С тех пор как я, после прекращения обстрелов, повесила образа в угол, над письменным столом, мне кажется, что я немножко в церкви, та же тишина от них идет и спокойствие. Как жаль неверующих людей: Андрей Петрович и Тамара Александровна рассказывают, что Ксения Морозова до ужаса, до психоза боится смерти. И Тамара Александровна говорила о раненых, как спокойно и достойно умирают верующие и как мечутся, как боятся смерти неверующие. Она, ученый и микробиолог, глубоко верит в Бога.
Анну Петровну я подозреваю в теософии. У нее над кроватью висят образа, а в то же время она уже много раз при мне говорила, что христианство ничего миру не дало, мир не очистило.
Мне оно дает очень много. А таких, как я, во всем мире – легион. Что государственные системы от духа зла – это так. Но Христос – выше всего.
1 марта. Была сегодня в церкви. Великий пост. «Да исправится молитва моя»[1212] – трио, пели, как ангелы. И это пение уносит душу к Богу. Я плакала, и, мне кажется, плакала вся церковь. Нам всем, столько перестрадавшим, эти слезы дают успокоение. Слезы смывают житейские заботы, очищают душу, легко становится! И лик Спасителя, ах, какой лик, какая живопись. И, смотря на него, всегда думаю о Петре.
Как у меня сейчас в моем одиночестве мало житейских забот. Заботы еще все впереди с приездом девочек, Васи с семьей, но у меня какая-то твердая уверенность, что Бог на сирот пошлет и жизнь как-нибудь образуется. Может быть, Soeur Anne и увидит кого-нибудь со своей башни.
Я сегодня открыла Америку. Я открыла, что мы, Россия, не Европа, может быть Евразия, я не уверена в этом, надо подумать. Но мы не старая Европа, которой напророчили закат[1213]. Все латинские страны сдались сразу немцам. Скушал Гитлер Европу в один присест. И вот народ, ненавидящий колхозы, ненавидящий коммунистов, бросается на амбразуры пулеметов, таранит своим самолетом и собой врагов. Такого мир еще не видал.
И один выдерживает на себе всю тяжесть германского натиска.
А американцы за время войны потеряли 19 000 убитыми, но дали нам всякого добра на 4½ миллиарда. Золото – а у нас кровь. Кровь даром не течет. Она всегда дает всходы, и всходы после этой войны должны быть гениальными. Не дожить, но теперь я верю. Я верю, что русскому (не европейскому) народу принадлежит будущее.
Я сейчас в поисках каких-нибудь заметок о кукольном театре пересмотрела много иностранных мемуаров XVII века. Боже, какое презрение, какие ханжеские ахи и охи по поводу безнравственности и разврата русского народа. Стоит прочесть «Lettres d’Amabed» Вольтера и «Варфоломеевскую ярмарку» Бен Джонсона!
13 марта. Современные анекдоты:
Один русский – пьяница;
два русских – драка;
десять русских – очередь в шинок (шалман);
много русских – фронт;
один еврей – лауреат;
два еврея – блат;
десять евреев – наркомат;
много евреев – тыл.
Во время Тегеранской конференции[1214] Сталин, Черчилль и Рузвельт поехали прокатиться. По дороге встретилась им корова. Шофер хотел объехать, принимал все меры, но безуспешно. Рузвельт вышел из машины, пробовал прогнать корову, не смог. Не удалось это и Черчиллю. Тогда вышел Сталин, подошел к корове, пошептал ей что-то на ухо, и корова, задрав хвост, галопом убежала с дороги. «Как это вам удалось ее прогнать?» – спрашивают Рузвельт и Черчилль. «А очень просто. Я ей сказал на ухо: “Не уйдешь, так велю загнать тебя в колхоз”».
18 марта. В ответ на Наташино письмо пишу Васе следующее: «Милый Вася, сегодня я получила письмо от Наташи, которое меня страшно расстроило. Ты ей не пишешь, и она делает из этого соответствующие выводы, которые заставят ее разойтись с тобой.
Вася, не делай глупостей à la… У тебя двое детей, Наташа кормит Петрушу. Помни, что у тебя умерла сестра, чудесная девочка, и виною смерти, ее слабых нервов (хорея) и сердца было горе ее матери. Я плакала беременная, плакала, когда кормила. И не могу себе этого простить. Что, кого я оплакивала, стоил ли тот человек для меня мизинца Алены? Не могу этого вспоминать. Разводы, расходы всегда ужасно отражаются на детях.
Наташа героически прожила эти годы: здесь она содержала всю семью, сам ты знаешь, как ей трудно. А ты доставляешь ей страдания и ничего не делаешь, чтобы иметь возможность зажить семьей.
Подумай обо всем этом серьезно, пока не поздно.
Я, конечно, буду с внуками и Наташей.
Целую тебя, да хранит тебя Бог».
Я надеюсь, что написала достаточно энергично. Ох, это шапоринское наследие безвольности, неустойчивости и неблагородства.
28 марта. Сегодня получила от Наташи письмо, в котором она меня просит аннулировать ее предыдущее, «сумасшедшее, т. к. оно оказалось настоящим бредом. Единственным извинением может служить только мое отчаянное одиночество». Слава Богу. Хорошо то, что хорошо кончается.
Я опять очень долго не писала. Не хватает времени. Работа в Нейрохирургическом институте оказалась далеко не синекурой. Конечно, я сижу дома, физически не устаю (кроме хозяйства), но перевод этой «Anatomie médico-chirurgicale du système nerveux végétatif (sympathique et parasympathique)»[1215] очень трудный. В особенности вначале я совсем растерялась от этой тарабарщины неизвестных мне слов.
Я сейчас думала о всех своих знакомых, о том, кто мне всех ближе по моему душевному и умственному строю, и пришла к выводу: конечно, Анна Петровна. А затем замечательного человека, способного на самые благородные поступки, я чувствую в Ольге Андреевне.
У Анны Петровны широта диапазона интересов. Наталия Васильевна очень талантлива, очень неглупа, но ее очень мало что интересует вне ее. Она жила прежде здешними, не столько земными, сколько домашними, семейными интересами, своими и Алексея Николаевича, его успехами, отчасти, может быть, сплетнями. Теперь она вся ушла в себя, в свое творчество, стихи у нее чудесные и по содержанию, и по форме. Неожиданные образы, прекрасный язык и глубина мысли и ощущений, которые при обычном знакомстве не видны. Она вся в себе, и мода ее не интересует никак. И это всегда немножко грустно.
Где мои друзья? Римский совсем тонет от жизненного неустройства, блудней, нищеты, детей. Бедный Александриец (да еще какой) в клещах грустной, бесцветной, мучительной жизни; он сам виноват во всем, но от этого не легче. Каждый несет в себе свой яд, а противоядие находят единицы. Да и то!
А Петтинато. Где-то он? – в этом катаклизме Италии, куда отнесли волны его и семью. Он умница, вряд ли он соединил свою судьбу с Муссолини. Он, конечно, с англичанами, может быть в Лондоне или Америке. Его мальчикам теперь 23 и 25 лет, а Maria тоже большая, лет ей 14.
Господи, увижу ли я братьев? Я сейчас все время жду чуда. Старуха, легкомысленная старуха. Но что же делать, противоядия против легкомыслия тоже нету. Только бы Вася нашел свой путь. У него большое дарование, а понимания, что делать, никакого. Да и в полосу он попал неудачную. Ни школ, ни педагогов.
И.Н. Кашинцев, архитектор, преподающий сейчас рисование во вновь организованном ремесленном художественном училище, пригласил меня преподавать живопись. Я устраиваю туда Люсю Говорову, а сама договорилась с ним, что с осени возьму на себя офортную мастерскую и преподавание истории искусств. Выйдет или не выйдет, но тысяча рублей в месяц может быть обеспечена к приезду девочек.
А Галя кончает свою последнюю открытку словами: «Так хочется поскорей с Вами встретиться! И тогда мы больше не расстанемся никогда! Правда?!»
Бедные горемычные девчушки, выброшенные из гнезда птенцами. Но и то сказать: почти все дети, их подруги, осиротели за эти годы. У Иры Светловой отец расстрелян, мать умерла. У моих девочек мать жива и вторая семья у нас. Так что, пожалуй, они еще счастливее многих.
Сейчас в Европе что-то готовится. Гитлер в истерике растянул свой фронт от Финляндии до Греции, хочет дорого продать свою жизнь. Бедные все карлушки, так зря живот свой положившие. Все говорят, что все население Эстонии поднялось против нас. Глинка говорил, что в прошлом году ему довелось много бывать в госпиталях, читать солдатам и слышать их мечты, их веру в уничтожение колхозов, в новую жизнь. Он в это не верит и настроен очень пессимистично, как и большинство. А я вот верю. И он не учитывает те миллионы культурной блестящей молодежи.
[В апреле открылось железнодорожное движение в Москву. В июне 44-го я решила съездить в Москву и Ярославль к Наташе и детям.
Я получила деньги за статью о кукольном театре, написанную для Института театра и музыки, проработала в Театральном комбинате целую ночь, расписывая головные уборы к какой-то балетной постановке, что-то продала – в общем, скопила тысячи полторы и взяла билет в «Стреле»[1216] (250 рублей), встав в 5 часов утра, чтобы первой встать к вокзальной билетной кассе.
С 1940 года я никуда не выезжала. За войну и блокаду даже мысль о передвижении вытравилась из мозга. На Москву поезда не ходили. Мне казалось, что мы, как водяные кувшинки, приросли корнями к земле. И вдруг я еду. Это было так странно и неправдоподобно, что я глядела в окно и все повторяла про себя: я еду, я еду, я еду… Кувшинке перерезали стебель, и она поплыла по течению. А за окном полное разрушение. Сломанные танки, разрытая земля, валяющиеся пушки, машины, орудия, траншеи, окопы, разрушенные дома, торчащие трубы и, пожалуй самое страшное, обгоревшие леса. Как сейчас помню – до горизонта черные обгорелые стволы берез с короткими обгорелыми сучьями, обрубками обугленных рук, в отчаянии воздетых к небу. Любань, вокзал: передний фасад частью уцелел, внутри все обрушилось, средней стены нет, а сзади обгорелые, почерневшие руины стен почему-то напомнили мне Рим, Колизей, обугленный Колизей. На полях пусто, нигде ни души, ни одной скотины. Проснулась утром как будто в другом мире. Свежая зелень, поле ржи, проселочная дорога, мокрые от росы тропинки, деревни, на полях скот, люди. Какое наслаждение – мирная жизнь! Казалось, я вырвалась из тюрьмы.