Чтение разное и неплохое.
По временам яростные взрывы тоски, переходящие в тупое и нудное ощущение скуки. Постоянно нужен высокий вольтаж.
Удивительная творческая опустошенность: не пишу и не могу писать. Отношусь к себе с глубочайшим равнодушием и опять-таки с издевательством: зачем и о чем?
После уничтожения призраков наступает полоса мертвой трезвости – очень разумной трезвости, очень логичной и удобожизненной. В такой разумной и логичной трезвости живу теперь я. Живу в единственно возможном для меня плане – в плане полной и ясной реальности. Сопротивление мое на все высшее выражено очень серьезным коэффициентом жестокости.
Я не хочу полетов – никаких.
28 ноября, суббота
Падает снег. Под кружевной метелью выходила по делу. Около почты грузовик наехал на панель и искалечил человеков. Толпа, любопытная к смерти и страданию, стояла густо и гудела почти радостно. Потом дома: внимательное и холодное чтение статей в журнале «Под знаменем марксизма»[390] – карандаш, выборки, отметки.
Полностью принимаю марксистскую оценку творчества Толстого[391]. Иначе я о нем и не думала – может быть, только другими словами и с менее заостренной точностью.
5 декабря, cуббота
Каждый вечер – высокая температура: до 38 °C и больше. Главным образом дома.
Каждое утро, когда сижу перед зеркалом, вижу в своем отражении не себя, а бабушку – ту, особо любимую, которую никогда не знала, потому что умерла она в 1895 году.
Каждый день – разные дела жизни (и маленькие и большие). Острые вестники злобы и раздражения перемешаны с утешительными минутками растроганности и мгновениями нежности.
Позавчера отец выехал в Москву – устраиваться через каких-то главков на юг. Жил все это время не у нас, а где-то на Васильевском, где по знакомству ему устроили комнату за 100 рублей в месяц. Приходил завтракать, обедать. Рассказывал о том, кого видел, где был, и, как и раньше, рассказывал туманно, неправдиво, с непродуманной до конца ложью, с мелкой и неумной фальшью. По-моему, искренне отец умеет только злиться и ненавидеть. Всегда вслепую, но всегда искренне. И с ним и от него устали очень.
Все-таки странно, что он – мой отец.
И с люминалом и без люминала – сны, сны, замечательные сны. Никогда не хочется просыпаться…
Вечером – вместо радости раздражение и отчужденность. Нераспечатанная пачка душистых папирос. Сброшенный свитер. Жар.
Полчаса. Сорок минут. Может быть, час.
Головная боль. Аспирин. Усталость.
6 декабря
Молчаливый день.
8 декабря, вторник
Вчера: больной Эдик, тихое и очень позднее утро, неожиданное возвращение из Москвы отца, внесшее смятение в нашу праздничную тишину. Удивительная легкодумность в этом человеке, связанная с оптимистичным фатализмом игрока. Полная отчужденность.
Падал снег. Было скользко и мокро. Поздние дни петербургского ноября. Улица. Маникюрша. Фонари. Рекламы. Духи к именинам Кисы. Отрывистое чтение «Безобразной герцогини» Фейхтвангера[392]. Телефонная консультация по вопросам английского перевода. Телефонные разговоры с издательством. К вечеру – пустая болтовня с жильцом, который собирается на Шпицберген: честно желаю ему удачи, потому что соблазнительно в течение года жить без жильца, каким бы милым и удобным он ни был.
Не переодеваясь, в сером джемпере, в пестром шарфе, в каждодневных туфлях, иду с братом к Кисе. У нее – до 4-х. Пью только водку – и пью много и умно, не хмелея, в большом и в жестком холодке. Все дамы – в шелках, все одеты лучше меня, но я знаю цену себе, я знаю, что, несмотря на тряпки, я лучше их, я вижу это, я чувствую по глазам мужчин, по взглядам женщин – и мне делается и смешно и мерзко. Гордость моя отвлеченная и сложная: просто очень уверена в себе, всегда уверена, я знаю, что я умна, что мужчины боятся этого. И так как я знаю все это – и еще многое другое (культ Елизаветы Английской[393], например), – я ласкова, дерзка, равнодушна, вызывающа и весела. Боровский, которого я не видела года два, косит на меня свои глупые глаза. Братья Кукорановы лепечут какой-то пьяный вздор. Все это очень смешно. Все это очень грустно. Женственность. Пол. Проблематические возможности. Брачное оперение. Только потому, что женщина, что женщина красива и остра.
А если бы я была безобразной? Гораздо умнее, но безобразной?
Я знаю все это. И мне смешно и мерзко.
10 декабря, четверг
Написала несколько придуманных страниц из дневника придуманного старого человека. Когда, после чая, прочла их вслух моим, отреклась от страха и тоски. И сейчас, несмотря на интересное чтение («Enfantines» Valery Larbaud, «Les Loups» Guy Mazeline[394]), на музыку, на безразличные телефонные переговоры, – тоска, близкая к отчаянию.
Вчера: жар, бесцельные и нелепые попытки поссориться, уколоть, сделать больно – очень – до задыхания. Густой папиросный дым. Пустые разговоры о литературе. Пустые слова.
И очень поздно: пытка Фрейей[395], ее бессильной силой, ее безумием безвластия. Всеми тайными силами тьмы и ночи. Пустая и бесполезная пытка, потому что не нужная ей самой.
Нелепые дни, нелепое настроение. Нелепые люди. И скучно – очень.
19 декабря, суббота
Как и весь мир, должно быть, я часто думаю о том, что король Великобритании Эдуард VIII недавно отрекся от престола, так как хотел жениться на своей любовнице Симпсон, а парламент, Болдуин, конституция и вся Англия вместе с доминионами этого не хотели[396].
Обыкновенная женщина, которой уже лет 40 и которая дважды была разведена, оказалась сильнее корон и империй. Весы истории – впервые в мире – показали не то, что показывали все время на протяжении долгих столетий. Эдуард VIII сделал необыкновенный романтический жест, нелепый, безрассудный и опасный. Пусть это даже жест пустой, лишенный романтического содержания и основанный на гораздо более глубоких политических корнях, которых мы не знаем. Романтическую внешность, однако, от него отнять нельзя.
Первый королевский поступок, который был для меня утешительным.
Вчера отец уехал в Кировск[397]. Позавчера он уезжал в Свердловск, где его ждут его друзья, телеграфировал туда и сокрушался, что на этот день не достал билета. Затем мгновенно перерешил и выехал за полярный круг. Все его поведение за последнее время вызывает во мне чуть раздраженное и юмористическое недоумение – вроде трагедии Шекспира в постановке Радлова.
Отчужденность абсолютная. С августа по вчерашний день в разговорах с ним не улыбнулась ЕМУ ни разу. Нечем и незачем.
Эдик похож на такого человека, которого обычно принято называть святым. Он, всегда не любимый отцом, загнанный, осмеянный, порабощенный, перенесший все возможные унижения и издевательства, забыл и простил все. Ему жаль отца. Он бережен к нему и предупредителен. Он готов отдать все немногое, что имеет. Он смотрит на отца своими большими, чистыми и невинными глазами и не знает, о чем нужно говорить с отцом. Бездны непонимания и чуждости лежат между ними, но жалость (caritas[398]) не знает бездн – у нее сверкающие крылья.
– Надо всегда делать так, чтобы совесть была всегда, всегда спокойна, – говорит брат, – чтобы никогда, никогда потом ни в чем нельзя было упрекнуть себя и ни о чем пожалеть.
А все-таки жить в обществе святых трудно?
Чтение «Пушкинского Петербурга» Яцевича[399]. Книгу принесла Ксения: личина добродетельной светской дамы – муж, книги, лекции, Пушкин, театр. Флер полупечальной улыбки об ушедшем любовнике. Невинные флирты. Воспоминания. Модные платья с буфами. Крохотная муфточка. Духи. Анна Каренина до падения.
Дождь. +7 °C. Свет с утра. Плохое самочувствие. Диспансер. Новые очаги в легком. Ничтожное сердце. И совершенно разрушенная нервная система. Советы отдыхов, развлечений, легкомыслия, бездумия, общения с веселыми людьми.
Как будто мне это доступно!
Как будто я могу это сделать!
Сегодня Николин день. Любопытно, что случилось у Николеньки? Последние его письма – всегда прекрасные – так туманны. Думаю, что Серафима Сергеевна забеременела. И он не знает, как сообщить об этом мне.
Весь город готовится к елкам – деды-морозы, марципановые фрукты, игрушки, блестки, вата, радостная детвора. Бешеные цены.
Елки в этом году делать не буду.
Ни за что.
Сегодня Эдик отвез все книги на квартиру Г.В. Сделал это, радостно торжествуя и почти злорадствуя. Вернувшись, сказал:
– C’est la fin. J’ai suivi une croix[400].
Я промолчала, потому что на меня смотрели.
31 декабря, четверг
До Нового года осталось три часа. У меня на столе работы по шпунтовым сваям, по тигельным щитам, по железобетонным конструкциям.
До Нового года осталось уже меньше трех часов. Секундные стрелки звенят где-то рядом, во мне. С секундными стрелками иду я.
Старая цыганка, гадавшая о черной дороге, о розовой дороге, где ты?
Старая цыганка, погадай мне на счастье: будут ли в новом году ослепительные полдни лета и осени 1935 года? Будут ли в новом году запахи жасмина, ванили и чистой воды?
Мне нужно очень много воли.
Очень много силы.
И очень много здоровья.
Идущий год – трудный. Это я знаю – я знаю твердо и наверняка.
1937 год
Апрель, 22, четверг