Тут произошла ужасная сцена. Испуганная и раздосадованная неожиданным возвращением дочери, Софья Андреевна не знала, на кого ей излить свой гнев: на нее ли и Варвару Михайловну, или на вызвавшую их и, в сущности, ни в чем не повинную старушку. И вот гнев ее обрушился на всех троих.
Мария Александровна, расположившаяся уже на ночлег в соседней комнате, библиотеке, на своей постели за шкафами, совсем, бедная, растерялась и, плача, молила Софью Андреевну о прощении. Александра Львовна – не могу забыть ее – влетела в комнату в шапочке, сдвинутой на затылок, с расставленными в виде полукруга руками, точно она собиралась вступить с кем-то в единоборство. Невольно вспомнилось мне, как характеризовала ее однажды Софья Андреевна: «Разве это светская барышня? Это ямщик!»
Пока Софья Андреевна ругалась всячески, упрекая молодых женщин за то, что они нарушили тишину в доме, Александра Львовна с невозмутимым видом, неподвижно, сжав губы в полунасмешливую-полупрезрительную холодную улыбку, молча сидела на диване за письменным столом.
Варвара Михайловна ужасно разнервничалась: нотки до сих пор сдерживаемой и невысказанной обиды, давно накипевшей на сердце, горечи, униженного человеческого достоинства слышались в ее голосе…
Я сидел в кресле, по другую сторону письменного стола, напротив Александры Львовны, и молча слушал всё и наблюдал. И думал, что вот из своей спальни, которая рядом, слушает всё, лежа в постели, может быть разбуженный криками от сна, которым он успел уже забыться, великий Толстой. Около него – эти бабьи сцены. Мало того, что около него: из-за него. Какая нелепость!..
Во время перебранки у Софьи Андреевны сорвалось с губ, что она «выгонит из дому» Александру Львовну, а Варваре Михайловне она прямо заявила, чтоб та уезжала завтра же. В результате Александра Львовна и Варвара Михайловна решили обе уехать завтра же на житье в Телятинки, в домик Александры Львовны.
– К отцу я буду приезжать ежедневно утром, – говорила Александра Львовна.
Тотчас она пошла к Л.Н. и сообщила ему о своем решении.
– Всё к одному концу, – ответил он.
27 сентября
Утром Л.Н. в халате вышел на лестницу, чтобы позвать Илью Васильевича.
– Здравствуй, папенька, – сказала, подошедши к нему, Александра Львовна. И, поцеловав его, добавила: – Я уезжаю.
Л.Н. закивал головой молча. Потом, в кабинете, он сказал Александре Львовне о ее отъезде, что «это к лучшему: ближе к развязке».
Скоро Александра Львовна и Варвара Михайловна собрались и уехали. Когда в двенадцать часов, как всегда, Софья Андреевна вышла из своей комнаты, их уже не было.
Вскоре после отъезда Л.Н. пришел в «ремингтонную». Я не удержался и помянул что-то про отъезд.
– Не моя воля да будет, но Твоя, и не то, чего я хочу, а то, что Ты хочешь, и не так, как я хочу, а так, как Ты хочешь. Вот это я думаю, – ответил Л.Н.
Сегодня написал добавление к письму о Гроте. Прочли вместе, и я взял переписать его. Толстой два раза вновь исправлял его. Вечером же отдал его Хирьякову, вновь приехавшему из Телятинок, чтобы тот, по приезде в Петербург, отдал добавление Константину Яковлевичу (Гроту).
Разговор с Хирьяковым коснулся составленных последним очерков о первоисточниках христианского учения. В очерках этих сообщался и тот факт, что Евангелий было не только четыре.
Лев Николаевич говорил:
– Жалко, что я забыл ваши очерки. Я ведь читал их? Это очень важно, именно в таком популярном изложении. Теперь ведь и образованные люди думают, что было четыре апостола, которые написали четыре Евангелия, и почти никто не знает, что Евангелий этих было много и что из них были выбраны содержащие наименьшее число нелепостей, по мнению тех, кто выбирал… Я теперь особенно живо чувствую весь огромный вред церкви!
Разговор перешел на вопросы воспитания и образования. Л.Н. указывал на особенно важное значение в этом деле описания путешествий. Кто-то сказал о необходимости введения в круг предметов для образования литературы. Л.Н. сказал по этому поводу:
– Беллетристика должна быть прекрасна, иначе она отвратительна.
Говорили о Португальской революции. Я сказал, что новое временное правительство издало указ об отделении церкви от государства. Л.Н. вспомнил прочитанную им в газетах заметку, что в Португалии запрещено священникам показываться в духовном одеянии.
– Это в связи с отделением церкви, конечно, – заметил он и добавил: – это хорошо, не будут отделяться…
Душан сказал, что либералы в Испании борются со священниками потому, что вера их нетверда и священники еще нужны им (он как-то непонятно выразился).
– Нет, – возразил Л.Н., – я думаю, они стремятся освободить народ от влияния духовенства и в этом их большая заслуга.
Говорил:
– Я получил письмо, хорошее, со стихами. Сначала писал прозой, а потом на него нашло вдохновение и он стал продолжать стихами. В русском языке очень благодарна рифма: по созвучию. Вот и у него так же. Я давеча ехал через мост и вспомнил поговорку: «Какой черт тебя нес на дырявый мост». «Нес» рифмуется с «мост»… Я не отношусь к этому отрицательно, я признаю это.
Перед уходом Л.Н. в спальню Софья Андреевна стала говорить, что художник, писатель должен иметь досуг для работы и, следовательно, деньги, то есть должен быть богатым.
– Иначе что же? Он целый день проработает, придет домой, не ночью же ему писать?
– Напротив, – возразил Л.Н., приостановившись в дверях, – вот если он целый день проработает да придет домой и всю ночь пропишет, так увлечется – вот тогда он настоящий художник!..
Как обычно вечером, я зашел к Л.Н. «с делами».
– Сегодня вы, должно быть, в духе были, – сказал он, – всё прекрасно написали. Очень хорошо. Особенно владимирскому. Я так рад, что вы ему так хорошо написали! Я даже приписку сделал.
Приписка Л.Н.:
«Сейчас перечел письмо это к вам Булгакова и от всей души подтверждаю то, что в нем сказано. Братский привет вам и всему кружку ваших друзей. Лев Толстой»[44].
28 сентября
Утром посетитель. Л.Н. сам рассказывал о нем:
– Ах, этот офицер, офицер! Это прямо нужно записать. Уже полковник, он в штабе, элегантный… Ужасно путаный! Сначала – волнение, целый час волнение: «Не могу говорить». Потом начинает говорить, что нужна свободная деятельность, свободная деятельность… В чем же свободная деятельность? В том, что нужно помогать людям, люди живут во мраке. Вы, говорит, признаете физиологию?.. Да, да, физиологию!.. Я ему тогда говорю: «Как же вы можете говорить, что надо людям помогать, когда вот вы носите орудие убийства? Вам надо прежде всего на самого себя оглянуться». Говорю: «Вы лучше сделали бы, если бы обратились не ко мне, а к моим сочинениям; я много бумаги намарал, и вы найдете там всё, что я могу сказать». Так я с ним круто обошелся!.. Я сначала по глупости своей думал, что его стесняет военная служба, что-нибудь в этом роде.
Немного позже офицера приехала из Телятинок Александра Львовна, которая оставалась часов до двенадцати и уехала перед завтраком.
Резко поговорила с Софьей Андреевной, которая, здороваясь, не хотела с ней поцеловаться.
– К чему это? Только формальность! – волнуясь, сказала она в ответ на приветствие Александры Львовны.
– Конечно, – согласилась и та, – и я очень рада, что ее не будет.
В разговоре наедине с Александрой Львовной Л.Н. сказал ей, что самый поступок ее, то именно, что она не выдержала и уехала, он считает нехорошим, но что последствия этого поступка ему, по его слабости, приятны.
– Чем хуже, тем лучше, – сказал он еще.
Александра Львовна рассказала отцу, что Чертков упрекает ее за отъезд, указывая главным образом на то, что Л.Н. грустно будет без нее.
– Нет, нет, нет! – возразил тот.
Последствия, каких Александра Львовна и отчасти Л.Н. ждут от переезда Александры Львовны в Телятинки, заключаются, по-видимому, в том отрезвляющем действии, какое поступок этот должен произвести и уже производит на Софью Андреевну.
В час дня Л.Н. вышел из своего кабинета к завтраку. Мы сидели за столом вдвоем с Душаном. Толстой лукаво поглядел мне в глаза и добродушно засмеялся:
– Что, тяжела драгунская служба?
– Нет, ничего, Лев Николаевич! Хорошо! Чем больше работы, чем приятнее…
Тут вошла Софья Андреевна. Когда она снова вышла, Л.Н. сказал:
– А я, когда говорил о «драгунской службе», то разумел другое…
– Да, я потом понял, Лев Николаевич! – сказал я. – Конечно, тяжела, да вам-то ведь еще тяжелее?
– Мне очень тяжело, ужасно тяжело!..
Разговору этому, непонятному без пояснений, предшествовал следующий эпизод.
Как раз перед этим Л.Н. зашел по делу ко мне в «ремингтонную». Он застал там Софью Андреевну, которая довольно давно уже стояла у моего стола и говорила без умолку: о своем прошлом, о детстве своих дочерей, о хороших и плохих гувернантках, живших в доме, и т. д.
Когда вошел Л.Н., она обратилась к нему:
– А я рассказывала Булгакову о madame Seiron, как она один раз напилась красного вина и побила Машу по щекам. Я только сказала ей: «Вот мы собрались в Ясную (а мы жили тогда в Москве), ваши сундуки уложены. Все мы едем в Ясную, а вы остаетесь в Москве!..» Я ей больше ничего не сказала. Я ей только это сказала!..
Л.Н. выслушал, потом попросил у меня полученное сегодня письмо Татьяны Львовны, молча повернулся и ушел к себе. А за завтраком пошутил о тягости «драгунской службы».
После завтрака он говорил, что читал последнюю книжку «Русского богатства». Всем-то он интересуется! Хвалил статью о социализме и советовал ее прочитать; прочел вслух воззвание ссыльного на каторге о присылке старых иллюстрированных изданий.
– А остальное всё плохо! – сказал он о журнале.
С Душаном он ездил к Марии Александровне и старался всячески успокоить вконец расстроенную старушку…
Обед. На днях как-то Л.Н. за обедом при подаче третьего из четырех блюд (не сладкого), говорил: