– Ты должен знать, что когда Вэй Да-жень достиг положения, он переменился, стал надменным, вспыльчивым, к людям он относился не так терпеливо, как раньше. Ты ведь знаешь, что раньше он был, как немой. Увидит бывало меня, называет клао-тайтай. А после стал называть старой каргой. Ай, ай! И забавно же! Люди посылают ему шаньцзюйские грибы, которых он сам не ел, а он выбросит их во двор, сюда вот, и кричит: «Старая карга, иди, ешь!» После того, как он возвысился, у него стало бывать много народу и я сдала ему приемную, а сама перебралась в боковую комнату. Он дошел до помрачения и поступки изменились. Мы часто смеялись над этим, Если бы ты приехал на месяц раньше, ты мог бы сам видеть, какое здесь было оживление. Постоянно-игра в «цай-цзюань»[59], разговоры, смех, пение, поэты писали стихи, шла игра в карты…
Раньше он боялся детей, больше, чем дети боятся стариков и был с ними молчалив и сдержан, а в последнее время и это переменилось. Он стал разговорчивым и играл с ними. Наши Даляны часто приходили к нему в комнату и он забавлялся с ними, придумывая разные игры. Когда ребята просили купить что-нибудь для них, он заставлял их лаять по-собачьи или отбивать поклоны. Ха-ха! И весело же было! Два месяца тому назад, Эр-лянь захотел чтобы он купил ему ботинки. Эр-ляну пришлось отбить три поклона. Он до сих пор носит ботинки. Эти ботинки, они еще не порвались…
Из дома вышел человек в белом халате и старуха замолчала. Я стал расспрашивать ее о болезни Лянь-тао, но она не могла ничего рассказать толком. По ее словам, он еще и до болезни сильно исхудал, но никто не обращал на это внимания, потому что он постоянно был весел. И только с месяц тому назад узнали что он харкает кровью, он, кажется, даже врачу не показался, а потом вдруг слег. Дня за три до смерти, у него схватило горло и он не мог сказать ни слова. Из Хэньшишаня, из такой дали, приехал в город Ши-сань-да-жэнь, спрашивал Лянь-тао есть ли у него какие-нибудь ценности, а Лянь-тао ничего не ответил. Ши-сань не поверил ему, хотя некоторые умирающие от чахотки люди не могут выговорить ни слова. А кто его знает?.. Он никогда не копил денег и тратил их, как воду. Ши-сань да-жень подозревал, что мы поживились от Лянь-тао. А какая там, к черту, нажива Он сам при жизни все глупо и без толку растратил. Например, купит что-нибудь сегодня, а на завтра уже продает; хорошие вещи ломает, портит, прямо не поймешь в чем тут дело. А как умер, так ничего не осталось. Он – просто глупец, ни о чем никогда не заботился. Я как-то уговаривала его. Ведь в его-то годы, нужно было обязательно обзавестись семьей.
В теперешние времена жениться легко, если же не мог найти подходящей жены, то завел бы несколько любовниц, каждый человек должен жить по-настоящему. Когда я говорила ему это, он только смеялся и отвечал: – «Старая карга, ты только такими делами занимаешься». У него за последнее время все было наоборот: хорошие слова он считал дурными. Если бы он послушался меня, то теперь не лежал бы так тихо, один в темной комнате. В это время рассыльный из магазина принес на спине узел с одеждой. Родственники стали рассматривать ее. Немного погодя, я пошел за занавеску, они уже надели на него белье и часть верхнего платья. Меня удивило, что на нем были желтые военные штаны с широкими лампасами и военный мундир, блиставший золотом шитья, мундир какого-то неизвестного ранга. Откуда взялся этот ранг? Когда Лянь-тао положили в гроб, казалось, что ему было неудобно лежать. В ногах у него положили пару желтых сапог, сбоку – картонную саблю, а рядом с худым, потемневшим лицом – военную фуражку обшитую золотым галуном. Родственники, припав к гробу, плакали. Плакали они по-настоящему, утирая слезы. Мальчишка с бахромой из пеньки на голове и Сань-лянь выбежали из дома, наверное побежали справляться о времени для заколачивания гроба. Прислужники взялись за крышку гроба, я подошел ближе, чтобы взглянуть последний раз и навсегда попрощаться с Лянь-тао. Он спокойно лежал в своей неудобной форме, глаза его были закрыты, рот плотно сжат, а в уголках рта казалось таилась холодная усмешка. Он холодно усмехался над этими странными похоронами. Раздался звук вбиваемых гвоздей. Заколачивали крышку гроба. Плач усилился, я был не в силах перенести его и решил выйти во двор. Пошел и не заметил, как вышел за ворота. Мокрые улицы были пустынны. Тяжелые облака рассеялись, В небе висела круглая луна, заливавшая все своим холодным, спокойным светом. Я быстро шел, стараясь уйти от какой-то тяжести и не мог. В ушах долго-долго стоял гул, который наконец перешел в протяжный вой, похожий на вой раненого волка глубокой ночью В нем слышалась боль, к которой примешивалась скорбь и раскаяние. На сердце у меня вдруг стало легко и я спокойнее пошел по мокрой каменистой дороге, залитой лунным светом.
Пацифист
1
Гун Сунь-гао, ученик философа Цзы Ся[60], пришел повидать Мо Цзы[61]. Он был у него несколько раз и все не заставал дома. Наверное, в четвертый или пятый раз ему, наконец, посчастливилось встретить его у ворот. Гун Сун-гао только что пришел, а Мо Цзы как-раз вернулся домой. Они вместе вошли в дом. После церемонных разговоров Гун Сунь-гао спросил:
– Сяньшен, вы против войны?
– Верно, – сказал Мо Цзы.
– Значит, ученые не воюют?
– Да, – сказал Мо Цзы.
– Свиньи и собаки дерутся, ну, а люди-то тем более…
– Ай, ай. Вы, конфуцианцы, на словах поминаете Яо и Шу-ня[62], а на деле учитесь у свиней и собак. Жаль, жаль.
Мо Цзы, говоря это, встал и быстро прошел в кухню, говоря на ходу:
– Не понимаешь ты моей мысли… Он прошел через кухню и, подойдя к колодцу около задних дверей, забросил веревку и, достав воды, выпил пригоршней глотков десять, опустил кувшин обратно в колодец, вытер рот и крикнул, глядя в угол двора:
– А-лянь, ты уже вернулся. – А-лянь, подбежав к нему, почтительно остановился и, опустив руки, сказал:
– Сяньшен, – и сразу-же немного сердито продолжал: – я бросил работать. У них слова и дела расходятся. Уговорились заплатить мне тысячу чашек проса, а дали только пятьсот. Я ушел от них.
– А если бы дали тебя больше тысячи, ты ушел бы?
– Нет, – ответил А-лянь.
– Ну, значит, не потому, что у них слова с делом расходятся, а потому, что платят мало. Говоря это, Мо Цзы опять вбежал в кухню и крикнул:
– Гэнь Чжу-цзы. Отмерь-ка мне кукурузной муки.
Гэнь Чжу-цзы сразу же пришел из комнаты. Это был бравый молодец.
– Сяньшен, пожалуй, сухой провизии нужно приготовить дней на десять, а то и больше.
– Правильно, – сказал Мо Цзы. – Гунь Сунь-гао, наверное, ушел.
– Ушел, – засмеялся Гэнь Чжу-цзы. – Он очень рассердился. Говорит, что мы любим всех без разбора, как животные.
Мо Цзы только улыбнулся…
– Сяньшен, пойдешь в княжество Чу?[63]
– Да. Ты тоже уже узнал?
Мо Цзы велел Гэнь Чжу-цзы развести кукурузную муку водой. Он взял кремень и трут, высек огонь, зажег сухие ветки и стал кипятить воду. Глядя на пламя, Мо Цзы медленно говорил:
– Наш земляк Гун Шу-бань[64] больше все на свой умишко полагается, наделал крюков и пик. И мало ему, что заставил князя Чу воевать с княжеством Юе[65], так на этот раз опять выдумал какие-то там лестницы, хочет подстрекнуть князя Чу воевать с княжеством Сун[66]. Сун-маленькая страна. Как остановить эту войну? Пойду останавливать…
Когда Гэнь Чжу-цзы положил пампушки на решето, Мо Цзы вернулся к себе в комнату, достал из шкафа горсть сушеной, капусты и старый медный нож. Он нашел старую обертку и стал ждать Гэнь Чжу-цзы, и, наконец, как только тот принес горячие пампушки, тотчас же завернул их все вместе в один узелок. Одежды с собою он не взял, не взял даже полотенца для умывания, только пояс затянул потуже, пошел в комнаты, надел соломенные туфли, вскинул на спину узелок и, не оборачиваясь, пошел. Из котомки от пампушек струился пар…
– Сяньшен, когда вернетесь? – закричал сзади Гэнь Чжу-цзы.
– Дней через двадцать, наверное, – ответил Мо Цзы, продолжая идти…
2
Когда Мо Цзы вошел в пределы княжества Сун, шнурки его соломенных туфель успели порваться три или четыре раза, он чувствовал, что подошвы его ног горят от ходьбы. Он остановился и стал разглядывать свои ноги: – подметки туфель протерлись до больших дыр, на ногах появились мозоли и волдыри. Мо Цзы решил не обращать на это внимания и идти дальше. Во время ходьбы он наблюдал, что делалось вдоль дороги. Людей было немало, но повсюду были следы постоянных наводнений и войн, народ не успевал быстро оправиться. Так он шел три дня. На пути он не встретил ни одного большого дома, ни одного веселого человека и ни одного урожайного поля… Так дошел он до столицы… Городские стены были очень старые, хотя кое где и были добавлены новые камни. Вдоль городского рва видны кучи мягкой грязи, похоже на то, что его недавно чистили. Кругом никого нет, кроме нескольких досужих людей на берегу рва, которые удили рыбу.
– Они, наверное, уже слышали новости, – подумал Мо Цзы.
Он внимательно осмотрел рыболовов, его учеников среди них не было… Он решил не задерживаясь быстро пройти город и идти дальше. Прошел северную Заставу и пошел по главной улице прямо на юг. В городе было очень бедно, но тихо. Все лавки расклеили плакаты о дешевых ценах, но покупателей все же не было видно. Да и товаров-то в лавках было немного. На улицах лежала липкая желтая пыль…
– «В таком бедственном состоянии, а еще воевать с ними», – подумал про себя Мо Цзы.
Он шел вперед по главной улице и кроме нищеты ничего другого не видел… Новости о войне с княжеством Чу они, наверное, уже знали, но все привыкли к войнам и считали, что так и должно быть – нужно переносить войну. Да и кроме жизни, ни у кого ничего другого не осталось – ни одежды ни пищи. Никто и не думал куда-то переезжать. Наконец, Мо Цзы увидел городские башни южной заставы. Здесь на углу улицы собралось, человек десять, они слушали человека, который что то рассказывал. Когда Мо Цзы подошел ближе, человек как раз размахивал руками и громко выкрикивал: