Не надо ничего любить.
Не надо ни к чему привыкать.
Человек должен освобождаться от всяких привязанностей.
5-го вечером ужинала с Мишей на Островах. Относится по-старому – влюбленно, гордо и обидчиво. Не виделись давно, а помнит все, обо многом напоминает, обо всем вспоминает. Хорошо, томительно и скучно. Знаю: достаточно одного движения руки – легчайшего, – чтобы полетела к черту вся его брачная жизнь: и жена, которую не любит и стыдится, и ребенок, которого отдаст мне.
– Почему вы не вышли за меня замуж?
Об этом же спросил и Артемов. Странно мне слышать это. Неужели никто из них никогда не думал, что из меня трудно сделать «жену», что во мне нет элементов «жены»? Иногда мне кажется, что, может быть, мне было бы хорошо с Николенькой. Он знал какие-то дороги ко мне, которые не знал никто другой. Может быть… Мне очень жаль, что с прошлого лета он исчез с моего пути и я о нем ничего не знаю.
Вчера: нудный день с отцом, который накануне до 6 часов утра играл в карты у Зайковских. Уединились с братом в моей комнате – читали английские и французские тексты, шутили, что в своей квартире нам нет места. Вечером прогулка с ним по Университетской набережной, через Александровский сад и Конногвардейский бульвар к троллейбусу. Сад и бульвар полны здоровой и веселой молодежи. Глупые, довольные, радостные. У мужчин розовые затылки, женщины маленькие, коротконогие, крепко сбитые. Было очень интересно. Новые поколения, новые лица. А молодость везде и всегда та же самая.
Город чудесен – великолепно-холодный и одинокий. Между людьми и городом – стенки.
15 июля, четверг
На даче я себя чувствую старым холостяком, который никому не нужен и не знает, что с собой делать. Он в одиночестве ходит подолгу по паркам, засиживается нарочно в ресторане, растягивая обед до предела возможности, неизвестно зачем (или для того, чтобы «убить» одинокое время?), на усталых ногах выстаивает долгую всенощную в лицейской церкви, вечерами вяло и поучающее беседует с молоденькой квартирной хозяйкой и цепляется за скудный ассортимент деревенских развлечений: кормит из окна стаи белых кур, принадлежащих разным хозяевам и для отличия помеченных по крылу разными красками, разговаривает с огромной и глупой рыжей собакой, смотрит, как на дворе женщина моет бледно-розового поросенка (женщина ругается, а поросенок визжит – и оба делают это очень громко и неистово), интересуется, как нижние жильцы колют лед для мороженого, как старичок полет грядки, какой стремительной стрелой пробегает под яблонями хорошенькая дымчатая кошка. Потом он читает, забравшись с ногами на диван, но читает плохо: мешают мысли о том, что он один, что нужно бы приготовить чай, да испортилось электричество, что где-то – страшно далеко – есть дом и семья, где он и нужен и любим, что все это похоже на ссылку и на книгу Гюисманса «A rebours»[421], что трудно, трудно быть человеку одному и не иметь радостного завтрашнего и заполнять чем-то часы, лишь бы они прошли скорее, и ждать чуда здоровья, которое не приходит, и не делать ничего, чтобы ускорить и обусловить пришествие этого чуда.
Выгляжу очень плохо – бледность восковая, мертвая. На воздухе синеют ногти. Сердечные явления не прекращаются. Нервные вспышки тоски и страха. Боли в пояснице, в лопатках. Ходить трудно, но хожу много. Все эти дни погода хмурая, холодная и дождливая. Осеннее небо. Осенние блески воды. Парки пустынны. Среди прохожих – главным образом молодежь и дети. Стариков немного. Людей средних лет удивительно мало. Лица такие, как на портретах в газете.
За все время Гнедич видела только один раз и – неожиданно для себя самой – без удовольствия. Разговоры о Шекспире и о взаимовлиянии английской и французской литературы в XVIII веке.
11-го обедаю в семье Сидоровых, где знаю только славных и молоденьких дочерей, и знакомлюсь с Иваном Михайловичем Гревсом, который был моим чудесным утешением в университетские годы[422] и о котором до настоящего времени сохранилось самое нежное и чуть печальное воспоминание. Постарел. Побелел. Выходец из другого мира. При встрече с ним – радостный шок и перестановка времени: не я и не он сегодняшние, а те, вчерашние, эпохи 1919–1921 годов. Он растроган встречей со мною, жена его, маленькая старушка, похожая на испанскую даму, с жаром просит меня бывать у них в Ленинграде. Обещаю. Буду бывать. Очень бы хотела освободиться от R[423] и переключиться на другого «святого мудреца» и, кажется, знаю, что ничего из этого не выйдет. Мне ведь нужно быть спокойной, мне нужны мир и тишина, я устала, я, по-видимому, больна серьезнее, чем думаю, у меня очень-очень мало сил – всяческих. Мне нужен мир, его я не имею.
Вчера вечером – в городе – Анта: сплетни о Г.Г.И. (неприятные) и ее чтение Маяковского за чаем. Какой великолепный трибун! Мама слушает с умным восторгом. Среди старых людей старого мира я не знаю почитателей Маяковского. И мне очень радостно и гордо, что мама его любит и понимает. Какая она у меня чудесная, и как в ней много бурной и веселой молодости!
Отец, к счастью, уезжает 19-го в Москву. От этого известия сразу стало легко, просто и радостно.
19 июля, понедельник
Несмотря на плохое состояние здоровья (много крови и большая усталость), чувствую себя прекрасно. Что будет завтра, не знаю. Болеть не хочу. На днях уеду в Пушкин. Завтра в университете получаю какую-то работу (хотела ведь не работать летом, но… без работы, оказывается, не могу), через пару недель – из Морского отдела[424].
С отцом – хладнокровно сухое прощание после обеда. После его ухода – облегчение (ни завтра, ни послезавтра!). Чужой. Очень чужой и очень далекий.
Погода лучше: солнце, тепло. Мерзнуть, однако, продолжаю. Мне редко бывает тепло.
А у Экклезиаста: «Суета сует и всяческая суета»[425].
Август, 2, понедельник
Все время дожди, дальние грозы, холодно. В Царскосельских парках удивительные ароматы и первые желтые листья. В этом году с природой не сживаюсь и не говорю ей «ты»: трезвые объективные оценки. «На даче» скучаю, нервничаю и плохо себя чувствую. Приезжая в город, сразу зацветаю счастьем и радостью и становлюсь легкой и красивой. Каждый день здесь великолепен и неповторим. Каждый час здесь высок и прекрасен.
Мне очень хорошо.
Мне никогда так хорошо не было.
Встречи с какими-то людьми, которые проходят в сознании очень далеко: Киса со своей работой, поклонниками, истерическим ужасом перед возможной беременностью, которая оказывается только простудой; Ксения, пославшая мужу в тюрьму извещение о разводе, афиширующая свою близость с еврейским юношей, культурность которого должна делать фурор в среде его провинциальных родственников, думающих о завтрашнем дне – вышлют или нет? конфискация будет или нет? Анта с упреками и недовольством редкими встречами; Эмилия, классическая дура с красивым лицом, от которого не знаешь, как отделаться; обиженный Миша; милый Борис, который получил назначение в Севастополь; Николай Михайлович[426], приносящий грибы и чернику, полуграмотный человек, в котором интеллигентности больше, чем во многих интеллигентах.
О ком писать? О чем писать?
Люди – тени от Tени.
Пусть падает дождь, пусть… пока я в городе, мне все равно. Даже если дни и часы не надушены самыми любимыми духами – «Impatience» и «Taamouz».
Вечером: Борик, его мать, его беременная молоденькая жена, один вид которой неистово пугает Эдика.
– Такие должны были бы лежать в больнице, а не ходить в гости!
За чаем мучительные разговорные дороги – дальше плоскости рецептов еды, советов от чрезмерной полноты и сердца, воспоминаний о Кэто и Димитриенко дело не идет. Скучно так, что даже смешно. Гиперболическая скука, перерастающая в нечто грандиозное. Какая обывательщина!
3 августа. Вторник
Парикмахер. Незнакомая маникюрша, режущая безжалостно руки. Пустой день. Чтение речей Кирова: интересный человек. Элемент огня. Вечером жду Анту, которая обещала приехать и не приехала. Настроение портится: не оттого, что она не приехала, а оттого, что трудны пути Синей Птицы и что бывают дни, когда, прямо глядя в будущее, я ясно чувствую временность ее пребывания в моей жизни и дальнейшие годы одиночества, холода, безнадежности, годы «последней человеческой зимы», по выражению Пильняка[427]. От этого делается страшно и грозно. Куда же я пойду тогда?
4 августа, среда
Традиционный день. Традиционная прогулка под легким дождем. Мысли. Воспоминания. В сердце и в руках – дрожь, которую не остановить.
Пусть мертвые спят! Пусть мертвые спят!
Позже: прилив нежности, тоски, отчаяния, радости.
Еще позже: неожиданный приход Ксении. У меня дрожат руки, и губы непокорны и горьки.
– Почему у тебя такие синяки под глазами? Ты больна? Ты мерила температуру?
Ксения смотрит на меня с тревогой и непониманием. Ах, разве я знаю, что со мною? Мне все равно. Во мне растерянность и горечь. Я смотрю на ее жакет, распяленный на стуле, и вдруг воображаю неизвестно что, беру жакет, уношу его в переднюю, вешаю в шкаф, думаю – почему брат оставил у меня свой пиджак, как же он вышел на работу? Почти механически ищу его ключи в кармане – и натыкаюсь на душистый дамский платочек – и холодею от удивления – и соображаю, что это жакет Ксении, а вовсе не пиджак брата. И сейчас же ловлю то удивленное молчание, которое царит в моей комнате.
– Я хочу твой жакет повесить на плечики, – говорю я из передней, – а то жалко…
– Да не надо! – восклицает она. – Иди сюда! Ей-богу, смерь температуру…
Может быть, мне и нужно было смерить температуру. Было мне очень нехорошо.