– Я знаю, как у тебя выиграть, – останавливаясь сказал Гун Шу-бань в отместку, но я не скажу.
– Вы что там говорите? – обеспокоившись, спросил князь.
– Гун Шу-бань задумал убить меня, – резко поворачиваясь, ответил Мо цзы. – Он думает так убьет меня, и княжество Сун потеряет защитника. Тогда можно будет воевать, но мой ученик Цин Хуа-ли и другие триста человек с моими оборонительными орудиями в городе Сун ожидают врага из княжества Чу. Вы убьете меня и все же не победите.
– Это, действительно, хороший путь. – с чувством сказал князь Чу. Я не пойду воевать с княжеством Сун…
5
После того, как Мо Цзы уладил войну с княжеством Сун, он решил сразу же вернуться в княжество Лу[72]. Но так как нужно было еще вернуть взятое у Гун Шу-баня платье, то пришлось пойти снова в его резиденцию. Время было под вечер. Гость и хозяин проголодались. Хозяин оставил Мо Цзы обедать, или, пожалуй, скорее даже ужинать. Он уговаривал его переночевать.
– Надо идти… Идти надо непременно сегодня, – сказал Мо Цзы. В будущем году я снова приду к вам, принесу свои книги, покажу их князю.
– Ты все о справедливости поучаешь, – сказал Гун Шу-бань, – угнетенным помогать в беде и нужде. Это дело маленьких людей. Большие люди этим не занимаются. Он ведь просвещенный князь.
– В конце концов это не так: шелк, пенька, рис, зерно – все добывается простыми незаметными людьми, а большие люди все это забирают. Где же тут справедливость?
– Да, это так, – радостно согласившись, – сказал Гун Шу-бань. – До встречи с тобой я думал захватить княжество Сун, а теперь, если будет заставлять принять его даже даром, но если несправедливо, то я не возьму.
– Ну, значит, я и впрямь подарил тебе княжество Сун, – радостно сказал Мо Цзы. – Если ты будешь поступать по справедливости, то я тебе всю вселенную подарю.
Пока гость и хозяин разговаривали и смеялись, подали на стол. Была рыба, было мясо, было вино. Мо Цзы не пил вина, рыбы тоже не ел. Съел только немного мяса. Гун Шу-бань пил один. Когда хозяин заметил, что гость не очень то работает ножом и ложкой, он не выдержал и стал уговаривать его съесть хотя бы перца.
– Прошу, прошу, – указывая на перец и лепешки, горячо говорил хозяин, – ты попробуй, это совсем не плохое. Лук-то, пожалуй, не то, что у нас там…
Гун Шу-бань выпил несколько чашек вина и стал еще веселее.
– У меня для боя на лодках есть крюки и пики. А твоя справедливость тоже имеет крюки и пикт? – спросил он.
– У моей справедливости крюки и пики куда лучше, чем твои крюки и пики для боя на лодках, – ответил Мо Цзы. – Я, притягиваю любовью, а обороняюсь уваженьем. Без любви не будет взаимной близости. Если не обороняться уважением, то тогда требуется хитрость, но без взаимного доверия, да с хитростью – сразу все распадется. Так что взаимная любовь, взаимное уважение ведет к взаимной пользе. Сейчас ты вот крюком людей притягиваешь – тебя тоже крюком притянут. Ты копьем людей отражаешь, а люди тебя тоже копьем отразят. Так вот, друг друга – крюком да копьем, а ведет все это к взаимному вреду. Поэтому крюки и пики моей справедливости куда лучше твоих крюков и пик для боя на лодках.
– Но, земляк, ты свой справедливостью чуть не разбил мою рисовую чашку, – попав впросак, а может быть и потому, что он уже немного опьянел, сказал Гун Шу-бань, меняя разговор.
– Ну, это все же лучше, чем разбить все чашки в княжестве Сун.
– В будущем я уж лучше буду делать игрушки. Земляк, ты подожди, я тебе покажу одну игрушку. Он вскочил и убежал в заднюю комнату. Слышно было, как он ворочал ящики. Потом он вышел, неся галку сделанную из дерева и кусков бамбука. Передав игрушку Мо Цзы, он сказал:
– Если откроешь, она может летать три дня. Правда искусно сделано?
– Но все же нельзя сравнить с тем, как плотники делают колесо, ответил Мо Цзы, ставя галку на циновку. Она занимает три вершка дерева, а может ли она выдержать груз пятидесяти дань?[73] Полезное для людей умно и хорошо. Бесполезное для людей глупо и вредно.
– Эх! Я и забыл. – Гун Шу-бань опять попал впросак и вдруг спохватился, – надо было раньше знать, что ты так скажешь.
– Поступай только по справедливости, – глядя ему в глаза, искренно говорил Мо Цзы, – и тогда не только все прекрасное, но и вся вселенная будет принадлежать тебе. Долго докучал я тебе. Прощай, увидимся в будущем году. Мо Цзы взял свой узелок и простился с хозяином.
Гун Шу-бань знал, что Мо Цзы не удержать и отпустил его. Проводив его за большие ворота, он вернулся домой, подумал, взял модель осадной лестницы, деревянную галку и все затолкал в ящик в задней комнате.
Мо Цзы возвращался домой медленно. Во первых – устал, во вторых – ноги болели, в третьих – весь свой сухой провиант он уже съел, а кроме того дело устроил и торопиться не требовалось. Но ему не повезло. Как только он вошел в пределы княжества Сун, его два раза обыскали а когда пришел в столицу, встретился с отрядом сборщиков пожертвований для спасения страны. Он пожертвовал свой рваный узелок. За южной заставой он попал под большой дождь. Пошел к городским воротам, думая укрыться от дождя, но два солдата с копьями прогнали его. Он промок весь насквозь, и его нос был заложен больше десяти дней.
А-цзинь
А-цзинь домашняя прислуга. Шанхайцы обычно зовут их нянь-и[74], а иностранцы – ама.
А-цзинь работает у иностранца. У нее много подруг. Только начнет вечереть, одна за другой они приходят к ней под окно и громко кричат: «А-цзинь! А-цзинь!». Так до полночи. У нее, кажется, немало и любовников. Как-то у ворот, она высказала свой взгляд по этому вопросу: Если не заводить любовников, так что же в Шанхае делать? Черный ход квартиры ее хозяев как раз напротив наших дверей, и поэтому, когда кричат: «А-цзинь! А-цзинь», крик этот всегда отдается у меня в ушах. Иногда я не могу писать. Случалось, даже, совсем не к месту, я писал в черновике иероглиф – «цзинь». Самое же неудобное это входить и выходить из дома. Нужно проходить под соседской сушилкой для белья.
А-цзинь, видимо, не любила пользоваться лестницей, и когда она вешала белье, бамбуковые шесты, доски и другие вещи с грохотом падали вниз. Чтобы пройти нужно быть очень осторожным. Сначала требуется посмотреть не на сушилке ли уважаемая А-цзинь и, если она оказывается там, лучше держаться подальше. Но, конечно, все это происходило больше по моей робости. Слишком ценной считал я свою жизнь. Кроме этого нужно иметь в виду, что хозяин А-цзинь – иностранец. Не так важно, если только разобьешь голову до крови. Вот если умрешь, тогда придется созывать земляков[75], давать во все концы телеграммы и все это будет бесполезно. И мне кажется, что совсем не следует доводить дело до того, чтобы созывать земляков.
После полночи здесь другой мир и ночью совершенно нельзя оставаться с настроениями дня. Однажды около четырех часов ночи я еще не спал и занимался переводами, вдруг слышу, на улице кого-то тихо зовут. Я не расслышал кого зовут, но звали совсем не А-цзинь и тем более не меня. Так поздно… Кто же это может быть? Я встал, открыл окно и увидел какого-то мужчину. Он стоял и не замечая меня, смотрел на окно комнаты А-цзинь. Я сразу же раскаялся в своей нетактичности и только собрался захлопнуть окно, как напротив открылось маленькое окошечко и из него высунулась А-цзинь. Она сразу заметила меня, сказала что-то мужчине, показала на меня рукой и махнула ему. Мужчина зашагал и скрылся. Я чувствовал себя неловко, как будто бы я был в чем-то виноват. Переводить больше я не мог, а про себя думал: в дальнейшем нужно поменьше интересоваться пустяками; нужно быть, как гора Тай[76] не меняться ни от каких потрясений. Снаряд падай рядом, нельзя вздрагивать. На А-цзинь это событие не произвело никакого впечатления. Она по-прежнему продолжала хихикать. Такое заключение я вынес позднее, а весь остаток ночи и весь следующий день я чувствовал тяжесть на сердце. Меня удивляло самообладание А-цзинь, и я по-прежнему тяготился ее шумными сборищами и постоянным хихиканьем. Стоило появиться А-цзинь, в воздухе сразу становилось беспокойно. Настолько велика была ее сила. Но мои предупреждения и просьбы не шуметь, не имели никакого успеха. Она не обращала на меня никакого внимания. Однажды иностранец, живший по соседству крикнул им несколько фраз по-иностранному, но они не обратили внимания. Тогда он выбежал из комнаты и стал пинать их. Все они разбежались и собрание было прекращено. Пять или шесть ночей сила пинков иностранца удерживала их от сборищ. Но потом они по-прежнему шумели и оживление по ночам даже усилилось. Как-то А-цзинь начала ссору со старухой из мелочной лавки, расположенной напротив нас, через дорогу. В эту ссору вмешались мужчины. У нее вообще то голос был очень звонкий, он стал еще звонче. Домов за двадцать вокруг люди могли слышать ее ругань. Быстро собралась большая толпа. Ссорящиеся стали кричать друг другу – «любовника отбила». Слов старухи я как следует не расслышал, а в ответ А-цзинь заявила:
– «Ты такая старая… никому не нужна. А я вот, нужна».
Этот приговор, наверное, был правдой.
Собравшиеся были на стороне А-цзинь и выражали ей одобрение. Было очевидно, что «никому ненужная старая…» проиграла битву. В это время подошел иностранный полицейский. Заложив руки за спину, он посмотрел немного на собравшихся и разогнал толпу. А-цзинь тотчас же подошла к нему и нагромождая слова, затараторила по-иностранному. Полицейский внимательно выслушал ее и когда она кончила трещать, улыбаясь сказал:
– «Я вижу – ты не из слабеньких».
Он не стал искать старую. Снова заложив руки за спину, он не торопясь пошел дальше. Можно было считать, что уличная схватка на этом была закончена, но человек не может делать заключений о событиях мира. Видимо та старая пользовалась некоторым влиянием. На следующий день утром, из иностранного дома, соседнего с домом, где работала А-цзинь, прибежал бой