Я подождал в раздумье, потом еще раз громко крикнул и принялся стучать в дверь.
– Наверное, ушел, – сказала толстая старуха, бабушка ребятишек, высовывая седую голову из окна.
– Куда ушел? – спросил я.
– Да кто его знает! Подождите, он наверное, скоро вернется. Ему деваться некуда.
Я толкнул дверь и вошел в гостиную. Кругом был холод и запустение. Мебели в комнате осталось не много. Правду говорят, что иногда «один день отсутствия равен трем годам».
В книжных шкафах осталось только несколько иностранных книг, которые в городе «S» никому не были нужны. Круглый стол, стоявший раньше посредине комнаты, был все еще на месте. Только не было ранее окружавших его, разочарованных идеалистов, «беспорочных» учеников Лянь-тао и отвратительных, шумящих ребятишек. Была тишина и покой. Стол был покрыт толстым слоем пыли… Я опустил вино и свертки на стол, пододвинул стул и сел у стола, лицом к двери. Очень скоро дверь открылась и вошел человек, похожий на тень. Это был Лянь-тао. Выражение его лица было прежним.
– А ты здесь? Давно пришел? – Он был немного обрадован.
– Недавно, – ответил я, – а ты где был?
– Так, нигде… Просто гулял.
Лянь-тао пододвинул стул и сел у стола. Мы начали выпивать и заговорили о потерянной им службе. Ему, видимо, не хотелось говорить об этом. Он считал это делом незначительным, часто случавшимся с ним раньше, нестоящим внимания и разговоров. Он как и раньше пил шаосинское вино, а потом заговорил об обществе, об истории. Тут я как-то случайно вспомнил о пустых полках и о первом издании справочника к «Ши-цзи», издательства «Цзи-гу-гэ» и почувствовал странное одиночество и грусть.
– Гостиная твоя – опустела… гостей-то видно у тебя теперь немного?
– Никто не бывает. Они считают, что я расстроен всем случившимся, и что приходить ко мне нет смысла. Когда человек расстроен, то для других это неприятно… В зимний парк ведь никто не ходит…
Он два раза подряд отпил вина и задумался, но тотчас поднял голову, глядя на меня, спросил:
– А как ты в своей профессии планирования достиг чего-нибудь?
Я понял, что он немного опьянел и путает меня с кем-то другим, но все же собрался возразить ему. Он насторожился и взяв горсть бобовых орехов, вышел из комнаты.
За дверью было слышно как пересмеивались ребятишки. Как только он вышел за дверь, они замолчали и кажется убежали. Он пошел за ними, что-то кричал им, но ответа, не было.
Он вернулся, тихо как тень, и опустил орехи обратно в кулек.
– Даже не хотят ничего брать от меня, – слегка улыбаясь, тихо сказал он.
– Лянь-тао, – чувствуя боль, но через силу улыбаясь, сказал я, – мне кажется, что ты сам ищешь страданий. Ты считаешь, что люди слишком испорчены.
Он холодно усмехнулся.
– Постой – я еще не договорил. Ты считаешь, что все мы кто бывал у тебя бывали просто так, от нечего делать, просто потому что ты человек, с которым можно провести время за разговором.
– Совсем не так… Хотя иногда я и думал… Искали они просто собеседника.
– Здесь ты ошибаешься. Люди совсем не такие. Это ты сам, как шелковичный червь, спрятался в кокон и отгородился от мира шелковой нитью. Ты должен бодрее смотреть на мир.
– Может быть это и так, как ты говоришь… но откуда же взялась эта шелковая нить? Правда, в конце то концов есть же ведь люди на свете. Например, моя бабушка. Она хотя и не родная мне по крови, а видно я унаследовал ее долю. Но все это неважно… Я уже оплакал все это.
Я вспомнил похороны его бабушки.
– Я не мог тогда понять причины твоих слез, – сказал я.
– На похоронах бабушки? Ты не знаешь… И зажигая лампу, он холодно продолжал:
– Наше знакомство началось в горестный для меня момент. Ты не знаешь, что эта бабушка была мачехой моего отца. Его родная мать умерла, когда ему было три года – он задумчиво, не торопясь отпил вина и съел одну рыбью голову. – Всего этого я не знал. Только с ранних лет я чувствовал какую то неловкость. Тогда еще отец мой был жив. Семья жила хорошо. В новый год у нас в доме вывешивали портреты предков и начиналось поклонение и приношение даров. Глядя на эти величественные портреты я чувствовал, что для меня в них нет ничего занимательного. Но служанка, которая нянчила меня, говорила, показывая на один портрет: – «Это твоя собственная бабушка, поклонись ей хорошенько. Пусть она оберегает тебя, чтобы ты поскорее вырос, большой и сильный как тигр и дракон». Тогда я не понимал, как это может быть – ведь у меня уже была одна бабушка, а тут еще появилась какая то собственная бабушка. Она была не такая старая, как наша бабушка. Молодая, красивая, она была одета в золотисто красный халат. В прическе у нее был высокий гребень осыпанный жемчугом. Она была похожа на мою мать. Когда я смотрел на нее, мне казалось, что она тоже пристально смотрит на меня и в уголках ее рта появляются тени улыбки. Я знал, что она очень любит меня. Позднее я полюбил и ту бабушку, которая была в нашей семье, сидевшую целыми днями у окна и сучившую пряжу. Но только, как бы я ни был весел, как бы ни смеялся, я не мог вызвать на ее лице радостной улыбки. Она не походила на бабушек других детей, но я все же любил ее. Позднее я отдалился от нее и совсем не потому, что я подрос и понял, что она была не родной матерью моему отцу, а потому что день за днем, год за годом она сучила пряжу, как машина. С ней было скучно. Она же оставалась прежней: сучила пряжу, воспитывала и берегла меня. Хотя в ней не было и следа веселости, но ее нельзя было считать суровой. Так продолжалось, пока не умер мой отец. После его смерти все мы стали зависеть от ее прялки. Так продолжалось до моего поступления в школу.
Огонь дампы стал угасать, Лянь-тао встал, вытащил из-под книжной полки крошечный, жестяный кувшин и подлил керосина в лампу.
– Только в течение этого месяца, керосин два раза поднимался в цене, – заметил он, поправляя горелку. Жизнь с каждым днем становилась все тяжелее и тяжелее, но бабушка не подавала виду. Так я закончил школу и устроился на службу. Наша жизнь стала спокойнее, чем раньше. Боюсь, что до самой болезни она все суетилась, тогда как ей нужно было отдыхать. Ее последние годы были не особенно тяжелы – умерла она очень старой. И не нужно мне было со всеми плакать. И без меня плакавших было много. Даже люди, которые ее раньше оскорбляли и те плакали или, по крайней мере, придали своим лицам скорбное выражение. Я сам не знаю, что случилось тогда со мной. Вся ее жизнь вдруг прошла перед моими глазами, мне представилось как она сама уединилась и безропотно прожила всю жизнь. Я как-то остро понял, что таких людей много и мысль о них заставила меня страдать. Главное, конечно, я тогда очень расчувствовался… Сейчас ты вот в отношении ко мне чувствуешь то же, что я чувствовал тогда к ней. Но мои мысли тогда были ошибочны. С тех пор я стал лучше понимать жизнь и понемногу отдалился от нее.
Он замолк, крутя сигарету пальцах, понурил голову и задумался… Лампа мигала…
– Человек умирает и никто по нему не плачет – какое это тяжелое дело, – бормотал он про себя, и немного погодя, повернувшись ко мне сказал: Вот и ты – сколько не думай, ничего не придумаешь. Я снова должен искать работу…
– Разве у тебя нет друзей, к которым бы ты мог обратиться. – Я тогда действительно ничего не мог придумать, даже для себя…
– Есть несколько человек, но их положение тоже вроде моего…
Когда я распрощался с Лянь-тао и вышел из дома, полная луна была высоко. Стояла очень тихая ночь…
4
Постановка учебного дела в Шэньяне была очень скверной. Я прослужил в школе два месяца, но еще не получил ни чоха. Мне пришлось экономить даже на сигаретах. Младшие преподаватели, получавшие долларов пятнадцать-шестнадцать в месяц были людьми с медными нервами и железными костями, покорившиеся своей судьбе, они безропотно боролись за медленное продвижение по службе. Желтые, худые, работавшие с раннего утра до поздней ночи, когда они замечали человека выше по положению они почтительно вставали. Это и впрямь были люди полностью удовлетворенные куском хлеба, одеждой и церемонными манерами. Каждый раз, когда я их видел, мне невольно вспоминалась просьба Лянь-тао, высказанная им перед отъездом. Ему невмоготу было дольше переносить такую жизнь. Охваченный глубоким отчаянием, он пришел ко мне поздней ночью, долго колебался и наконец с заминкой произнес:
– Не знаю, можешь ли ты что-нибудь там придумать… – Хотя бы перепиской зарабатывать долларов двадцать, тридцать в месяц… и ладно. Я тогда очень удивился его словам и ничего не мог вымолвить в утешение.
– Я… я еще должен пожить немного… – промолвил он.
– Поеду в Шэньян, осмотрюсь и обязательно постараюсь что-нибудь сделать, – сказал я одним духом в ответ.
После этого я часто слышал эту фразу и передо мной возникал образ Лянь-тао, говорящего с заминкой: – «Я еще должен пожить немного…»
Я обращался в различные учреждения, но бесполезно. Дела везде было мало, а людей много. Повсюду мне высказывали слова сожаления. В моих письмах к Лянь-тао было тоже несколько строк этих сожалений.
Когда в школе закончилось первое полугодие, условия стали еще хуже. В городе было несколько человек из мелкой знати, издававших газету «Научные Основы», которые стали вести против меня нападки. Хотя они и не называли имени, но намекали очень прозрачно, так что читатели понимали, кто является объектом нападок. Они связывали меня с Лянь-тао и его делом. В этих условиях самым лучшим выходом для меня было притаиться. Сразу с уроков я приходил к себе в комнату и скрывался от всех а закрытыми дверьми. Иногда я даже боялся как бы сигаретный дым, выходивший за окно, не вызвал подозрений против бойкотируемого. В газетке, наконец, перестали писать о деле Лянь-тао. Со всеми этими заботами незаметно наступила глубокая осень.
Однажды весь день шел снег, не переставший и к ночи. На улицах была тишина. Тишина, которую можно было слушать. Я одиноко сидел при свете маленькой лампы и смотрел на порхающие цветы снежинок, которые накладывали перед моими глазами бескрайные сугробы. Невольно вспомнилось, что в родных местах сейчас готовятся к встрече Нового года, и все от мала до велика очень заняты… Вот я вижу себя мальчиком. На заднем дворе, вместе с ватагой своих маленьких друзей, я леплю снегура. Глаза у