Фотографирование с Софьей Андреевной не прошло, однако, даром. Уступив одной стороне, Л.Н. попал под град упреков другой, Александры Львовны. Последняя была обижена не только уступкой Л.Н. жене, но еще и тем, что, вернувшись из Кочетов, он не исправил произведенного в его отсутствие Софьей Андреевной перемещения фотографий в кабинете. Над столом у Толстого висели две большие фотографии Черткова с Илюшком и самого Л.Н. с Александрой Львовной. Софья Андреевна убрала эти фотографии: первую – за занавеску у окна, вторую – в спальню Л.Н., а вместо них у стола повесила портреты: свой и отца Толстого. Мелочность безумия!
Теперь Александра Львовна обиделась на отца за то, что он не восстановил прежней комбинации, а тут подвернулось еще и снимание с Софьей Андреевной… В результате у Л.Н. тяжелая сцена еще и с дочерью.
Александра Львовна громко осуждала его в «ремингтонной» в разговоре с Варварой Михайловной, разумеется, во всем ей сочувствовавшей. Вдруг входит Л.Н:
– Что ты, Саша, так кричишь?
Александра Львовна и ему выразила недовольство: это нехорошо, что он снялся с Софьей Андреевной, в то время как дал обещание не сниматься больше у Черткова; это непоследовательно – жертвовать интересами друга и дочери ради взбалмошной женщины, дозволять ей перевешивать фотографии и пр., и пр.
Л.Н. покачал головой в ответ на слова Александры Львовны, произнес:
– Ты уподобляешься ей! – и с этими словами ушел к себе в кабинет.
Через несколько минут оттуда раздается его звонок, притом однократный, условленный для вызова Александры Львовны (на два звонка должен был идти я). Александра Львовна, продолжая обижаться на отца, не идет. Пошел я. Едва я покинул кабинет, исполнив какое-то маленькое поручение, как Л.Н. снова звонит один раз, чтобы пришла Александра Львовна. Она все-таки не идет.
Тогда он посылает меня позвать ее. Александра Львовна приходит. Тут, как рассказывала она после, между нею и отцом произошло следующее. Л.Н. заявил, что хочет, чтобы Александра Львовна застенографировала письмо, которое он ей продиктует. Но едва та заняла место за столом, как старик вдруг упал головою на ручку кресла и зарыдал…
– Не нужно мне твоей стенографии! – проговорил он сквозь слезы.
Александра Львовна кинулась к отцу, просила у него прощенья, и оба плакали…
В середине дня мы отправились с Л.Н. на верховую прогулку. Осень. Мягкие краски. Мягкий свет. В лесу – желто-розовый шумящий ковер из опавших листьев. Голые прутья, кое-где только желтые листья на деревьях. Свежий, но мягкий и теплый воздух. Голубое и серое небо.
Проезжали Старым Заказом, мимо оврага, на краю которого на небольшом холмике, окруженном деревьями, Толстой, как мне передавали, завещал похоронить себя.
Уже возвращаясь домой, на выезде из леса, Л.Н. вдруг приостановил лошадь и повернул ее назад. Я подъехал к нему.
– Как вы поживаете? Не замерзли? Лошадь идет хорошо? – обратился он ко мне.
Я спросил, как нравится ему природа.
– Очень хорошо! Там (в Кочетах. – В.Б.) еще лучше. Этакие огромные открытые горизонты! И везде лески… Прекрасные леса!
Обед. Фрукты, мороженое.
Л.Н. говорил:
– У Тани хотел перечитать «Робинзона», она как раз купила «Робинзона» в Орле и привезла для Танечки.
Еще говорил:
– Я читал в «Круге чтения» «Смерть Сократа». Как это удивительно сильно! Он говорит ученикам, что не знает, что будет после смерти, но что вероятия есть такие и такие… – Л.Н. остановился и добавил: – Он перед смертью вымылся, чтобы не заставлять другого человека омывать свое тело. Это трогательно.
Вечером пришел Сергей Дмитриевич Николаев с двумя сыновьями, мальчиками тринадцати и девяти лет, удивительно милыми ребятами. Л.Н. объяснял им Пифагорову теорему «по-брамински», увлекаясь мыслью передать понятно детям еще совсем новое для них геометрическое положение; смотрел фокусы младшего мальчика со спичками, разговаривал с Николаевым-отцом о воспитании.
– Помогай вам Бог удержаться, – говорил он о намерении Николаева не отдавать детей ни в какие школы. – Вот вы говорите, что соединяете в своем представлении школы, лечебницы, тюрьмы… Прибавьте сюда еще литературу, философию, всё это ни к чему! Я читал сегодня книгу Мюллера «Шесть систем индийской философии». В них столько чепухи, и он серьезно во всей этой чепухе разбирается.
Я принес книгу Макса Мюллера, и Л.Н. наудачу прочел из нее какое-то бессмысленнейшее место.
Говорил:
– Читатели в последнее время для меня разделяются на два разряда – любящие и читающие «романы» и те, которые «романов» не любят.
Рассматривал какую-то английскую книгу:
– Какое типографское богатство! Как издаются книги! Только всё это скоро приедается. Так же, как конфетные коробки: скучно, потому что это только внешнее.
Николаев выразил сожаление, что идеи Генри Джорджа плохо проникают в сознание людей.
– Да, да, – сказал Л.Н. – Вот, например, мой зять, Михаил Сергеевич. Он – умный и в своем роде честный, благородный человек, и либеральный даже. Он понимает даже доводы Генри Джорджа, потому что не может идти против разума и логики. Но всё это проходит, не касаясь, мимо него, как какая-то только умственная задача… Но есть и такие, которые не хотят понимать. И им легче, чем ему. Ему труднее.
– Тебе скучно без винта? – спрашивает у Л.Н. Софья Андреевна уже после ухода Николаевых.
– Нет, даже напротив.
– Почему же ты играл там?
– Просто потому, что все сидят…
«Там» – это Кочеты. Вернувшись из Кочетов, Софья Андреевна утверждала, что Л.Н., живя у дочери, «эпикурействовал»: играл в винт, в шахматы и был весел… Толстой действительно не торопился уезжать из Кочетов, где ему было спокойнее и больше нравилось, чем в Ясной Поляне, и где он провел поэтому несколько лишних дней.
24 сентября
Утром Л.Н. сообщил мне, что вчера он положил куда-то, чтобы спрятать, свою записную книжку, «самую заветную», и забыл, куда именно девал ее.
– Знаете, в одной я записывал мысли, которые входят в дневник. Дневник мой читают – Чертков, Саша, а эта книжка самая заветная, которую я никому не даю читать. Везде переискал, и нет… Возможно, что она попала к Софье Андреевне.
– Там что-нибудь было?
– Да, конечно. Я писал откровенно. Ну, да ничего! Значит, так и нужно. Может быть, это на пользу.
С почтой пришли книги: в немецком переводе Шкарвана отдельными брошюрами работы Л.Н. «О науке», «О праве» и «Письмо к индусу», два тома профессора Томского университета И.А.Малиновского «Кровавая месть и смертная казнь» и огромная биография Толстого, составленная англичанином Моодом.
Я заметил, что письмо «О праве» появляется в печати впервые, так как в свое время его не согласилась напечатать ни одна иностранная газета, не говоря уже о русских, – до такой степени выраженные в нем взгляды расходятся с общепринятыми.
Л.Н. усмехнулся. Потом добавил о Шкарване:
– Переводят, значит, еще есть читатели.
Расспросил о Малиновском, которого я знаю лично.
– Значит, он против смертной казни?
– Да.
Прочел надпись на книге: «Льву Николаевичу Толстому, обличителю всякого насилия и, в частности, великого зла, именуемого смертной казнью, от автора». Я уходил уже из кабинета.
– Стараюсь не думать о последствиях своей деятельности, – произнес Л.Н.
– А они есть, конечно, – сказал я.
– Невольно нападаешь на них.
Утром я опять заходил в кабинет. Л.Н. говорил, что читал «Круг чтения».
– Какие прекрасные, сильные мысли о вегетарианстве! Я вспомнил, в Кочетах как-то раз подали на стол гуся, поставили около меня. И мне так это казалось дико! Я не мог себе представить, чтобы этот труп можно было резать, есть… Как сильно об этом сказано Плутархом! – И Л.Н. прочел мысль Плутарха: – «Вы спрашиваете меня, на каком основании Пифагор воздерживался от употребления мяса животных? Я, со своей стороны, не понимаю, какого рода чувство, мысль или причина руководила тем человеком, который впервые решился осквернить свой рот кровью и позволил своим губам прикоснуться к мясу убитого существа. Я удивляюсь тому, кто допустил на своем столе искаженные формы мертвых тел и потребовал для своего ежедневного питания то, что еще так недавно представляло собою существа, одаренные движением, пониманием и голосом».
Получил Л.Н. ругательное письмо от некоего Копыла. Никак не мог понять, чего Копыл требует от него. Просил меня разобрать это длинное письмо, но и я не в силах был ни прочесть его полностью, ни понять.
– Вот точно то же самое и я, – сказал, когда я передал ему свое впечатление от письма[43].
Один студент спрашивал: в чем основа художественного проникновения в чужую душевную жизнь?
– Очень просто, – сказал Л.Н., когда я передал ему содержание письма, – объяснение в том, что духовная сущность у всех людей одна.
В этом смысле я и ответил студенту. Но Л.Н. захотел дополнить мое письмо и стал мне диктовать свою приписку. Потом вдруг прервал диктовку.
– Нет, не выходит! Неловко вышло… Напишите ему вы то же самое. Вы сделаете это гораздо яснее и лучше меня.
Был посетитель: мулла Абдул-Лахим, бывший член 2-й Думы, пожилой, в белой чалме и шелковом халате. Его, вследствие интриг врагов, как он рассказывал, выслали на шесть лет в Тульскую губернию из Ташкента, где у него домик, две жены и восемь человек детей. В ссылке же он получает от правительства содержание – два рубля сорок копеек в месяц. Недавно в мусульманский праздник Байрам он читал Коран ссыльным черкесам и другим мусульманам, случайно оказавшимся в окрестных местах. Они собрали ему за это по двадцать копеек, и он был очень доволен. Абдул-Лахим – по-своему очень образованный человек: он знает арабский, персидский языки, Коран весь знает наизусть, чем очень гордится. Он просил посодействовать, чтобы ему разрешили побывать на каком-то мусульманском празднике в Туле, где много его единоверцев.