Юрий предлагает дружбу с опозданием на 8 лет. А как мы уезжали из Петербурга! 18 мая должны были приехать извозчики, чтобы забрать последние вещи. Утром моросило, и извозчики запоздали. Денег дома не было. Накануне я с болью в сердце продала мамино трюмо, чтобы послать Леле деньги, отдать долг, т. к. деньги дал мне Федя. Когда извозчики приехали, часов в 10 утра, Юрий уже ушел в Большой драматический театр, и Вася ему звонил туда, чтобы сказать, что деньги необходимы. Он должен был получить их в Драмсоюзе[225]. Извозчики уезжают. Мы с детьми в пустой квартире ждем денег. В 4 часа, меня не было при этом, Юрий звонит Васе, что опоздал в Союз и денег нет. И вешает трубку. Мы ждем, время идет, 5 часов, 6 – мы звоним во все театры, Юрия нигде нет, дети голодные, и надо где-то ночевать. Звоню Ксении Михайловне <Кочуровой>, она предлагает мне 20 рублей, и я, отправив детей на вокзал с Юлией Андреевной <Тиморевой> с 5 рублями, чтобы покормить детей там, еду к Раздольским. Около 7 часов туда звонит Юрий с упреком, зачем уехали без него и увезли книжный шкаф (Васи Яковлева!). Когда я ему сказала, что уже 7 часов вечера, он не хотел верить – очевидно, время на любовном rendez-vous[226] прошло быстро и он о детях и не вспомнил. И было время еще догнать их на вокзале, он и этого не сделал. Так я уехала из своего гнезда, с такой любовью когда-то устроенного. Было больно. Меня и Петтинато всегда попрекал сентиментальностью.
13 сентября. Как мучительно думать о будущем. Скоро мне будет 50 лет, не по паспорту, а по-настоящему. А Алене 8½. У меня грудная жаба, сердце то и дело дает себя чувствовать. Когда-то мне предсказывали, что я проживу до 55 лет. Значит, остается 5 лет. Что я дам Алене за эти годы, на кого ее оставлю? Отец – пустое место. Я больше не верю в то, что он что-либо сделает крупное, у него было большое дарование, но физиология его захлестнула.
Что делать, с чего начать? Что ей дать? Васе все-таки уже 14 лет, он – мальчик, в школе. На кого же оставить мою Алену? Я не могу найти никакой работы. Я создала Кукольный театр и знаю, что могла бы его довести до совершенства. Я так ясно вижу, как бы я поставила там весь русский героический эпос, Жанну д’Арк, как бы с этим репертуаром объехала весь свет. Теперь же там сидит толстая умная еврейка, не подпускает меня на пушечный выстрел, она коммунистка, кажется, с ней не поборешься, да я и не борец в этом смысле. А в этом деле я знаю, что мне есть что сказать своего. А теперь я не знаю, к чему приступиться, где искать работы, чтобы дать детям то тщательное образование, которое необходимо. Надо их учить музыке на всякий случай; может быть, есть способности. Надо учить языкам – французскому, немецкому и английскому. Французским я могу сама заниматься, но остальными лучше специалистки. А деньги где?
6 декабря. Римский-Корсаков пишет мне, что для охраны себя от враждебных радиоволн очень полезны черные кожаные куртки. Но никакая куртка не обережет от такого нервного потрясения, какое я пережила третьего дня на премьере «Тартюфа»[227]. По мере того как развертывалось действие со всевозможными вводными трюками и мюзик-холльными номерами, я начала узнавать отдельные номера из моего сценария «Любовь к трем апельсинам», который находился в руках Петрова с июня месяца. В мае я написала пьесу – вариацию на тему Гоцци для кукольного театра. Она была не принята Соцвосом[228], отзыв оттуда от 14 июня 29-го года. Через несколько дней я зашла в Александринку к Петрову посоветоваться, не использовать ли мне эту тему для Music-Holl’а. Тема ему очень понравилась, и он, уезжая на две недели в отпуск, посоветовал мне разработать сценарий, т. к. его просили сделать постановку в Music-Holl’е. Сценарий опять-таки ему очень понравился, и он сказал: «Это очень ново и свежо, и я на их месте бы ухватился бы за эту тему. Данкман (директор Гос. цирка и Music-Holl’а в Москве) приезжает на днях в Ленинград, и я постараюсь провести Ваш сценарий. Вы же его не ждите и поезжайте».
Я ехала к маме. На возвратном пути 23 августа я зашла к Данкману в Москве. Оказалось, что Петров ничего ему о моем сценарии не говорил.
Я заболела и только в ноябре поехала к Петрову. Он меня не принял, должно было состояться какое-то заседание. Перед этим я ему послала 10 старых литографий актеров 50 – 70-х годов, так что элементарная вежливость требовала сказать мне хоть два слова благодарности. А послала я ему эти литографии потому, что была очень расстроена тем, что за время моей поездки к маме его у нас обокрали, т. к. дверь его плохо закрывалась.
Конечно, он не украл у меня пьесы; но – невольники в цепях, полушарие на сцене, поляки, румыны и прочие наши враги, миллионеры. Заканчивалось у меня праздником физкультуры, в «Тартюфе» кончается кинематографом – физкультура и трактор. У меня наверху, над сценой, стоит Капитал – маг и волшебник и дергает ниточки действующих лиц, в «Тартюфе» наверху появляется двойник Тартюфа, руководящий действием. Под конец у меня берут пожарный рукав и поливают СССР, здесь – просто и бессмысленно фонтаны. Петров мне советовал ввести желтых girls[229] – он их ввел в «Тартюфе». И реагировать я не могу. Юрий говорит: «Конечно, в другое время можно было бы подать в суд. А теперь я лишусь всякой работы, Петров мстителен».
Но главное – Петров служит в ГПУ, с ним не поговоришь. Я не хотела этому верить. Но теперь лично, на своей шкуре убедилась в его беспринципности. Подлей нашего времени не было в истории. Такого гомерического подхалимажа и трусости не было никогда. Во время Французской революции были партии, они боролись друг с другом, уничтожали друг друга. Теперь же все лежат на брюхе, и стоит только дохнуть кому-нибудь, как его тут же раздавливают, как блоху, ногтем. Да, во время спектакля у меня сделалось сильнейшее сердцебиение, от злости ноги и руки дрожали, как в лихорадке. Я пошла в директорский кабинет, Петров меня опять же не принял. Как это объяснить как не сознанием своей подлости. Ведь летом же он жил у нас на правах чуть что не родного и был мил и очарователен (и восхищался сценарием!).
Как я могу пробить себе дорогу, когда всегда и постоянно меня обманывают и обворовывают?
Была у нас на Канонерской. Было мне достаточно противно идти к Юрию, но надо было показать Васю доктору. Какое у него запустение, холодно, сыро, грязно, неуютно. Жалко мне его ужасно. Вот уж кто затоптал свою жизнь и дарование в навоз. Девять лет я наблюдаю за ним. За это время я видела трех его любовниц – Нилову, Канавину, Капустину. Низóк – в полном смысле слова. Никакой заботы о нем, создания ему уюта, тепла. Непонятно мне это. Ему уже 42 года, а он все на бивуаке, «треплется» (модное слово) с какими-то шлюхами, скомпрометировал себя этим, в обществе больше нигде не бывает, никто его не зовет, и живет как бобыль. Вася пробыл у него два дня. Так и то он не утерпел и ушел, вероятно, к своей даме, и Васята обедал один. Господи, лишить себя детей.
Когда я вчера вернулась поздно, пришлось Алену разбудить, чтобы переложить на другую кровать. Когда она меня увидела спросонья, то так вся и прильнула ко мне. «Мамочка, миленькая», чуть не заплакала. И так мне стало тепло-тепло. И бедный Юрий от всего этого тепла отказался добровольно.
1930
24 января. Господи, Господи, помоги и выведи Россию на Твой путь. Вернулась сейчас от В. Я. Шишкова; пока никого не было, он читал мне Евангелие от Луки – притчу о судье неправедном. «И приидет Господь, но многих ли найдет верующих?»[230] Он боится, что сбываются худшие предсказания, я же не могу, не хочу потерять веру в лучшее будущее, в Россию, в свободную счастливую Россию. Так хочется оттолкнуться от земли и полететь к солнцу, в теплый вольный воздух.
Вчера заходила Наталья Васильевна с Марианной, у них сейчас увлечение коллективизацией, колхозами и обращением крестьян в рабство.
«Кто нам ближе, – говорит Н.В., – большевики или крестьяне? Конечно, большевики. Мы все, так же как и они, – дети, внуки Герцена, Бакунина, Кропоткина. Они (большевики) это понимают и нас ценят. Все писатели сейчас зарабатывают как никто. А сорвись их политика по отношению к крестьянству, победи мужик, он всех нас, интеллигенцию, к чертовой матери пошлет, это будет царство Цыганóвых (хозяин дома, где живут Толстые, всячески пытавшийся их притеснять). Мужик сметет город, Эрмитаж, это будет эпоха мещанства, это будет очень страшно».
Я с этим никак согласиться не могла – нельзя считать 100-миллионный народ quantité négligeable[231]. Мы все от Герцена и прочих, продукт западноевропейский, и может быть, нас и надо к чертовой матери отправить. В прошлом году Н.В. с таким же увлечением говорила мне о владычестве немцев, а этой осенью А.Н. говорил о том, что все это, включая и пятидневку и непрерывку[232], грандиозная провокация. Я думаю, что у Толстого никаких ни убеждений, ни определенных политических верований нету. Важно, чтобы ему и его семье было хорошо и чтобы он мог писать. Он не гений, не Лев Толстой и не Достоевский. Но он очень талантлив, из него эта талантливость прет из всех щелей, и я как-то прощаю ему за это его беспринципность и искренно люблю. Но не все это прощают. Яков Максимович Каплан говорил мне летом: «Я маленький человек и поэтому могу позволить себе роскошь быть знакомым только с порядочными людьми. А Толстой непорядочный человек».
У Шишковых были молодежь Толстых, Наталья Васильевна и Петровы-Водкины. На днях Кузьма Сергеевич говорил мне: «Тоска, и не только от болезни. А знаете, безотчетная тоска есть предвестие грядущих бед». На это я вспомнила все творчество Метерлинка до войны, принцессу Мален