Просил не переписывать начисто одного письма, потому что он продиктует это письмо совсем иначе. Только затем и звал меня, чтобы сказать это.
– А вы здесь спите? – спросил он, указывая на стену, отделяющую его спальню от «ремингтонной».
– Да, Лев Николаевич, рядом. Вы, пожалуйста, почаще звоните. Я всегда к вашим услугам.
– Спасибо, спасибо… Ну, прощайте!
Бодро, твердо протянул он вперед руку, как и давеча, когда здоровался.
Как страшно вчера было при опасении смерти Толстого, так сегодня радостно его выздоровление.
5 октября
Звонки Л.Н. Бегу в спальню и останавливаюсь в удивлении: его нет на кровати. Прохожу в кабинет и вижу: сидит в халате на своем обычном месте и занимается. Продиктовал мне письмо Петерсону, религиозные брошюры которого только что читал. Петерсон – последователь очень своеобразного учения Н.Ф.Федорова, бывшего библиотекаря Румянцевского музея в Москве. Между прочим, одним из основных принципов этого учения является вера в телесное воскресение умерших. Петерсон – интеллигентный человек, член окружного суда в городе Верном. Письмо Л.Н. к нему было очень ласковое.
Вечером приехал Петр Алексеевич Сергеенко. Л.Н. вышел в столовую и участвовал в общем живом разговоре.
Сергеенко говорил об отношении науки к вегетарианству. Я рассказал о попытке стать вегетарианцем сына одного из первых «толстовцев», моего друга Рафаила Буткевича; мать приходила в отчаяние от его намерения перестать есть мясо и успокоилась только после того, как врач признал, что это не вредно для ее сына.
Л.Н. сказал:
– Как важно, что сначала вегетарианство принимается на религиозной основе, а потом и обосновывается научно. Наука только тогда сдается, когда уже нельзя иначе. Так и в других вопросах. Например, целомудрие. Наука доказывает тоже, что иначе места на земле не хватило бы.
Сергеенко заговорил о только что умершем бывшем председателе 1-й Думы С.А.Муромцеве. Он восхищался высотой его нравственной личности и выражал удивление, что при этом Муромцев не был религиозным человеком.
– Основа в нем была та же, – сказал Л.Н., – но ее некоторые не сознают, хотя бессознательно поступают согласно с ней. Основа та же, правда. Они находят, что религия – это мистично. Не хотят называть Бога, но сознают его.
Приносят телеграмму. Редакция «Петербургской газеты» просит сообщить о состоянии здоровья Толстого.
– Что же писать? – спрашивает Софья Андреевна.
– Напиши, что умер и похоронен, – смеется Л.Н.
Говорил о Ги де Мопассане:
– У него были задатки глубокой мысли, наряду с этой распущенностью, половой. Он удивительно умел изображать пустоту жизни, а уметь это может только тот, кто знает нечто, вследствие чего жизнь не должна быть пустой… Вот как Гоголь, например. Удивительный писатель!
Заговорил Л.Н. о Мопассане в связи с воспоминаниями, в которые пустились Татьяна Львовна и Сергеенко, о том, как они когда-то вместе писали пьесу[47]. Тип героини пьесы был срисован с умершей в Париже молодой талантливой русской художницы Марии Башкирцевой (автора известного «Дневника»[48]). Татьяна Львовна вспомнила, как Башкирцева, не называя своего имени, интриговала Мопассана остроумными, интересными письмами; он же отвечал ей письмами грубыми с предложением свиданий и т. д.
Говорил Л.Н., что не понимает современных философствующих писателей: Розанова, Бердяева.
– Чего они хотят? – спрашивал он.
Коснулись вопроса об отношении этих писателей к Владимиру Соловьеву. Л.Н. сказал, что в энциклопедическом словаре читал недавно статью Соловьева по религиозному вопросу и статья ему не понравилась.
Говорили о писателе Арцыбашеве:
– Да, кое-что читал. У него талант. И не меньше, пожалуй, если не больше, чем у Андреева.
Декламировал и хвалил «Silentium» Тютчева, стихи, напечатанные в «Круге чтения».
– Это образец тех стихотворений, в которых каждое слово на месте!
Потом декламировал пушкинские «Когда для смертного…».
– Этот молодой, не удивительно, – говорил Л.Н. о Пушкине, – но Тютчев! Я его видал и знал. Это был старичок, тихонький, говорил по-французски лучше, чем по-русски, и вот такие стихи писал!..
Оживился вечером, и так хорошо шла беседа. Спросил Татьяну Львовну, когда она едет.
– Через два дня.
– Ну, значит, нам еще можно не танцевать?
– Можно!
Сам предложил завести граммофон.
– Можно, Лев Николаевич, поставить Патти?
– Ну, Патти так Патти!
Однако, уйдя в кабинет, через десять минут запер дверь из гостиной в зал. Только когда раздались звуки его любимого штраусовского вальса «Fruhlingsstimmen», снова распахнул обе половинки двери.
6 октября
После болезни Л.Н. еще слаб. Ходил гулять утром. Ни за что не хотел дать Илье Васильевичу вынести ведро с нечистотами, вынес сам, как всегда. Утром позвонил: два звонка. Я пришел, он смеется над сигнализацией.
Показал ему фотографию матери и брата, которую сегодня от них получил.
Л.Н.:
– А-а-а! Это мне очень интересно. Какая она свежая! А он что же?
Я объяснил.
После завтрака Л.Н. пошел было гулять, но вернулся и велел сказать, чтобы седлали лошадей и что он поедет верхом. Сопровождал его я.
– Мы недалеко поедем? – спросил я, когда мы выехали со двора.
– Нет, недалеко. Все-таки мне гораздо легче ехать, чем ходить. И свежим воздухом дышишь. Лошадь смирная, прыгать не буду.
Приехали к обеду Страхов с дочерью, Булыгин и Буланже. За обедом Л.Н. рассказывал, как приходили к доктору Татьяны Львовны в Кочетах мужики. Пришли они из города или из деревни, лежащей совсем возле города. Доктор и спрашивает мужиков, почему же они не ходят к городским докторам.
– Да что, батюшка, те-то уж вовсе жулики! – отвечали мужики.
Конечно, рассказывая, Л.Н. с увлечением смеялся. Но еще больше смеялся он, так что и есть не мог, по другому поводу. Татьяна Львовна была сегодня по делу в Туле. Кто-то спросил, ела ли она там.
– Как же, в Чернышевской.
– Одна?
– О нет! Я без кавалеров не бываю.
Вот это «без кавалеров не бываю» и заставило Л.Н. заразительно смеяться. В смехе этом чувствовалась его любовь к дочери.
Вечером все сидели за чаем. Вошел Толстой. Я встал, чтобы уступить ему место за столом. Он взял меня за руки и стал усаживать.
– Садитесь, голубчик!.. А мускулы у вас есть?
– Пожалуйте! – Я сделал напряжение.
– Есть! – сказал он, пожав мускулы.
Из разговора за чаем отмечу слова Л.Н. по поводу Португальской революции.
– Нужна революция, чтобы уничтожилась эта глупость, когда сидит какой-то король, без всякой надобности!..
Завтра я собираюсь, воспользовавшись выздоровлением Л.Н., отправиться пешком в путешествие верст за сорок – сначала к Булыгиным в Хатунку, а от них еще дальше – к Буткевичам в село Русаново, за Крапивной. Я окончательно решился взять свои бумаги из университета, а так как при этом я предполагаю прочесть студентам реферат против университета, да еще грозят осложнения в связи с призывом на военную службу, то мне и хочется напоследок повидать друзей и проститься с ними.
Л.Н. я предупредил, что отсутствие мое продлится несколько дней.
11 октября
После четырехдневного отсутствия пришел в Ясную. Там писатель Иван Федорович Наживин и жена Ильи Львовича с дочкой, восьмилетней девочкой.
– А, вот он! – встретил меня Л.Н. – Вы не знаете Наживина?
И он представил меня гостю.
Говорили сидя в столовой. Все позавтракали уже. Верхом Л.Н. не поехал ввиду гололедицы.
Особенно оживленный разговор был вечером за чаем. Л.Н. спросил у Наживина, что он пишет. Тот ответил, что последнее время работает над рассказами для детей.
Л.Н.: Я к детской литературе предъявляю огромные требования. Ах, как это трудно! Здесь так легко впасть в сентиментальность. Робинзон – вот образцовая книга.
Наживин: Разве?
Л.Н.: Да как же! Главное, мысль-то глубокая: показывается, что может сделать голый человек, выброшенный на остров, что ему нужно… Невольно является мысль, что для тебя всё это делается другими. Это не я, кажется, еще Руссо говорил, что Робинзон – образцовая книга.
Наживин: Кто-то говорил, что Робинзон вреден, потому что вызывает представление, что человек слишком много может, и этим развивает в детях этакие индивидуальные стремления… Но это уже перемудрил, перемудрил!
Л.Н.: Еще бы!
Потом Толстой просил Наживина прочесть какой-нибудь из его детских рассказов, но у того при себе не оказалось.
Софья Андреевна удивлялась, что крестьяне не берут у нее землю по дешевой арендной плате (семь рублей за десятину на круг). Л.Н. обстоятельно и с исчерпывающей убедительностью показал, чем руководствуются крестьяне и почему им сделка эта невыгодна.
Наживин защищал некоторые стороны Закона 9 ноября о хуторском хозяйстве.
Л.Н. сказал на это:
– Для меня здесь, главное, возмутительно то, что какой-то господин, сделавшись министром, разрушает весь строй крестьянской жизни! А худо ли это, хорошо ли, я никак не могу сказать.
Потом он слушал рассказы Наживина о жизни крестьян на Кавказе и в разных внутренних губерниях.
Был еще у Л.Н. с Наживиным разговор о Пушкине. По взгляду на Пушкина Наживин принадлежит к тем, кто в поэте видит лишь воспевавшего «ножку» и т. д. Он изумился, когда Толстой очень высоко отозвался о Пушкине, и долго сидел молча, видимо пораженный. А потом сообщил, что он сейчас пишет о Пушкине книгу. Что он в ней скажет?
Наживин показался мне умным человеком, но несколько узким, по-сектантски.
Кроме того, он поразил меня своей нетерпимостью и какой-то слепой ненавистью ко всему, что не сходится с его мировоззрением. Социал-демократов он ненавидит, «не пустил бы их в дом», – писал он в одном письме. Из-за двух-трех не нравящихся ему стихотворений готов проглядеть Пушкина. О новейшей литературе слышать равнодушно не может, и тут дело, кажется, не обходится без пристрастия: помилуйте, книги каких-нибудь Андреевых, Арцыбашевых расходятся прекрасно, тогда как его, Наживина, произведения безнадежно залеживаются на полках книжных магазинов!..