Я представляла, как буду учиться в университете, как приду туда в первый день в красивой одежде. Я никогда даже издалека не видела университет. Мне было страшно. У меня ослабли ноги, и я присела на Надирину кровать. Как колотилось мое сердце от мечтаний. Так приятно мечтать. Я всегда любила мечтать. Представляла, как я иду к роднику… Теперь у нас во дворах стоят водокачки, мы оттуда воду берем, только все равно на родник ходим, чтобы дома все время не сидеть.
Иду я к роднику. И вдруг сзади меня едет машина — иномарка. В ней за рулем сидит Махач. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, кто там едет, и он видит меня, мы встречаемся глазами, и он в меня влюбляется. Хочет на мне жениться, но генерал ему не разрешает, потому что мы по сравнению с ними бедные, и еще, наверное, за него уже засватали девушку. Но он меня все равно любит больше всех. Потом он подъезжает вечером к нашему дому на иномарке, я быстренько выбегаю, сажусь в нее, и мы уезжаем в город. Потом он сразу присылает сватов к моему дедушке и дяде, и генерал, чтобы не опозориться, играет нам свадьбу. Мы приезжаем в город и живем там в большом доме, где есть все — и красивые занавески, и полированная мебель, и большой телевизор, и музыкальный центр. Вот так я мечтала. Но я же всегда знала, что это никогда не сбудется, что это все я могу себе только представлять. Никогда Махач на мне не женится. Он в городе, наверное, видел других девушек — нарядных. А я ходила в длинной юбке, гольфах и галошах. Волосы закрыты платком, глаза всегда смотрят вниз. Я такая страшная была в старой одежде, честное слово! Тем более, богатые парни редко женятся на бедных девушках. Родители им не разрешают. Бабушка тоже всегда говорила, что надо за такого же по положению выходить, как мы сами, потому что, если ждать богатого, время можно упустить, потом вообще никто жениться не захочет. Салиха про родственницу свою рассказывала, троюродной племянницей она ей бывает. Она очень красивая была, к ней свататься начали с шестнадцати лет. А у них ничего из богатства не было, они бедно жили. У нее даже красивой одежды не было. Ничего, кроме красоты, она не имела. Она всем отказывала, хотела в городе жить красиво. Такие парни, говорят, к ней сватались, что любая другая бы сразу выскочила. А эта такая гордая была. Так четыре года прошло, богатый к ней не посватался. Уже другие тоже перестали ходить. Она сидела-сидела, потом вышла за первого, который пришел. Салиха говорит, он был хуже всех, что приходили к ней раньше. Как она, эта девушка, потом себе локти кусала за то, что столько времени перебирала, а нормального упустила. Бабушка говорила, что нельзя быть слишком разборчивой, а то Аллах накажет. Если нормальный, надо соглашаться. Поэтому я мечтала о Махаче, но не мечтала о том, чтобы это сбылось. Я даже у Аллаха этого не просила. Знала, Он мне не даст. Но теперь оказалось, что мои мечты начали сбываться. Бывает же такое! Наверное, я так сильно мечтала, что Аллах дал мне то, чего я хотела, но не просила. Мне надо было радоваться этому.
— Радуйся! — приказывала я себе.
Но у меня так щипало в груди и слабело в ногах, что я не могла смеяться от радости. Мне было страшно, кружилась голова.
«Наконец-то! Наконец-то я уезжаю из села в город!» — кричала я себе.
Я так громко кричала про себя эти слова, что мне хотелось выброситься в окно. От радости или от страха. Неужели такое счастье для меня? Чем я его заслужила? Спасибо тебе, Аллах! Спасибо! Какой Ты добрый!
В комнату зашла Надира. Она принесла люльку с третьим ребенком. Он спал, привязанный к люльке веревками. Асланчик родился полгода назад. Я думала, мне снова надо будет за ним смотреть, но теперь я уезжала в город.
— Ах-х… — вздохнула Надира, увидев меня в новой одежде.
Она быстро потушила в глазах зависть, но я успела ее поймать и обрадовалась. Пусть мне завидуют все.
Надира была хорошей. Она меня всегда жалела, когда у меня не было новых вещей. Зачем она мне завидует? Я молодая, моя жизнь еще впереди, думала я, а ее жизнь уже прошла — ей двадцать семь. Когда мне будет двадцать семь, я буду жить в большом богатом доме и не буду так пахать, как она.
— Иди-иди, ко мне повернись, — сказала она.
Я встала с кровати и повернулась к ней лицом.
— Откуда у тебя это? — спросила она.
— Тетя Зухра привезла.
— Нцой, — цокала она, как будто стонала. — Нцой, как же красиво. Наверное, дорого стоит?
— Не знаю, там не было написано.
— Бывает же красота, да? — Надира щупала блузку и пиджак. — А юбка, юбка! Нцой, такое кружево снизу. Это же качество, да? Фирма, наверное? Ты смотрела этикетку, что там написано?
— Там что-то по-иностранному написано. Я не понимаю.
— Нцой, будешь учиться, все поймешь. Этикетки тоже будешь переводить.
— Буду, — сказала я.
— Иди-иди, встань возле зеркала, — позвала она. — Дай я посмотрю хорошенько.
Мы встали возле зеркала. У Надиры торчал живот. Он после вторых родов вообще не проходил. Надира опустила руки по бокам, я посмотрела в зеркало на них. Почему так, думала я, почему когда я видела ее каждый день, то не замечала, что у нее стали такие большие потрескавшиеся руки? А когда посмотрела на них в зеркало, то заметила. Глазами мы не видим, а в стекле видим. Бывает же… Интересно, пришло мне в голову, если я на бабушку посмотрю в зеркале, она совсем будет страшной?
Надира приблизила лицо к зеркалу. У нее от глаз отходили морщины пучками. На носу сидело большое коричневое пятно. Раньше не было, а когда она Асланчика родила, появилось и не проходило. Когда роды пришли, мы как раз стирали шерсть из матрасов — распороли их, вытащили шерсть, положили ее на бетонный пол, полили водой с порошком и стали мять ногами.
— Ал-лах. — Надира схватилась за живот и села в мокрую шерсть.
— Что? — спросила бабушка. — В роддом надо ехать?
— Подожди, подожди… — Надира встала и прислонилась спиной к стене дома. — Подожди, подожди, говорю…
Она шумно вздохнула и снова стала мять ногами шерсть.
— Иди отдыхай. Не надо, — сказала бабушка.
— Не хочу. Буду сейчас лежать, думать о боли. Давай-давай, будем стирать. Ничего, ничего. Работать надо.
За час мы постирали всю шерсть из матрасов. Надира несколько раз охала, хваталась за живот и прислонялась к стене.
— Иди, да, теперь хоть отдохни, — сказала бабушка, когда мы положили шерсть сушиться на солнце.
— Не пойду, да, — ответила Надира. — Там еще в саду сено надо собрать, а то разбросали…
Она вынесла из сарая вилы и побежала в сад. Там бараны разбросали сено, и Надира стала складывать его в один большой стог. Когда стог стал большим, и она уже не могла дотянуться до него, она залезла на него, а я стала бросать ей сено вверх. Мы собрали с земли все до последней соломинки. Надира накрыла стог старой клеенкой, за которой мы раньше пили чай.
Она спрыгнула со стога и побежала в дом.
— Подожди, подожди… — говорила она, хотя ее никто не останавливал.
Она принесла из сарая мешок муки и сито. Села на пол, постелила перед собой клеенку, стала доставать из мешка муку, просеивать. Горка из-под сита росла, я смотрела на нее и представляла настоящей белой горой. Такой в нашем селе нет. Такой нигде нет. Все горы — коричневые. Мука от сита поднималась облаками и садилась на лицо и волосы Надиры, выглядывающие из-под платка.
— Подожди, подожди… — говорила она.
— Вай, ты что, хочешь за один день всю работу сделать? — спрашивала бабушка.
Она подошла к Надире.
— Иди, тебе говорю, отдыхай! Слышишь ты меня, а? — Бабушка наклонилась к ней.
— Подожди, подожди! — крикнула Надира.
— Совсем с ума тронулась, — сказала бабушка и отошла.
— Подожди, подожди…
Надира собрала всю просеянную муку в другой мешок, завязала его.
— Уй! — крикнула она, когда подняла его.
— Не трогай, да! Я сама! — подлетела к ней бабушка, схватила мешок и, согнувшись почти до пола, закинула его себе на спину. — Сама отнесу!
Бабушка понесла мешок в сарай.
Надира схватила таз с мукой и налила в него воду из кувшина, насыпала соль. Начала месить. Она налила мало воды, и мука не собиралась в тесто.
— Еще воды добавь, — сказала я.
— Подожди, подожди…
Надира укусила губу и и продолжала мять тесто. Постепенно у нее стало получаться. Я потрогала его пальцем.
— Ой, какое твердое, как каменное! Столько силы надо будет, чтобы его раскатать.
— Подожди, подожди…
— Аллах, ты что снова делаешь? — вернулась бабушка.
— Хинкал делаю. Не видно, что ли? — ответила Надира.
— Иди лежи, кому говорю!
— Подожди, подожди…
Надира положила на колени деревянный круг. На него — кусок теста. Я бы ни за что такое не раскатала. Она взяла скалку и стала водить по тесту. Иногда она прислонялась к стене и шумно дышала. Так она напоминала мне мать — раскатывая тесто в тот день, когда дядя вернулся из армии, она так же прислонялась к стене и закидывала голову. Только когда она дышала, ее не было слышно. У Надиры из губы пошла кровь.
— Вай, Надира, мукой хоть тесто посыпь, так легче будет раскатывать, — сказала я.
— Мм, — Надира давила на скалку и откидывалась. — Мм, — давила и откидывалась.
Какие у нее сильные руки.
— Честное слово, с ума она тронулась… — сказала бабушка. — Иди за Салихой, скажи, Надира рожает, — приказала она мне.
— Подожди, подожди… Сейчас поедим, потом рожу. Не ходи пока, не надо…
Ножом она нарезала ровный круг теста на мелкие квадратики, собрала их и бросила в кипящую кастрюлю. Через пять минут вытащила их на дуршлаг, откинула и вывалила на большое блюдо, бросила сверху кусок масла. Постелила клеенку на пол. Очень быстро двигалась. Мы все сели за клеенку. И только я потянулась вилкой за хинкалом, как Надира закричала на весь дом.
— Уй-й! Уй! Мамочки! Уй-ю-ю-юй!
— Беги за Салихой, кому сказала! — крикнула бабушка.
Она подхватила Надиру под руку и повела наверх. Надира не отрывала ладонь от живота, как будто если она ее снимет, то уронит ребенка.