Чертков получил разрешение навсегда остаться в Телятинках. Сюда приехал с женой Хирьяков, только что выпущенный из тюрьмы, где он содержался девять месяцев за написанное им стихотворение «Мирная марсельеза».
Вечером посетил меня Душан, который привез из Ясной поклон «от всех».
24 августа
По письменному поручению Александры Львовны из Кочетов, был в Ясной, собрал и отправил по присланному ею списку книги. Л.Н. прислал одно письмо для ответа. Кажется, он останется в Кочетах на довольно долгое время.
В своем письме Александра Львовна пишет: «У нас опять не очень хорошо. Софья Андреевна сильно возбуждена, но тут ее держат рамки чужой жизни, чужих привычек».
25 августа
Опять письмо от Александры Львовны:
«Нам, насколько это возможно, хорошо. Все-таки здесь легче, много легче, чем в Ясной».
При письме – снова список книг, которые нужно по приложенным адресам выслать, и, кроме того, три письма для ответа от Л.Н. Его надписи на письмах: 1) «Не читай этого письма, я отвечу, пошли В.Ф.» (надпись Александре Львовне, письмо о половом пороке), 2) «Напиши, что не совсем здоров и переслать письмо Булгакову» (тоже по адресу Александры Львовны), 3) «Б.о., В.Ф.?» (то есть: «Без ответа, Валентин Федорович?»).
29 августа
Новый список книг и адресов от Александры Львовны. Письмо ее от вчерашнего дня – дня рождения Толстого: ему исполнилось 82 года. «Отец, слава Богу, здоров и бодр. Гостей никого нет», – пишет Александра Львовна.
Сентябрь
6 сентября
Приезжал к Л.Н. и, не застав его, прожил здесь два дня Александр Иванович Кудрин, отказывавшийся по религиозным убеждениям от воинской повинности и только что выпущенный из арестантских рот, где просидел четыре года. С ним жена. Оба – прекрасные люди. Со слов Кудрина я подробно записал историю его отказа, особенно интересную по своим подробностям, и посылаю ее Л.Н. в Кочеты.
13 сентября
Был в Ясной Поляне, чтобы собрать и послать по присланным мне из Кочетов адресам книги. Живет там теперь только Варвара Михайловна Феокритова. Долго мы разговаривали с ней о трагедии яснополянского дома. Слушал ее дневник за последнее время. Он имеет свои специфические недостатки (как женский дневник), но, несомненно, впоследствии это будет один из самых ценных документов для воссоздания обстановки, в которой жил Толстой.
Остался ночевать в Ясной. Как в ней сиротливо без Толстого! Пустой зал. Белеют бюсты. В одном углу – новый,
Софьи Андреевны, работы Льва Львовича. Софья Андреевна в двенадцать часов ночи должна приехать, ее ждут: в зале зажгли огни и приготовили чай.
С робостью вошел в кабинет Л.Н., чтобы взять понадобившийся для работы клей. Обычный, несколько пряный запах; обстановка, в которой каждая деталь – кресло, картина – знакома. Везде мне чудится фигура Л.Н. Особенно теперь, вечером.
Приехала Софья Андреевна. Вид измученный. Жалуется: Толстой ничего не хотел ей сказать определенного о времени своего приезда.
Заглянешь вперед – так и не видишь конца всей печальной истории…
14 сентября
Софья Андреевна (совсем безумная) хотела мне показать одно место из прежних дневников Л.Н., на котором она основывает свою болезненную ревность к Черткову. Но я отказался читать это место, сказав, что не могу этого сделать, потому что мне это было бы тяжело. Я слишком уважаю и люблю Толстого, чтобы позволить себе без его разрешения разбираться в его дневниках, отыскивая в них что-то, обличающее его. Мой отказ Софья Андреевна приняла хорошо и сказала, что понимает меня. Но только она думает, что я хочу сохранить для себя какие-то иллюзии, тогда как я знаю, что у меня нет никаких иллюзий, а есть глубокое убеждение в моральной правоте и чистоте Л.Н.
Как всегда, жаловалась Софья Андреевна и на недоброе, а иногда и грубое отношение к ней Черткова. Один раз он будто бы сказал в ее присутствии Л.Н.: «Если бы я имел такую жену, как вы, я застрелился бы…» А в другой раз сказал ей самой: «Я мог бы, если бы захотел, много напакостить вам и вашей семье, но я этого не сделал!..» Не знаю, насколько точно передала слова Черткова Софья Андреевна, но что с ней как с больной и пожилой женщиной следовало бы иной раз обращаться деликатнее, чем это делают Чертков или Александра Львовна, это для меня ясно.
И я часто удивляюсь, как они не замечают, что свой гнев и свое раздражение, вызванные столкновениями с ними, Софья Андреевна неминуемо срывает на ни в чем не повинном и стоящем вне борьбы Л.Н. И Владимир Григорьевич, и Александра Львовна страдают какой-то слепотой в этом отношении. У первого из них цель – уничтожить морально жену Толстого и получить в свое распоряжение все его рукописи. Вторая либо в заговоре с ним, либо по-женски ненавидит мать и отдается борьбе с ней как своего рода спорту. И то и другое не делает ей чести.
Варвара Михайловна, притворяясь одинаково преданной матери и дочери, передает последней все неловкие, истерические словечки Софьи Андреевны и тем подстрекает ее к дальнейшим «воинственным» действиям. Гольденвейзер и Сергеенко помогают Черткову… Картина – ужасная и безрадостная. Одна надежда, что Л.Н. преодолеет всю эту мелочную склоку между близкими высотой своего духа и силой живой любви – к тем и другим, ко всем и ко всему.
18 сентября
Приезжал к Л.Н., но не застал его близкий ему и Чертковым Маврикий Мечиславович Клечковский, юрист по образованию и преподаватель консерватории по профессии. Ему же принадлежит несколько статей о воспитании в изданиях «Посредника». Это очень милый и чуткий – может быть, несколько экспансивный – человек.
Сразу по приезде он попал в Ясной к Софье Андреевне. Она, по своему обыкновению, решила посвятить гостя во все яснополянские события и начала ему рассказывать такие вещи про Черткова, погрузила его в такую грязь, что бедный Маврикий Мечиславович пришел в ужас. Он тут же, при Софье Андреевне, расплакался и, вскочив с места, выбежал из дома как ошпаренный. Убежал в лес и проплутал там почти весь день, после чего явился наконец к Чертковым в Телятинки.
Очень впечатлительный и всей душой любящий Л.Н., Клечковский никак не предполагал, что ему будет так тяжело в Ясной Поляне, как это можно было заключить по свиданию с Софьей Андреевной, и от такого открытия расстроился ужасно. Вероятно, он думал отдохнуть душой у Чертковых. Но… здесь Анна Константиновна и Владимир Григорьевич, со своей стороны, наговорили ему столько отвратительного про Софью Андреевну, погрузили его в такие невыносимые перипетии своей борьбы с ней, что Клечковский пришел в еще большее исступление. Мне кажется, он чуть не сошел с ума в этот вечер.
Против обыкновения он не остался ни погостить, ни даже ночевать у Чертковых и в тот же вечер уехал обратно в Москву. Случилось, что я как раз в это время собрался туда же по своим делам, так что нас вместе с Клечковским отвозили в одном экипаже на станцию (потом мы ехали в вагонах разных классов). По дороге на станцию спутник мой все время молчал и жаловался на головную боль, мы перекинулись с ним только несколькими фразами. Признаться, и мне тяжело было касаться в разговоре яснополянских событий.
– Боже мой, как не берегут Льва Николаевича! Как не берегут Льва Николаевича!.. Как с ним неосторожны! – невольно прерывая молчание, вскрикивал только время от времени Клечковский, сидя рядом со мной и задумчиво глядя перед собою в темноту надвигавшейся ночи.
Эту фразу расслышал Миша Зайцев, деревенский парень, работник Чертковых и товарищ Димы, отвозивший нас на станцию.
– Да-а, Софья Андреевна, уж, верно, неосторожна! – заметил он на слова Клечковского.
Он, конечно, был наслышан у Чертковых о том, что делалось в Ясной Поляне.
– Тут не одна Софья Андреевна неосторожна, – возразил Клечковский.
– А кто же еще? – с недоумением спросил Миша, оборачиваясь к нам с козел.
– Вот он понимает кто! – кивнул на меня Клечковский.
Маврикия Мечиславовича глубоко поразила атмосфера ненависти и злобы, которой был окружен на старости лет так нуждавшийся в покое великий Толстой. Неожиданное открытие вселило в него горькую обиду и самый искренний, естественный у любящего человека страх за Толстого.
А в Ясной Поляне и в Телятинках еще долгое время по его отъезде говорили о нем со снисходительно-презрительными улыбками: «Он странный!..»
21 сентября
По возвращении из Москвы нашел письмо на свое имя от Александры Львовны из Кочетов от 17 сентября следующего содержания:
«Посылаю вам пропасть дела… О нас что же вам сообщить? Живем тихо, мирно, а как подумаешь о том, что ожидает нас, и сердце замирает. Но теперь, за это время, есть перемена, и перемена, по-моему, очень важная – в самом Льве Николаевиче. Он почувствовал и сам, и отчасти под влиянием писем добрых друзей, что нельзя дальше, в ущерб своей совести и делу (?), подставлять спину и этим самым, как ни странно это сказать, не умиротворять и вызывать любовные чувства, как бы это и должно было быть, а наоборот, усиливать ненависть и злые дела. И пока отец стоит твердо на намерении не уступать и вести свою линию. Дай Бог ему силы так продолжать. Это единственное средство установления возможной жизни между отцом и матерью.
Вчера отец писал не совсем верно (Черткову) о том, что мне хочется домой. Мне хочется, чтобы отец не уступал матери и делал по-своему и как лучше. Перед отъездом матери Лев Николаевич сказал Софье Андреевне: “Когда ты хочешь, чтобы я приехал?” Она сказала: “Завтра”. – “Нет, это невозможно”. – “Ну, к 17-му”. – “И это рано”. – “Ну, так как хочешь”. И отец сказал: “Я приеду к 23-му”. Так если мы не выедем 23-го, будет скандал, пойдут истерики и всякая штука и отец может не выдержать. Понимаете, ему лучше сделать самому, чем быть вызванным по ее воле. Вот почему я хочу ехать. Объясните это Владимиру Григорьевичу».
Чертков принял письмо к сведению, но должен сознаться, что мне далеко не всё в этом письме понравилось. Чувствовался неукротимый характер Александры Львовны, ее стремление поставить отца на стезю борьбы с женой, как будто он сам не знал, что ему следует делать в том или ином случае.