Недавно только вышел из госпиталя. Причем по правилам ему должны были выдать протез, костыли и палку. Костылей не дали, и он, подкупив двух санитарок, взял, под видом своих, казенные костыли. Без них передвигаться невозможно, протез очень тяжелый и неудобный, они теперь делаются не из пробки, а из дерева.
Жаль безгранично. Ему лет 29 теперь, способный актер. И сколько их, миллионы и миллионы. Мне кажется, что в конце концов инвалидов наши власти тоже расстреляют, самый простой и удобный способ их обеспечить – царствием небесным.
6 октября. Я опять становлюсь Делабелем. Мечтаю о том, к чему нет никаких предпосылок. О братьях, о путешествии. Без денег (живу на занятые деньги), без осеннего пальто, без шубы, галош, сапог я хожу по улицам и мечтаю. Я вчера написала Васе (сыну) письмо – пояснительное к похвале его работ. Я пишу ему, чтобы он понял свое большое дарование, понял, чем он обязан Чупятову, чтобы он воспитал в себе психологию художника, про которого Баратынский писал:
Есть хмель ему на празднике людском[1233] –
и добавила о себе: художника из меня не вышло, но этот хмель я чувствую в очень сильной степени. Хмель в смысле радостного восприятия мира, природы, искусства. Этот хмель мне дал и дает силы переносить мою невеселую жизнь. И мечтать о чуде. Soeur Anne, Soeur Anne, ne vois-tu rien venir. Не хочу верить в ответ Геттингера: «C’est notre histoire à tous sur cette triste terre. C’est ce que nous disons tous sans cesse à l’avenir»[1234] – и подумать, что это автор XVIII века. Не хочу ему верить, бывают же чудеса. И страна наша многострадальная завоюет свое счастье, выйдет из нищеты, из страха.
Мне нравится, как Рузвельт постоянно возвращается к борьбе со Страхом. Теперь они помогают Италии, чтобы у населения не было страха перед зимними холодами[1235].
А мы-то! Страх, Страх и Страх. Кто б нам помог, кто б услыхал? Только Господь Бог. Он видит кровь и ту кровь, которая лилась рекой эти 26 лет.
9 октября. Ночевала у меня Паллада. И все-таки она очень занятный человек. Притом постоянный интерес к жизни и умение ощущать ее курьезы. Опять мне гадала. В прошлый раз перед моим отъездом она по картам мне предсказала поразительно верно мои разговоры с (НКВД) Гусевым, т. е. неприятности по поводу посторонней женщины, задержки с ее отъездом. Теперь по картам выходит, что у меня «маленькие дороги и большая удача», в которой мне поможет солидный король. Важный король предложит мне какую-то новую работу, которая изменит к лучшему мою жизнь. Насчет же девочек, т. е. их возвращения, выходит много хлопот, затруднений, обмана короля, который затем при личном свидании все же поможет. Исполнится мое желание через десять сроков, т. е. десять дней, или недель, или месяцев. Небольшая моя болезнь. Записываю, чтобы проверить.
Началось с того, что днем сегодня позвонил Лозинский, которому я дала на просмотр все свои переводы. Одобряет, особенно хорош, по его мнению, перевод Стравинского. Это уже удача. Я очень обрадовалась. На днях я подала заявление в горком писателей с просьбой принять меня членом горкома[1236]. У меня было столько неудач в Комитете по делам искусств, что я боюсь на что-либо надеяться. Но очень бы мне этого хотелось. Я там получу рабочую карточку и дополнительную, могу уйти из Нейрохирургического института заканчивать свои работы – Стравинского и Кукольные театры.
С приезда я не разгибаясь работаю для Нейрохирургического института. Сначала корректировала прежний перевод Дельма и Ло[1237], а затем Антон Васильевич дал мне книгу Дезарта, 160 стр., и говорит: переведите в три дня! В десять дней – при усиленной работе – я перевела половину. Эти переводы очень трудные, а зарплата моя 225 рублей в месяц. На руки я теперь получаю 130 рублей. Это не заработок, а мучение. И все время спешка. А я-то боялась синекуры.
Завтра 10-е, 27 сентября по-старому. 32-я годовщина папиной смерти. И как я помню все. Если Вася (брат) жив, он тоже будет служить панихиду, в этом радость традиций, семейных устоев, которых у Шапориных нет и в помине.
У Князевых они есть. Для этого, очевидно, нужна преемственность поколений.
10 октября. 27 сентября служила панихиду и думала о том, как папа мне близок до сих пор, как я чувствую его дух где-то близко. Думала о том, что со смерти Аленушки в моей жизни наступило затемнение, вот такое же, как во время войны в городах. Свет погашен или затемнен. И моя жизнь эти 12 лет продолжалась, но уже без света. Вот Сонечка – это свет. Если бы я могла с ней жить. Только бы она была здорова. Как невыносима моя бедность. Как она мне надоела и как это тяжело.
Паллада гадала и по руке и утверждает на основании какого-то треугольника, что на меня посыплются блага как из рога изобилия, когда – неизвестно, и проживу я долго. Какие-то две смерти, одна очень огорчит.
Разговоры в очереди.
Спиритизм.
Красота города, Летнего сада, Лебяжьей канавки[1238].
11 октября. Была у Лозинского. Он прочел мои переводы более чем внимательно, с той «бдительностью», которой мне так не хватает. 16 страниц «Хроники» Стравинского он проверил en regard[1239], как он выразился. Он не пропустил ни одной фразы, и эти поправки – целый наглядный урок, как надо прислушиваться к тексту, чтобы его переводить.
Я очень тронута, такое внимание так редко встретить. Написал он для горкома крайне лестную для меня рекомендацию, может быть и утрированную, хотя М.Л. и уверял меня, что не покривил душой.
«Известные мне работы Л.В. Шапориной-Яковлевой свидетельствуют о ней как о вдумчивом, талантливом и высококультурном переводчике. Л.В. уверенно находит нужные приемы для передачи стиля самых разнообразных произведений – как старинных, так и современных. Последняя ее работа – перевод книги Игоря Стравинского “Хроника моей жизни”, выполняемый ею по договору с Союзом советских композиторов. Книга эта, трактующая о проблемах музыки, представляет немало трудностей для перевода. Трудности эти преодолены Л.В. Шапориной с большим искусством и знанием дела.
Не менее удачны принадлежащие Людмиле Васильевне переводы авторов XVIII века. Изящная одноактная комедия Флориана “Бергамские близнецы” передана живым и легким языком, очень сценичным. Она ставилась на сцене. Серьезными достоинствами обладает перевод полустихотворной, полупрозаической театральной сказки Карло Гоцци “Зеленая птица”.
Как переводные работы Л.В. Шапориной-Яковлевой, так и ее труды по истории кукольного театра дают ей несомненное право быть принятой в число литераторов, состоящих на учете Ленинградского горкома писателей. 11. X. 44».
Чего же лучше! Лозинский нашел, что в передаче диалога в скетчах Петтинато я не передала тонкости оборотов. А «Les jumeaux de Bergame»[1240] ему очень понравились, он это несколько раз повторил, чего я даже не ожидала. По-моему, там я очень неплохо перевела стихи.
Выйдет ли из этого что-нибудь?
Когда я ехала к Лозинским, я никак не могла попасть в трамвай. Было около семи. Пошла пешком. Стоял легкий туман, вернее, сизая дымка. Дали Фонтанки с моста в обе стороны тонули в этой дымке, цирковой мост, дома за ним розовато-сизые отражались в воде, деревья золотого бережка и Летнего сада – золотые, бронзовые, коричневые, красноватые – гляделись в сизую, лиловатую рябь воды. Когда я пришла к Троицкому мосту, вдоль Невы зажглись фонари, темнело, туман синел на ярко-розовом, почти красном небе. Дух у меня захватывает от красоты Петербурга. Особенно хороши каналы, виды с мостов, все, что окружает Инженерный замок. И всегда это ново и красиво по-новому.
7 ноября. Разрыв снаряда, звуки обстрела. Это салют, я знаю, и мучительное, тошнотное чувство сжимает сердце. Вот сейчас ничего не могу с собой поделать – совершенно то же ощущение, которое было при сильных обстрелах, никакие доводы разума и очевидности не помогают. И это уже, очевидно, до конца дней. Это был и тогда не страх смерти, а что-то совсем другое, сознание беспомощности, возмущение и, может быть, подсознательный физический, вернее животный, страх. Животное, живая Божья тварь подсознательно протестовала. Как же она протестует против двадцатисемилетнего рабства, террора, запрета мысли, лжи и фальши, произвола. И неужели тоже до конца дней? Мозг, все, что есть в моем существе живого, протестует. Неужели этому талантливому, лихому, храброму народу нужен такой метод управления? Очевидно. Но 27 лет этой очевидности меня не убеждают.
Вчера была в госпитале на улице Мира на вечере их самодеятельности; предварительно мы репетировали с Валей, она выступала на концерте с куклами, я ей поставила басни Маршака, частушки, русскую, присутствовала на репетиции певцов, танцоров и думала: талант так и прет из этого народа – какие голоса, какая лихость. Ведь это все раненые, всё люди, вернувшиеся из ужаснейшей в мире мясорубки, – и хоть бы что!
Саша Зайкин – баянист. Очаровательный мальчик на вид лет 15 – 16, белокурый, с тонкими правильными чертами лица и лучистыми, аквамаринными большими глазами. С Урала, ранен в плечо, легкое, правую руку, изуродован большой палец. Спрашиваю: «Сколько вам лет?» – «Девятнадцать, – громко говорит он и более тихо добавляет: – Скоро исполнится». Прекрасно играет на баяне, подбирая все по слуху, нот не знает. Говорят, очень хороший, «обходительный» юноша. Другой юноша, постарше немного, – чудесный тенор. Да много их. А как воюют! Один уж Бог знает. И все для того, чтобы вернуться в колхозную беспросветную нищету, именно без всякого просвета и без всякой надежды на возможность улучшения своего быта, своей культуры, благосостояния.