Она очень упряма, elle a des lubies[1166], вроде прошлого увлечения рисованием, ради которого она хотела бросить музыку. Теперь мечтает идти на фронт.
Вчера, 28-го, директорша оперного театра распорядилась о моем зачислении в художественные мастерские. Боюсь, что сил не хватит. После десяти часов работы 24-го спала весь день, еле ноги передвигала.
Если мне не дадут дополнительную карточку, я сбегу и лягу в больницу.
А облака такие безмятежные, как всегда, и Петербург потрясающе красив.
Встретила Ал. Ал. Беляеву: «Только Бог спасает. И когда я пугаюсь, то говорю себе: значит, у тебя нет настоящей веры».
30 июля. Зачислена 28-го, сегодня оформлялась в Мариинском театре. Но карточки получу завтра днем, утро без хлеба.
Говорила с Анной Петровной. Опять недалеко от них упал снаряд, разбились все стекла.
1 августа. Воскресенье. Утром поехала на Кузнечный рынок, купила на 86 рублей
2 пучка редиски 25 р. (один пучок тотчас же украли)
4 свеклы с ботвой 15 р.
салат 200 гр. 16 р.
ботва свеклы 10.
Без меня звонила Анна Петровна Остроумова-Лебедева – оставаться дома больше нельзя. Снаряд упал против дома в тот момент, когда они с Нюшей пришли утром из бомбоубежища и начали открывать свою дверь. Осколок пробил окно, пролетел через комнату и вонзился в печку на высоте человеческого роста.
В 4 часа она ко мне переехала вместе с Нюшей. Я поселила их в моей комнате, сама перебралась в столовую, которая служила складом всех оставленных разными уехавшими людьми вещей.
31-го я наконец получила карточки.
2 августа. Уже август. Лето проходит. Сегодня Ильин день. Мечты об отдыхе, вы изменили мне. С сегодняшнего дня зачислена художником в мастерские Мариинского театра, и впереди работа без отдыха и срока. Это в 63 года. В канцелярии Мариинского театра страшно любезны, что после хамства Тагер приятно. Ездила получать карточки. Сильный обстрел. Трамваи идут. Пошла в Никольский собор[1167], Бога благодарила за то, что все мои близкие пока целы, и за себя, что дает силы стоять на ногах. Хорошо в церкви. Люди подлинно молятся. Каждому есть за что и за кого молиться. Все в смертельной опасности.
При неожиданных и близких разрывах я вздрагивала, я единственная. Все кругом стояли совсем спокойно, как будто не слыша.
Меня восхищает подтянутость ленинградцев.
3 августа. Вчера был П.Е. Корнилов, обещал устроить А.П. комнату в Русском музее. Сегодня туда пошла Нюша. Оказалось, что комната без воды, без уборной, без света. Соседняя комната разбомблена, и потолок висит. Через эту комнату надо проходить. Все это не подходит.
Ехала я в трамвае из Мариинского театра и рассматривала лица. Женские изможденные, серьезные, очень внутренне значительные, собранные. У меня в сердце поднялась волна теплой любви ко всем этим людям.
28 августа. Написала сейчас Юрию письмо, которым осталась довольна, и поэтому списываю его:
«Милый Юрий, я очень обижена на тебя за то, что ты не нашел нужным ответить мне хоть открыткой на заказное письмо, которое устраивало твои семейные дела. Не ответил мне и на поздравление. Но ты остаешься верным себе, и как я делала себе сама свадебные подарки в 1914 году, так и теперь, в 43, мне остается самой себя поблагодарить за услугу, оказанную тебе.
Но это все пустяки, конечно, для человека, живущего уже больше двух лет под свист снарядов, и цель моего письма следующая: я показывала Руднику, худруку Большого драматического театра, Васины эскизы и узнала от него, что театр обратился к тебе с просьбой написать статью.
Когда ты будешь Руднику отвечать, то припиши, пожалуйста, что ты знаешь о том, что он видел Васины эскизы и что тебе было бы очень приятно, если бы сын твой поработал в том театре, в котором ты начинал свою карьеру.
Рудник меня обнадежил дать Васе постановку в 44-м году, но я буду тебе очень благодарна, если ты исполнишь эту мою просьбу.
Как видишь, я, перефразируя известные слова, придерживаюсь истины, что “матери сраму не имут”, и обращаюсь вновь к тебе с просьбой. Но ты уж сам реши, срам ли это для меня или нет.
Васина судьба, его успехи, его здоровье и питание меня очень беспокоят, и этим все объясняется. Считаю я его очень талантливым человеком.
Желаю тебе всяких благ.
Л. Шапорина-Яковлева».
Это письмо я не послала: перечтя на следующее утро, я поняла, что оно унизительно для меня.
19 ноября. Я смотрю на карточку четырехлетней Алены, снятую в Париже. Боже мой, как я ее любила, как я ее люблю. Золотая моя девочка, это больше, чем любовь, она была для меня всем.
И эту крошку мне пришлось отвезти куда-то далеко, в Кале[1168], расстаться, оставить в пансионе, где так плохо кормили. И Вася, брат, и Лидия Ивановна не могли мне помочь. Как, кажется, было просто оставить Алену у себя, она была такая послушная, веселая, Вера Ивановна с радостью брала ее в свое ведение. Жила бы с маленьким Васей, пока я бы не устроилась. Ведь взяла же я двоих совершенно чужих девочек, – нет, мы Лидии Ивановне мешали. Какой чудовищный эгоизм. Ведь если бы Вася меня тогда так не звал, я бы и в Париж не решилась ехать.
Алена, Аленушка, любимая. Гляжу я на тебя и плачу, скоро минет 11 лет с твоей смерти, а для меня это вчера. Последнее время я вижу во сне детей, и часто – во сне, знаю, что это Алена, и плачу, плачу. От этого никуда не уйдешь. Какая она душечка на этой карточке. Я так помню это платьице, белое тюлевое на голубом шелковом чехле и голубой бант в волосах. Нет, лучше не вспоминать.
15 декабря. В воскресенье поехала в Дом ветеранов сцены договориться с Голубевым насчет возможности издания 1) моей статьи о кукольных театрах и 2) о сборнике, который не издается издательством «Искусство»[1169].
Андрей Андреевич великолепный рассказчик, от него услыхала сенсационную новость: Мейерхольд в Москве художественным руководителем или главным режиссером Студии Станиславского[1170].
Как он выжил, как он пережил свои 5 лет тюрьмы и зверское убийство З.Н.?
В день убийства к Райх зашла Ольга Михайловна (Мунт), первая жена Мейерхольда. З.Н. была в каком-то подавленном состоянии и просила О.М. побыть у нее подольше, переночевать. О.М. остаться не могла, но просидела часов до 9. После ее ухода З.Н. решила взять ванну, это всегда хорошо действовало ей на сердце. Прислуга затопила.
После ванны З.Н. пошла к себе, и тут на нее напали двое и нанесли восемь кинжальных ран, но глаз не выкалывали, как тогда рассказывали.
Прислуга была оглушена чем-то по голове. Придя в себя, она побежала за дворником и, уходя, захлопнула дверь (на французский замок). Когда дворник взломал дверь, З.Н. была еще жива, но скоро умерла. Сказать она ничего не смогла.
Дворник из противоположного дома (кажется, МХАТа) видел, как двое людей выбежали, побежали вниз по переулку, сели в ожидавший их автомобиль и скрылись!
Когда прислугу стали спрашивать, почему она впустила неизвестных, она отвечала: это были свои. Ее взяли для допроса в НКВД, и, вернувшись оттуда, она стала отрицать все прежде сказанное.
Голубев через какое-то время разбирал книги и бумаги в комнате Мейерхольда. Пришел человек из НКВД. «Что, книжки разбираете?» Голубев спросил его мнение, как же попали убийцы в квартиру, если прислуга никому не открывала двери? «Очень просто, – был ответ, – через балкон».
«Я думал, что чудес не бывает, – сказал на это Голубев, – а вот приходится убедиться в чуде. Люди вошли через балкон, который крепко замазан, и уже давно, и ни одно стекло не выбито!»
Чекист пожал плечами и ушел. Теперь возможным убийцей называют Головина, сына артиста. Но Голубев, так же как и я, считает, что убийство – дело рук НКВД.
А еще говорим о немецких зверствах. Украдено ничего не было, рядом с З.Н. остались лежать ее золотые часы. Последовало секретное распоряжение, чтобы никто не присутствовал на похоронах З.Н. Райх, не присылали цветы. И одна Гельцер имела мужество идти за гробом с огромным букетом цветов[1171].
Убийство, очевидно, имело целью «навести тень на ясный день» – доказать связь Мейерхольда с заграницей или с тайными организациями, которым понадобилось убрать Райх.
Зашла в Вейнбергам, а затем меня забрала Тамара Салтыкова к себе, накормила обедом. У них драма, и Зоя Петровна со слезами рассказывала о несправедливости и неблагодарности Загурского, который не разрешил ей ехать на конкурс.
16 декабря. Утро. Пошла к Алексею Матвеевичу за своим перочинным ножом. У них радио. Прекрасный тенор поет романс, мне неизвестный, но какой-то знакомый. По всему напоминающий Шапорина. Спрашиваю, что поют. Алексей Матвеевич, выходя из комнаты и щелкая ключом: «Это Шапорина из цикла “Далекой юности”, сидел и наслаждался»[1172]. Я пришла к себе, повторяя: из цикла «Далекой юности». И вдруг разрыдалась, плакала, плакала, и сейчас плачу. Далекой юности. Да, далекой, далекой. А где же счастье? Не было. Что осталось в жизни? Подвести итоги. Дай мне, Боже, хоть подвести итоги, поставить на ноги девочек, пока мать не вернется.
«Легкой смерти надобно просить». А я прошу еще помочь мне подвести итоги жизни.
И еще прошу Бога направить Васину жизнь. Страшно мне за него. Он очень себя мало понимает.
Подвести итоги, чтобы по мере сил не совсем зря было прожито.
[17 декабря?] Дети прислали мне килограмм масла, килограмм, если не больше, сушеных грибов и, пожалуй, около кило муки! Я чуть тут же не расплакалась. То барахло, которое я им послала менять для себя, Мара выменяла для меня. Ну что тут сказать! Как это назвать! Женя рассказывает, что они больше радуются моим письмам, чем письмам от матери, т. к. за нее они спокойны, а за меня, живущую под обстрелами, они очень беспокоятся. Лишь бы тетя (это я) была здорова.