкнуто. Очень странный. Боится женщин. Никаких наследников у него нет, кроме, как говорят, какого-то побочного сына. Л.Н. велел подошедшему управляющему передать поклон князю и сказать, что он заехал бы к нему, да некогда теперь.
Огромный парк. Назад Л.Н. нарочно поехал не через усадьбу, а в объезд. Пошел дождь, сначала небольшой, а потом всё сильнее и сильнее. Спрятались в каком-то сарае, потом в мелочной деревенской лавочке. Застали там, кроме лавочника с сыном, тоже спрятавшихся от дождя, урядника и еще юношу лет восемнадцати с нехорошим лицом, в темной куртке и чистенькой фуражке. Перед этим он встретился нам по дороге, тоже верхом, на хорошей лошади.
– Вы откуда? – спросил его Л.Н., присев у прилавка на табурет.
– Из имения князя Голицына.
– А вы кем там?
Молодой человек замялся.
– Побочный сын, – любезно сообщил лавочник тут же вслух.
Завязался разговор о земле, о крестьянской нужде, о многосемейности и о целомудрии.
– Я встретил бабу, – говорил Л.Н., – она жалуется, что трудно жить: шесть человек детей. Я и говорю: откуда они у тебя взялись-то? Из лесу, что ли, пришли? В самом деле, отчего бы так не делать, чтобы родить двоих, троих детей – и будет. А после жить как брат с сестрой. А то много детей, так ведь это отчего? От плотской похоти.
– Да оно точно так, – подтвердил лавочник.
Между тем «побочный сын» громко фыркнул, думая, вероятно, что «старик-то шутник какой!».
За обедом рассмешил всех, в том числе и Л.Н., хозяин дома. Узнав, что в парк Голицына пустили Толстого только после того, как он назвался тестем Сухотина, Михаил Сергеевич восхищался:
– Вот, значит, есть же на земном шаре такая точка, где слова «тесть Михаила Сергеевича Сухотина» производят такое впечатление! А «граф Лев Николаевич Толстой» действия не оказывает. Ведь подумать только! Всемирная известность, там все эти – Парагвай, Уругвай… А вот здесь это ничего не значит, а «тесть Михаила Сергеевича» – значит…
Вспомнили, как в прошлом году какой-то мужик сказал о старости Л.Н., что «на том свете его с фонарями ищут». Л.Н. отозвался:
– Я люблю народную иронию, незлобивую.
Вечером Душан познакомил его с только что полученными листами (в виде газеты) дешевого французского издания для народа классических произведений всемирной литературы. Л.Н. очень заинтересовался им и сочувственно к нему отнесся, выразив мнение, что то же следовало бы издавать и в России. Прочел оттуда же вслух рассказ Мюссе «Белый дрозд» и очень смеялся.
Передал Владимиру Григорьевичу свою пьесу*, а также предисловие к «Мыслям о жизни», от которого просил его «избавить», то есть сделать, если понадобится, еще какие-нибудь исправления и затем считать вещь оконченной.
13 мая
Л.Н. опять неважно себя чувствует. Верхом не катался. Утром присутствовал на приеме доктора в больнице. Решил, что медицина – суеверие. Признал только необходимость помощи бабе, которой надо было забинтовать обожженную руку.
Были местный учитель с товарищем, первые незнакомые посетители в Кочетах. Л.Н. довольно долго разговаривал с ними – разговор для него был, кажется, не особенно интересным. Велел дать книжек. За обедом говорил о них:
– Мы шли, было грязно. Я и говорю: «А вы по-старинному – разуйтесь да босиком. Или стыдно?» И вот
Комедия «Долг платежом красен».
тот, не учитель, младший, говорит: «Нет, ничего, я бы пробежал». А учитель говорит: «Раньше я бы пробежал, а теперь, правда, как-то стыдно…» Так вот это для их характеристики.
Пришли мальчики за книжками. Л.Н. вышел на крыльцо. Один только что до этого хорошо передал содержание рассказа «Большая Медведица». Сам – с бойкими глазами, маленький, ноги босые, черные от грязи.
– Как зовут? – спрашивает Л.Н.
– Василий.
– Величают?
– Яковлевич.
– Значит, так и будем тебя величать: Василий Яковлевич… А у тебя сапоги хорошие. Знаешь, чем хорошие? Наши сапоги износятся, а у твоих, чем дольше носить, подошва всё толще, грубее становится.
Говорил:
– Я прочел пролог к «Анатэме» Леонида Андреева. Это сумасшедше, совершенно сумасшедше!.. Полная бессмыслица! Какой-то хранитель, какие-то врата… И удивительно, что публике эта непонятность нравится. Она именно этого требует и ищет в этом какого-то особенного значения.
Сухотин удивлялся, почему в сегодняшнем письме один революционер называет Л.Н. «великий брат».
– Мое положение такое, – ответил тот, – что не хотят обращаться просто «милостивый государь» или «любезный Лев Николаевич», а обязательно хотят придумать что-нибудь необыкновенное, и выходит всякая чепуха.
Между прочим, говорил о себе:
– Почему «великий писатель земли русской»? Почему не воды? Я никогда этого не мог понять.
Перед обедом. Сумерки. Мы с Душаном вдвоем в нашей комнате.
– От чего зависит стремление к совершенству? – говорит Душан.
Обменялись мыслями. Пришли к такому заключению, что стремление это дает удовлетворение.
Как раз вошел Л.Н. Я рассказал ему о вопросе Душана, и он высказался приблизительно в том же смысле: что стремление к совершенству дает человеку благо, которого он ищет. Благо это не может быть отнято у человека и ничем не нарушимо.
– В этой области проявляется полное могущество человека, – говорил Л.Н., – ничто не может помешать ему в стремлении к совершенству. Страх смерти – это суеверие. Спросите меня, восьмидесятилетнего старика. Нужно удерживать себя, чтобы не желать смерти. Смерть не зло, а одно из необходимых условий жизни. И вообще зла нет. Говорят, что туберкулез – зло; но туберкулез не зло, а туберкулез. Всё зависит от отношения к вещам. Злые поступки? Ну, предположим, что я скажу недоброе. А завтра раскаюсь и уже этого не сделаю – зло опять переходит в добро.
Вечером Л.Н. слушал пластинки с вальсами Штрауса. Один, «Fruhlingsstimmen», в исполнении пианиста Грюнфельда, очень понравился ему, другой – нет.
14 мая
Л.Н. ходил с Чертковым в деревню за пять верст знакомиться с тамошними крестьянами и прогулкой остался очень доволен. Назад оба приехали с Татьяной Львовной, случайно встретившей их на дороге. Во время прогулки Владимир Григорьевич сделал несколько фотографических снимков.
Из всех фотографов Чертков – единственный не неприятный Л.Н. И это прежде всего хотя бы потому, что он обычно совсем не просит Толстого позировать, а снимает его со стороны, часто даже совершенно для него незаметно. Кроме того, Владимир Григорьевич и лично приятен Л.Н. и, наконец, как мне передавали, Толстой считает, что он хоть чем-нибудь должен отплатить Черткову за всё, что тот для него делает: распространение сочинений и пр. Чертков, со своей стороны, убежден и даже пытался доказывать это самому Л.Н., что он, Чертков, должен фотографировать Толстого, так как впоследствии потомству будет приятно видеть его облик.