Рассказывала, что когда ее и Кашвель увидал Деммени (который сюда приезжал), то он сказал: «Единственный человек здесь, у кого приличный вид, это Шапорина, а вы все разжирели до непристойности».
Я не могу с ней говорить и не могу на нее смотреть. Витька Прорвич, наш театральный осветитель, жаловался, бывало, товарищам, когда я им была недовольна: «Любовь Васильевна на меня не хочет смотреть».
Когда я в прошлый раз была у М.К., говорили о ее будущей жизни в Москве. «Там жены писателей гонятся за тем, у кого будет больше чернобурок, – сказала я, – у Людмилы Толстой их семь, у жены Катаева девять или десять». Маруся ответила: «У меня их не было и не будет. Дочь генерала Неслуховского, жена Николая Тихонова имеет право жить так, как ей хочется!»
А почему не она сама по себе? Как иногда одна фраза дает целую характеристику. Так, например, кажется это было в августе, я уговаривала М.В. Юдину уезжать в Москву. Обстрелы были ужасные, денег у нее не было, а жизнь в «Астории» стоила очень дорого. «Нет, я не уеду, я здесь отдыхаю, и это очень важно для моей биографии».
И еще: заговорили о командовании, о Тухачевском. «Если их расстреляли, значит, это было нужно. Хуже было бы, если бы они во время войны изменили стране». Это Тухачевский-то! Меня это как-то по сердцу полоснуло. Теперь-то ведь командуют опальные генералы, а собственные Власовы сразу изменили.
1 февраля. 29-го принесли повестку явиться на Чайковскую, 17 «для разбора Вашего дела»[1193] (чтобы ты не отгадал – как в армянских анекдотах).
Хорошенький офицерик с простонародным говором. «Где работаете? Есть у вас там военнослужащий больной Нейдгардт?» Я ему объяснила, что пока не дежурю, а веду научную работу, так что ничего сообщить не могу кроме того, что Нейдгардт чинит вечные перья и болен безнадежно.
Я не помню точно, что я сказала, на что офицерик мне ответил: «Вы, пожалуйста, Любовь Васильевна, не думайте, что мы подозреваем вас в контрреволюции, мы с контрреволюционерами так не разговариваем. Наоборот, вы сами понимаете, что вы как человек культурный, с высшим образованием (?), вы скорее можете подойти к человеку, поговорить, узнать его настроение. Я больше вас вызывать не стану, но вас, верно, еще раз вызовет тот товарищ, у которого вы уже были, вызовет, чтобы прекратить с вами всякие сношения».
Очевидно, убедились, что проку от меня никакого.
В воскресенье 30-го я поехала к Тамаре Александровне поговорить о Бондарчуке, не знает ли она каких-нибудь ходов. Поздравила ее с освобождением города. «Я не радуюсь, – сказала Т.А. – Народ побеждает, но на нем столько сидит паразитов, что ему не освободиться. Да, Бондарчука съедят, потому что он русский и талантливый. Евреи чувствуют, что поднимается грозная волна против них, и теперь они торопятся устроить все свои гешефты. Они меня в свое время съели. Я написала большую работу, докторскую диссертацию, они мне сказали, что ее примут, если я соглашусь уехать в Архангельск. Я отказалась. Машанский теперь хочет соединить Травматологический институт с Нейрохирургическим и перевести оба учреждения в клинику Отта[1194], специально выстроенную для гинекологии. Испортят, разрушат оба института. Но это им не важно, лишь бы свои делишки обделать. Бабчин его правая рука, это дипломат, кардинал, как мы его называем». Она долго говорила о паразитарной роли евреев, о том, что войну ведут только русские, ни евреи, ни нацменьшинства не воюют, а бегут и предают, что евреев сняли из штабов именно за предательства. Я слушала, и слезы так и катились из глаз.
Уж очень пессимистично настроена Тамара Александровна. «Я не говорю, много было сделано, многое достигнуто, война организована, но сейчас народ перерос все это, старое должно уступить свое место новому».
На другой день я зашла к Антону Васильевичу Бондарчуку, предлагала послать письмо с оказией. Он находит, что еще преждевременно писать на основании одних слухов. А что за себя он будет бороться. Он организовал в Акимовке около Крыма[1195] образцовую больницу, к нему съезжались больные отовсюду, из Москвы, с Кавказа, на операции записывались за три месяца. И вот евреи повели против него кампанию, обвиняя его в экспериментировании на живых людях и во всяких других грехах. Жаловались прокурору, приезжали комиссии за комиссиями. Приедут русские доктора – находят, что все в порядке, приедут носатые и ищут и видят преступления, настолько это было противно, что он плюнул и уехал. Перед этим он получал всякие благодарности и был представлен к ордену Ленина. После этого и началась травля.
Ну как тут жить? Я вспоминаю слова Шапиро: «Хорошо иметь директором человека, который: Шарик есть – Шарика нету». Сволочи! Да простит мне бумага.
31 января концерт молодых композиторов[1196]. Очень хороши романсы Животова на слова Натальи Ивановны, хорошо пел Легков. Евлахова глубокая вещь – поэма в форме вариации для скрипки[1197]. Кочурова мне песня «Россия»[1198] меньше понравилась, чем другие его вещи, но когда Шестакова пела о красоте нетленной России, чувствую, что слезы на глазах. Смотрю: Тамара Александровна (она сидела передо мной) потихоньку вынимает платок и украдкой вытирает глаза.
Да – On appelle coïncidence ce qui n’est souvent que le résultat de l’obscure volonté qui maintient l’harmonie du monde. André Maurel. Les petites villes d’Italie[1199].
Читаю эти книжки, как раз про те места, где сейчас новые норманны воюют, идя по следам норманнов средневековых. Monte Cassino, Bari – Аквила, Апулия, Абруцци…
Бедная Италия.
10 февраля. Вдруг, неизвестно почему, почувствовала, что мне душно, душно в России.
Народ-гигант посажен в клетку для попугая; в колечках сидят попугаи и кричат: «Да здравствует, Heil Sталин», а народ корчится в этой клетке; вроде той, которую придумал La Balue при Людовике XI, где ни встать, ни сесть, ни лечь.
Я устала от мелкопровинциальной светской жизни, без известий с Запада; жизни без горизонта, полуголодной, полухолодной, полукаторжной и абсолютно рабской. И знать, что умру нищей, ничем не в состоянии помочь сыну, и он будет нищим, и Сонечка, это ужасно, этот режим не может существовать. Русский народ его перерос. Русский народ завоевал себе свободу. Душно, душно.
13 февраля. Мне надо было вчера передать Бондарчуку акварель Анны Петровны, и он позвал меня «выпить рюмку водки». Рассказал следующий курьез. Поленов приглашает его к себе и рассказывает, что видел очень странный сон: видел Машанского в виде черта, и даже с хвостом, и, проснувшись, решил, что он предатель и дела с ним иметь нельзя. А тут еще приехал к нему Бабчин и тоже всячески отсоветовал объединяться с Машанским. (Кажется, приезжали московские гинекологи Малиновский и Мандельштам и не разрешили как будто трогать Оттовский институт[1200].) Причем и Поленов, и Бабчин были до этого во всем согласны с Машанским, и Поленов расписался под проектом Машанского. Теперь он просит Бондарчука ехать в Смольный и хлопотать об оставлении Нейрохирургического института самостоятельным. Антон Васильевич отказался ехать: «Зачем я буду наживать себе лишнего врага в лице Машанского? Раз Поленов заварил всю кашу, пусть и расхлебывает ее».
По-моему, уж раз пошли вещие сны, значит, дело или, вернее, авантюра Машанского не выгорела, и даже, пожалуй, его взгрели за это. Иначе Поленов не посмел бы видеть его во сне в виде черта да еще с хвостом.
Посмотрим, что будет дальше.
Третьего дня пришла Паллада, осталась ночевать, гадала.
Анне Ивановне нагадала близкую гибель родственника, возможность у ней самой нервного заболевания, творческий успех. Страшно расстроила бедняжку, которая беспокоится о брате, от которого нет никаких сведений с фронта.
Мне же опять: изменение судьбы к лучшему, успех, деньги, большое путешествие, дающее материальные блага, и когда все это осуществится и будет очень заманчиво жить дальше, умру внезапно, без страданий; гибели близких вокруг меня нету. И еще, что в моей жизни сыграет роль человек с именем на букву К. или R.?!
Ее бы устами да мед пить.
Рассказывала фантастические истории про столкновения свои с НКВД, как к ней, по ее мнению, подсылали каких-то женщин, приходивших якобы гадать; как одна из них, бывавшая за границей, привезла ей привет от графа Шевалье, никогда не существовавшего, причем ей как П.О. Гросс, что уже nonsens, т. к. ее заграничные друзья не в курсе ее последних бракосочетаний и т. п. Об изменах мужа, на что я ей советовала смотреть сквозь пальцы. Но все-таки Паллада уникальный тип.
У Бондарчука зашел разговор о том, что Анна Петровна ценит свою акварель (вид Летнего сада, берег Лебяжьей канавки зимой) в 2000 рублей А.В. считает, что это слишком дорого, таких цен нет. «И зачем ей деньги?» – сказала Тоня. «На черный день», – ответила я, на что Бондарчук сказал: «Черного дня у А.П. не будет, она не доживет до черного дня. Жизнь А.П. была очень счастливой и спокойной. Смерть мужа была большим горем. Умрет она внезапно, без страданий, такова ее организация».
Незадолго перед этим мы, т. е. Бондарчуки и я, были вечером у А.П. Антон Васильевич был расстроен – накануне умер от операции звездчатого узла больной. Сосуды были очень хрупкими, хрупкость была вызвана гнойным[1201]
Заговорили о вороватости русских людей. А.П. боится демобилизации, развития грабежей. Я привела в пример нашу жизнь в Ларине без сторожей, без запоров – на большой дороге. За 40 лет украли приводной ремень у молотилки. На меня все ополчились, – «Если я буду считать свой народ таким, как вы описываете, вором и жуликом, я не смогу жить, надо пустить себе пулю в лоб». Бондарчук: «Зачем же, у русского народа такие качества, которые перекрывают эти недостатки. Пр