Июнь 19, воскресенье
Были на скачках. Я – в первый раз, конечно; но мне безумно понравилось. Очень, очень хорошо. Встретили г. Волка со своей дамой. Говорят, что она… да мало ли что говорят о накрашенных женщинах! Был также г. Иванов. Он лишь недавно вернулся из Англии; и в Париже побывал. Папа играл, все же остался в проигрыше. Пустяки, конечно! Я угадывала номера лошадей, и они выигрывали. В компанию с Ивановым выиграла что-то такое. Было очень весело, очень хорошо. Погода была не из важных, но в общем… pas mal[152]! Несколько изящно одетых дам, несколько оригинальных туалетов… остальное… остальное интересует только меня. Никого другого. А то, что нужно и великолепно, упомню без помощи дневника.
Июнь 30, четверг
Боже мой! Это был последний день июня! Какой ужас! Однако это время невероятно гадко мчится. По-моему – слишком быстро. Не успеешь оглянуться, а тут уж школа нагрянет со всеми ее атрибутами. Как не хо-чет-ся! Уух, не хочется! Впрочем, что я болтаю? И в гимназии весело. Все же девочки, учительницы, маленькие радости и скандалы, мой Сфинкс, молчаливый, хищный и холодный!!! Ой, ой, ой! вероятно, никогда не соберусь черкнуть «моим». А, право, иногда хочется. Но боюсь. Чего? Может быть, буду слишком откровенной. А пока это нельзя. Потом… кто знает!!! Настроение писать письма приходит поздно вечером, ночью… А тогда я бываю возбуждена и нервна до крайности и могу Бог знает что накатать! Ночью опасаюсь писать письма; а если и пишу, то крайне осторожно и осмотрительно, чтобы не сказать coś niewłaściwego[153]! Но это невероятно трудно, так как ночь на меня волнующе действует, нервирует, возбуждает и дурманит, а при таком дьявольском настроении, да еще в руки себя взять, наблюдать за собой, контролировать свои действия, – это уж теорема, которую не в состоянии доказать никто!
Сегодня холодно, неопределенно-серо, противно!!! То дождь хлынет, то снова проглянет солнце и на минутку станет потеплее. Но в общем день мне не нравился. Половина шестого уехали на острова; по дороге нас нагнал дождь. И мы минут двадцать простояли на Сергиевской. На Стрелке было очень мало народу, очень мало! Это мне не нравилось. Я люблю изящную толпу. А тут лишь несколько добродетельных мамаш с ребятами, две-три парочки с посиневшими носами, да так еще немножечко порасселось на «point». «Моего» не было. Да ведь «он» позднее приезжает, и немудрено, что в этот час не гулял по Стрелке. А propos, он очень странен, и я не могу понять, старик он или молодой? Удивительная личность. Больше, кажется, писать нечего! Впрочем, есть еще несколько маленьких пустячков: получила письмо от Андрея. Милый мальчик – я ему очень симпатизирую! Потом познакомилась с нашей визави: mademoiselle Nata, тринадцатилетняя смолянка!!! Тоже особа; дома совсем одна: отец убит, а мать в Лозанну за младшими детьми уехала. Кажется, cette petite est plutôt gentille[154]. Но не знаю!
Июль 5, вторник
Дальний благовест, гроза с солнцем, дождь и тоска! Такая ужасная, беспричинная тоска. Может быть, потому, что хотя уже шесть часов вечера, но я и не одета, и не причесана, и ничего не делаю!! Парикмахер придет к восьми завить мои волосы… что дальше? Если будет хорошая погода, попрошу маму пойти на Невский. О кинематографе уж молчу! Верно, мама найдет девятый час слишком поздним и поэтому «неприличным» для посещения публичных мест. Но мне это все равно. Дни или мелькают неестественно весело, или тащатся неестественно тяжело и скучно. Среднего нет – все натянуто, ненатурально, нехорошо. Ничего мне что-то не нравится. Такое низкое, грубое. Вульгарно, неэстетично! Боже. Боже! Один ужас, один страшный кошмар! Я хочу света. Хочу радости и оживления! Я хочу жизни, но настоящей, моей жизни!.. Где моя жизнь?
Завтра в Гельсингфорс. Что меня ждет там?
Гельсингфорс, июля 7, четверг
Нет, положительно это комично до невероятности! Сижу я в номере гостиницы одна и будто бы не одна. Эдуард сладко спит в кресле, утомившись длинной дорогой, и мама тоже задремала на диване. Я вижу лишь закрытые глаза, сонное выраженье лиц и лениво надутые губы. Сон снизошел к нам в комнаты и среди бела дня охватил всех, кроме меня. О, я счастлива, что могу свободно бороться с каким бы то ни было чувством усталости и никогда не поддамся ему. Сижу, пишу, взгляну иногда на уморительные физиономии моих заколдованных принца и принцессы и едва-едва удерживаюсь, чтобы широко, смело не расхохотаться. Но… я принуждена молчать. То есть не то чтобы меня кто-то принуждал, нет, а только мне как-то не хочется нарушать общей тишины. Комнаты нам попались удивительно хорошие: обширная передняя, большая, красивая гостиная, затянутая сукном, с шелковой густо-розовой мебелью, затканной золотыми, фантастическими цветами, с портьерами из той же материи и того же рисунка; зеркало в богатой золотой раме со старинным мраморным подзеркальником на золотых ножках очень скрашивает комнату; у письменного столика лежит шкура какого-то серого зверька, и ноги мягко утопают в его пушистой шерсти. Спальня находится рядом: две пышные кровати, плюшевая кушетка, туалетный столик, зеркальный шкап, умывальник с разрисованным прибором, пара мягких стульев… là voilà, notre chambre à coucher![155] В общем, пока все ничего. Но сейчас перестану писать, так как интересных подробностей нету. К вечеру, вероятно, наклюнутся. Ой, не могу видеть их спящие лица, сейчас улетучиваюсь в читальню. Adieu!!!
Вечер. Одиннадцать пробило. Вернулись давно с прогулки: ходили по Александровской, Эспланаде, гуляли в Обсерваторном парке[156], откуда открывается великолепный вид на задернутый вечерней дымкой город и на спокойное море, служащее стоянкой многочисленным судам, канонеркам, шхунам, лодкам и яхтам. Посреди воды разбросаны небольшие островки; там построены миниатюрно-изящные виллы с красными крышами, какие-то домики. Даже несколько церквей, кажется. Но на это я не обращала внимание. Не хотела… и кончено!! Почему? Было грустно, скучно и гадко. Как-то неопределенно тоскливо и пусто. Я возненавидела в эту минуту всех финнов и финнок, их тупые, равнодушные лица. Здоровенное телосложение, маленькие светлые, светлые или бесцветные глазки, некрасивые носы… Бог мой, как я счастлива, что не живу где-нибудь в провинции; как я горда, что могу назвать себя жительницей столицы, нашего роскошного, огромного Петрограда. Как я люблю наш Петроград, мой дорогой, горячо любимый Петроград. Милый мой, хороший!!! Хотелось, безумно хотелось Невского, Стрелки, кинематографа… Но нет – места!! А раньше как я рвалась сюда, в этот несчастный Гельсингфорс!! Увы, обман, опять обман!
Хотя… ведь я здесь всего лишь первый день! Значит, надо приложить старания и… играть жизнью!
Петроград, июля 19, вторник
Вчера вернулись в Петроград. Я так хотела поскорее увидеть этот город, но вот уже второй день, как идет неприятный дождь, и я принуждена сидеть дома. Это противно! Но я всегда думаю, что завтра принесет мне утешение. Я всегда жду этого таинственного «завтра». Одно время мы провели на Иматре[157]. Было сначала скучно: ходили с мамой на водопад, бродили по парку, и хотя гостиница была переполнена, мы не знакомились ни с кем. Все ужасно несимпатичные физиономии, так что даже заговорить не хотелось. Однако на второй или третий день, я уже не помню, я познакомилась с барышней моих лет. Elegancka, bardzo, nie brzydka warszawianka, Halina Getdzińska. Jest ucieknięta z Łodzi, i matka jej pozostała teraz w Królestwie[158]. Мне она понравилась, я ей тоже, по всей вероятности. Значит, быстро сошлись и почти что подружились. Гуляли вместе, делились впечатлениями, рассказывали друг другу свои маленькие приключеньица и «aventures»[159]. О, много их было, есть и будет, много пройдет незамеченным, много же оставит след на целую жизнь! Как вспомню сейчас некоторые более мелкие подробности моего пребывания в Гельсингфорсе, так даже смешно становится. Но, однако, вернемся к Иматре. Мелочей было масса, иногда даже испуг вкрадывался в душу, но все это прошло и, вероятно, никогда не вернется в той же форме. Боже, как бы я хотела видеть одну личность, которую я знаю и будто бы не знаю! Dieu de miséricorde[160] – она мне поистине нравилась! Даже больше Котика. Еще… да. Еще познакомилась с гр. Шембек-де-Норта. Очень тонкий, изящный и умный молодой человек. Симпатичный, общественный, светский и ненавязчивый. En un mot[161], совершенно «bon ton».
Июль 22, пятница
Погода эти дни стоит неважная: то дождь, то снова прояснится. Вчера, выходя из кинематографа, встретили Ф.А. Обрадовался – до безумия. Прошли с ним до дому, а Эдик так раньше домой уехал; потом неожиданно «papa» встретили. Ну – ничего. А вот у меня было маленькое приключение в ночь на 21-е. Легла я около двенадцати. Почти что стала засыпать, но почему-то в эту минуту подумала о гусарской парадной форме. И вдруг слышу – военная музыка! Сажусь на постели в полнейшем недоумении. Что? Откуда? Неожиданно марш прерывается, и я слышу моих «Гусар»[162]. О, как я люблю эту песенку! Уму непостижимо! Я вскакиваю, зажигаю сразу две лампы и, едва накинув капот, высовываюсь за окно. На дворе абсолютная тьма. Окон vis-à-vis не различишь, но на дровах лежит отблеск окон первого этажа: оттуда слышатся крики, голоса и… «Гусары»! Конечно, я сразу поняла, у кого это! И, о, Боже мой, как я позавидовала им. Особенно, когда за «Гусарами» раздался вальс, а затем… мазурка! Я сидела на постели злая и грустная и мысленно требовала повторения «Гусар». Бисировали неисчислимое число раз. А я продолжала сидеть печальной, молчаливой и недовольной. Потом играли «Танго»