Когда в день почты нет писем от тети, Галя начинает плакать, плачет до головной боли и ничего за обедом не ест.
Боже мой, Боже мой, надо же их поднять на ноги, но как, чем?
Театр, т. е. Оперу и балет, закрыли. Сегодня Сушихина мне объявила, что с 10-го я увольняюсь, им не нужны сейчас художники. (Раз нет театра, зачем же художники, это ясно.) Карточки до 1 января, а дальше что? Куда, в каком направлении действовать?
На днях мне минет 64 года, как Сталину.
Бондарчук мне предлагал быть у них медсестрой-референтом. Боюсь, что это будет синекурой. Не знаю, и даже как-то думать не хочется.
Была на днях у Загурского без всяких просьб. Мне передали Корнилов и Бурлаченко, что Загурский ставит мне в вину то, что я не сумела организовать кукольный театр. Он знал это через Тагер и Межерицкую, которые уже постарались осветить по-своему.
Я ему рассказала факты, делала это через силу, настолько они мне все противны. Взять да и перевернуть бинокль.
Вчера, чтобы внутренно отогреться, была у Анны Петровны, которая давно меня звала, да обстрел мешал. Читала мне замечательное письмо некоего Конокотина Владимира Владимировича с фронта. Он написал ей под влиянием воспоминаний о ее работах, о ее творчестве. Кончает он свое письмо так: при каком-то сильном обстреле он укрылся в воронке от снаряда, глядел на небо, на звезды, вспомнил Сфинксов на ее гравюре – и на душе стало спокойно! Письмо длинное и чудесное.
Рассказала А.П. чудный анекдот. У нее бывает Анна Павловна Волкова, депутат Верховного Совета. Ее мужа убили на фронте, она в горе пришла к Анне Петровне, взяв с собой гостившую у нее шестилетнюю девочку С.П. Преображенской. Волкова рассказывала о муже, о дочке, отправленной куда-то на Урал, и была в отчаянии. Как написать, как сказать дочери о смерти отца, которого она обожала? Как девочка будет жить без отца? Тут в разговор вмешалась дочь Преображенской: «Тетя Аня, у меня два папы, я могу отдать одного, даже самого лучшего!»
18 декабря. Бондарчук предлагает поступить к ним медсестрой. Боюсь, что не выдержу 18-часовых дежурств. И не очень хочется. А куда податься? Узнала, что уволенных по Кировскому театру только Вельтер, Елизарова и я. Остальные переведены в разные места. Компания, конечно, хорошая, но указывающая на причину увольнения: очевидно, рекомендация Цорна и Альмедингена. Это здорово. Идеально было бы, если бы меня приняли в Союз художников. Ни от каких Загурских бы не зависела, принялась бы за офорт. Сделала бы серию ленинградских разрушений, закончила бы серию Курантов. Переводила бы. Но, конечно, этого не будет. А заработок нужен очень большой для приезда девочек.
Рассказы Анны Петровны о Тамаре Салтыковой.
19 декабря. Николин день. Пыталась пойти в церковь, но народу было столько, что, хотя я уже вошла, меня вынесла обратно встречная волна.
Целый день грохочет гром, не резвясь и не играя[1173], по-настоящему, по-страшному, по-разному. То вдруг загрохочет длительно, говорят, это наши минометы. Не знаю. Сегодня подмерзло немного – может быть, наше наступление началось?
За эти дни я пережила в полном смысле слова потрясение, приятное и тронувшее меня до слез. Из Верхораменья прислали сюда 9 девочек в ремесленное типографское училище – мои девочки писали мне, что посылают мне посылочку. Приходит на днях девчушка. На вид лет 12. Оказывается, ей 16 лет. Женя Кузьмова училась вместе с Марой. Приносит целый мешок и начинает вынимать: килограмм масла, с кило сушеных грибов, мешочек с мукой, тоже около кило, а сегодня пришла другая и принесла кило три луку! Когда Женя все выгружала, у меня прямо ноги подкосились. На те вещи, которые я им послала весной, они наменяли все это добро, которое по рыночным ценам стоит тысячи две, если не больше.
Что тут скажешь! Эти крошечные девочки уже меня кормят! В каком я долгу у них за такое трогательное отношение. Ведь послать масло – это жертва, и притом большая.
Девочки рассказывают, что они гораздо больше беспокоятся обо мне, чем о матери, зная, что она в спокойном месте. Заочно они меня называют тетей. Милые чудесные дети.
Сейчас 3 часа ночи, я все пишу свою статью о кукольных театрах.
Бахают что есть мочи. Грозно, басисто, с раскатами. Уцелеем ли? Прошлой ночью видела во сне, что Бондарчук меня спасает от какого-то предательства, я взбираюсь на высокие горы и там хожу, уже спасенная.
21 декабря. Завтра мое рожденье – 64 года. И все еще жива, и с маленькими детьми.
Что мне дал этот год, что я сделала за этот год? Ничего. Кроме неприятностей и разочарований в работе – ничего. Прошлую зиму бездна хлопот с организацией кукольного театра, сначала в Доме Красной армии, потом в Балтфлоте. Мучительная езда на В[асильевский] о[стров]. Собирание коллектива, вроде ловли диких лошадей при помощи лассо. Предательство спасенной мной от высылки Гензель. Затем: постановка осуществлена, принята, сокращение артистической части Балтфлота!
Загурский, – Военно-шефская комиссия в лице двух отвратительных евреек. – Мариинский театр – обещание золотых гор, кончившееся впустую.
Что дальше делать? Идти в сестры (заявление я уже подала) – не по силам мне это, и все же не пойду хлопотать о какой-либо работе в Комитете по делам искусств, не хочу. Там явно меня не любит Рачинский, секретарша и прочие израилевны. Это все дело рук Софронова, Шапиро. А Загурский хуже пустого места.
В госпиталь – это не заработок, а нужны деньги, деньги и деньги. Когда девочки приедут, мне надо будет, по крайней мере, тысячу рублей в месяц. Ой-ой-ой.
А будущий год еще високосный. Я чувствую себя выбитой из седла, у меня опустились руки, хочется лечь и не вставать. А девочки!
Господи, помоги. Я даже не знаю, что может меня спасти. Куда податься? А силы нужны. Обзавелась на старости лет детьми, так уж не говори, что недюжа. Будь что будет. На все воля Божия. Надо сдюжить.
<22?> декабря. Итак, я на улице sur le pavé![1174] Надо искать опять, искать карточкодателя, причем дателя I категории. А весной приезжают девочки. По этому случаю, получив сегодня в столовой 300 гр. конфет, я грызу их с увлечением для успокоения нервов. Даже с ожесточением.
Я вспоминаю свое первое путешествие по Италии из San-Remo в 1905 году в апреле. Во Флоренции мы встретились, предварительно списавшись, с Лелей Жихаревой. Мы с ней учились вместе у Александра Маковского, а затем она уехала в Мюнхен.
Жили мы во Флоренции у каких-то друзей ее бывшей няни, итальянцев. Они воспитывали сына этой няни, Мишу Седова. Я поехала одна в Рим, а встретиться мы с Лелей должны были в Неаполе и поселиться у других знакомых этой же няни, живущей в услужении в имении итальянских аристократов под Неаполем. Приезжаю в Неаполь, живу день, другой, о Леле никаких слухов. Наконец через несколько дней вбегает ко мне хозяйка с криком: «La povera creatura, la povera creatura!»[1175] В чем дело? Оказывается, Лелю должна была на какой-то станции встретить ее няня, дать адрес (я его узнала в Риме) и деньги. Встречи не произошло, и Леля без адреса и денег приехала в Неаполь. Я тотчас же к ней помчалась. Оказалось следующее. С вокзала комиссионер отвез ее в роскошную, по его словам, гостиницу, оказавшуюся захудалым и грязным вертепчиком. Вместо освещения ей дали свечной огарок. По ночам происходили рядом шумные оргии, так что Леля принуждена была забаррикадировать двери комодом, шкафом. Денег хватало только на булку и томатный соус. Последние франки она истратила на телеграмму няне. Когда я вошла к ней в номер, она бросилась мне на шею с рыданиями. Была она в одной рубашке и нижней юбке, а все остальное белье висело на веревочке. Денег не было, чтобы выкупить багаж, она выстирала все, что на ней было.
Успокоившись немного, она сказала: «Я все время думала: что же будет дальше? Это только анекдот или это на всю жизнь?»
Вот и я так все время думаю. Многие так и умерли, не дождавшись ответа на свой вопрос.
28 декабря. 11 лет со смерти Аленушки. Сколько уж лет, и каких лет. Служила панихиду. Пришла в церковь к концу обедни. Было несколько причастников. «Ни бо врагом Твоим тайну повеем, ни же лобзания Ти дам яко Иуда…»[1176].
Народу было мало. Вдруг какое-то смятение (в церкви полутемно), и к скамейке, где я сидела, принесли и положили на нее девочку-подростка, сделалось ей дурно. Она лежала вытянувшись, беленькая-беленькая, глаза полуоткрыты, руки тяжело повисли внизу, похолодели. Мне так страшно за нее сделалось, так она мне напомнила Алену. Я не могу вспоминать этот день и последнюю минуту. Я стала растирать похолодевшие руки, девочка постепенно стала приходить в себя. Мать, еще молодая женщина, целовала ее, а слезы градом лились. «Она никогда не была в церкви, я только недавно привезла ее с Большой земли. Причастились сейчас, а пришли, ничего не поевши перед причастием, вот с этого, верно, и ослабела».
Пошла в Нейрохирургический институт. И тут оформляться. Когда входила в ворота, ахнул страшный раскат выстрела, где-то близко разорвавшийся.
Через минут 15 шла домой по Кирочной вдоль теневой стороны, от самого угла Литейного проспекта тротуар был засыпан мелким битым стеклом. Снаряд попал опять в угол дома 8, убил двух женщин, размозжив им головы. Михеич и дворники убирали, разгребали, кто-то уже постукивал молотком, чиня окна. Этот стук напоминает постукивание дятла.
В воротах стояла лужа густой ярко-красной крови и лежали около мозги. Человеческий мозг?
Как это пережить?
Уже два часа ночи, и я никак не могу лечь. Летают самолеты, гудят. Неужели не пережить?
В церкви за панихидой священник молился за Алену и Клавдию. И я так и видела ее перед собой. 20 XI была ее годовщина.
29 декабря. И опять говорю: soeur Anne, soeur Anne? Ne vois tu rein venir? Сестра видела лишь l’herbe qui verdoie et le soleil qui poudroie, а я и этого не вижу.