Вернувшись из Москвы, Толстой и Старчаков зашли к Попову и рассказали, что они предложили сюжет Малиновской и что Митя Шостакович, услыхав его, пришел в такой восторг, что ни о какой иной теме он и слышать не хочет. В результате они продали тему фарса Большому театру для Шостаковича. По возвращении зашли к Гаврилу Николаевичу и как ни в чем не бывало ознакомили с совершившимся фактом: будто бы они рассказали Малиновской тему, а присутствующему при этом Мите Шостаковичу тема так понравилась, что он потребовал ее себе, говоря, что ни на какую другую он оперу писать не станет. Юрий же, бывший тогда в Москве, утверждает, что Толстой приехал в Москву к Шостаковичу, заранее отдав ему сюжет. А непредупрежденный Попов две недели обдумывал и работал над оперой. Объясняется все просто. Дирекция Большого театра решила, что на юбилейном спектакле будут участвовать «первые ученики» Шапорин, Шостакович и Шебалин. Следовательно, под Шостаковича можно хапнуть сейчас же денег. А обещания, словесный сговор с Поповым дешево стоят. Фантазии же на другой сюжет не хватило. Юрий обедал с Толстым у Горького, и Толстой стал рассказывать, что вот-де какое мы пишем либретто для комической оперы, на что Горький заметил, что он это читал у Сельвинского. Получился конфуз пренеприятный. На другой день Юрий зашел к Толстому и застал его с интервьюером, которого затем корректировал бывший тут же Старчаков. Интервьюер ушел, и Алексей Николаевич разбушевался: «Что же это такое, говорят, что это сюжет Сельвинского. Я не хочу четвертый раз идти под суд за плагиат!» («Бунт машин», «Заговор императрицы» и еще что-то[352].) Волновались они очень, пока Юрий не надоумил их написать письмо в редакцию, что опера пишется на тему повести Старчакова, вышедшей в 30-м году[353].
Юрий рассказал, что, когда должен был состояться суд над Толстым за «Бунт машин» Чапека, Щеголев П. Е. созвал Замятина, Никитина, Федина и сказал: «Конечно, граф проворовался, но мы должны его выгородить». Толстого оправдали, после чего они пошли в кабак и здорово напились.
Впоследствии Толстой предал и Щеголева и Замятина[354]. К чему это его приведет? Я убеждена, что tant va la cruche à l’eau qu’elle se casse[355].
Перевезла маму к себе. Перед этим сапожник мне подарил старинный медный крест. Я очень боюсь ее характера, довольно я намучилась в свое время, могу сказать, что вся моя юность была ею испорчена и начало всех моих нервных болестей от мамы. Правда, жизнь ее последнее время была так тяжела, что у меня рай по сравнению с тем. Когда-то давно-давно в Ларине, когда я была «нелюбимой» и гонимой дочерью, я маме сказала: «Подожди, еще когда-нибудь окажусь твоей Корделией»[356]. (Крест отдала в церковь.)
После исполнения на репетиции Симфонии Юрия Гоша мне прислал открытку такого содержания: «Не могу не поделиться с вами впечатлением о симфонии Ю.А., которую только что слушал на репетиции в Большом театре (I часть). Величественное впечатление. Я счастлив, что довелось дожить до претворения большим художником в музыкальной форме великих проблем человечества. По-видимому, “павшую связь времен между двумя мирами”[357] суждено связать в музыкальной культуре Ю. А. Общее впечатление, что я вырос и просветлел. Мелик-Пашаев назал Ю.А. “товарищ Мусоргский”. Это верно только отчасти. Мусоргский и его друзья подготовили Ю. А. Рад бесконечно». А в Москве он мне сказал[358].
22 июля. Мне невероятно скучно, тоска невыносимая. Отчего это? Конечно, главная причина этой мучительной тоски – полное одиночество. Моя жизнь как разбилась раз, так и осталась разбитой. И Юрий ничего не хочет сделать, чтоб мне было легче. Более неблагодарным, может быть, будет еще Вася. Обставлен Юрий дома идеально, малейший каприз выполняется, я ему разыскиваю литературные материалы для «Декабристов», сочиняю и пишу целые сцены, и отношение за это как к плохой прислуге. Окрики. Вся беда в том, что я органически не могу не заботиться и не баловать в темную голову окружающих меня людей. И это баловство их деморализует.
И если бы окружающая жизнь могла бы что-нибудь давать, чтобы вознаградить за семейное одиночество. Ничего, кроме постоянного ощущения тюрьмы, ощущения мыши под когтем кошки и этих высоких серых непроницаемых стен Всероссийской тюрьмы. Я не понимаю, как могут люди принимать всерьез эту тюремную жизнь, базировать на ней свое благосостояние, равняться по ней, – это не укладывается в моем мозгу.
Это нищенская жизнь зулусов, папуасов. Как дикие негрские племена тащили белым золото и слоновую кость за побрякушки и водку, так наши обыватели стоят в очереди перед магазинами Торгсина и выменивают свои кресты, кольца, браслеты и всякий золотой лом на советское барахло, бракованное трико (рассказ Ю. Л. Вайсберг) и масло. Я не могу без стыда проходить мимо этих магазинов, где своим гражданам надо покупать на чужую валюту.
Рамболово[359]. 10 – 25 августа. Давно я так не отдыхала, как за эти дни. С тех пор, вероятно, как не была в Ларине. Впрочем, тогда не от чего было отдыхать. Сегодня ходила с Аленой за грибами, утро свежее, как бывает ранней весной и ранней осенью. В лесу пахнет грибами, листом, землей. Паутина на кустах, и то и дело попадаешь в нее головой. Вспомнила я, как бывало в детстве, чуть порежешь палец – няня снимет в углу паутину, обмотает порезанное место, кровь останавливается, и очень скоро все заживает. И я подумала, что эта лесная паутина, которую я ежеминутно снимала с лица, окутывает мои раны и успокаивает их. Здесь паутина обволакивает мою память, и я не хочу думать о своем доме, о своей семье. Слушать тишину, смотреть на облака – какое блаженство. Никуда не теребиться, не торопиться. Хорошо. И кончается этот отдых. А пожить бы так месяца два! Но дома все сошло бы с рельс. Лучше не думать. Паутина, паутина, закутай мою память.
25 августа. Вот и вернулась я в свой дом. Последнее время мой семейный очаг нагоняет на меня невероятную, мучительную тоску. Безнадежную. Ведь семья у нас вообще один фасад. Я делаю вид, никогда не срываясь, что все очень благополучно, а между тем – что я Юрию? Экономка. А жена в Петербурге. Причем от него требуется только лишь корректное, дружеское отношение – и этого нет. И притом странно: когда он не видится со своей дамой, он становится мил, спокоен и не озлоблен. Близость же Капустиной [одной из них (я не знаю, которая сейчас)] его делает озлобленным, нервным и творчески малопродуктивным.
Я буду терпеть до смерти, если, конечно, Юрий будет работать. Но скучно мне до физической боли и до спазмов в горле. Семь лет, как Юрий начал оперу. И у него почти никаких материалов по «Декабристам» не было. Я собрала все, что только можно было найти у букиниста, я сходила к Р. В. Иванову-Разумнику [и Разумник Васильевич дал мне книгу о Рылееве со всеми его «Думами»], я выбираю матерьял, пишу сцены [и он погибнет, как это было с 21-го по 31-й годы. Одна физиология, и больше ничего].
Сегодня пришел Толстой, он бывает теперь редко и сердится. Алексей Николаевич новоиспеченный марксист [он на днях сказал: «Вы думаете, что я не марксист, потому что у меня хорошая мебель красного дерева. Нет, я марксист»], и ему очень важно «выявить» свой марксизм. Он говорил сегодня: «П. Е. Щеголев был дурак и ровно ничего не понимал. Он почему-то ненавидел царей и только в низвержении их видел революцию, и декабристов он не понял. Вы (обращаясь ко мне) хотите с Юрием протащить старое мировоззрение, но это вам не удастся. Романтизм декабристов – ерунда. Им был невыгоден тот строй, экономически невыгоден, поэтому они и решили сделать переворот. Надо изобразить в Якубовиче разоряющегося помещика, бреттера, Ноздрева»[360].
У Юрия вид при этом, как будто его поливают помоями. Он борется за романтизм «Декабристов». Прослушав вновь сочиненное, А.Н. пришел в восторг и уже гораздо более умно, без всякого марксизма, заметил: «Якубович в виде красочной бытовой фигуры будет контрастом Анненкову и Рылееву, как в “Игоре” Владимир Галицкий»[361].
Дневник для меня – soupape d’échappement[362], мне легче становится.
21 сентября. Моя жизнь полна веселых впечатлений: сегодня надо было добывать карточки, спецталоны, прикрепляться к магазинам и т. д. На-ши внуки, надо надеяться, не будут понимать, что это за спецталоны?[363] Им странным и невероятным будет казаться, что для того, чтобы получить в месяц 1 кг сахара, 1 кило крупы, 300 грамм постного масла да еще плохих, ржавых селедок и по полбулки в день, надо было такие хождения по мукам! Сначала по месту жительства достать справку за №, что я действительно здесь проживаю и не имею сельского хозяйства (?!!), эту справку – на службу Ю.А., и это каждый месяц. В Александринском театре продуктовыми карточками ведает пожарный. Я уже в прошлом месяце там бывала, принесла и сегодня спецталон Юрия. Пожарный мне и говорит: «Знаете ли, мне хочется вас спросить… все говорят, что жена Шапорина – Капустина, как же это?» Я очень весело расхохоталась: «Это, знаете ли, временная»; а он: «Как же это, а все говорят, что жена». Я все так же мило смеясь: «Это все-таки временная, т. к. мы не разводились и она записаться с Шапориным поэтому не могла». Страшно весело. [Такие пощечины прямо в лицо. Как то же было, когда я сдавала квартиру в 29-м году, пришла осматривать ее вдова какого-то профессора и спросила меня: «Это ваша, вероятно, родственница в студии Александринского театра?» – про Канавину, которая тоже числилась женой и даже носила фамилию Юрия.