Как-то Макс повез Юрия кататься на машине и заехал за какой-то дамой, молодой и интересной, очень нарядной, оказалось – следователь ГПУ, и очень строгий. После катанья вернулись в Горки, и был им подан чай. Ирина Щеголева заявила, что очень проголодалась, и был сервирован ужин со всякими яствами и жареным поросенком. Через несколько дней в Клину Юрий на рынке видел таких поросят, продававшихся по 250 рублей штука.
Горький верит в Крючкова, т. к. тот блестяще устраивает его матерьяльные дела, и ему кажется, что без Крючкова он погибнет. А тот устраивает охрану, муссирует слухи о каких-то покушениях. Кому нужно убивать Горького? Та жизнь, которую он ведет здесь, хуже всякой смерти для его будущей биографии. Нижний Новгород переименован в Горький[376], и Горький это стерпел. Низко же для этого нужно опуститься.
Мария Федоровна Андреева живет в клоповнике и обратилась к Горькому с просьбой о квартире. Тот велел Крючкову дать ей ордер на квартиру в Доме Советов. Крючков же дал ордер кому-то другому [своим родным], Горький узнал об этом на другой год. Когда той же М.Ф. понадобилось ехать лечиться на Кавказ, Горький сказал Крючкову: «Дайте ей побольше денег», – Крючков дал М.Ф. 500 рублей, сумма по теперешним временам смехотворная. Крючков, бывший любовник М.Ф., человек, которого она вывела в люди, вывезла за границу. Тогда, когда она стояла во главе Театрального отдела, Крючков заведовал делами отдела, и мне постоянно приходилось с ним сталкиваться по поводу организуемого мной Кукольного театра. Надо было мое упорство, чтобы добиваться от него чего-либо. С Е. А. Янсон же делалась истерика.
В 19-м году, когда я создавала Кукольный театр, по всем делам надо было обращаться к Крючкову. Мне нужен был матерьял для кукольных костюмов. Обратилась к Крючкову: «Зачем вам матерьял, вас пять женщин, режьте свои юбки», – сказал Крючков. Когда мне что-нибудь было от него нужно, я приходила три дня подряд, на третий добивалась своего. Крючков говорил: «Хорошо, хорошо», – и подписывал нужные бумаги. Тогда ему было лет 30 – 28 на вид, свеженький, курчавый, румяный, с жемчужными зубами, он пленил стареющую Марию Федоровну. Так они и уехали за границу, Мария Федоровна с ним, а Горький с баронессой Будберг, рожденной графиней Бенкендорф. Непролетарские вкусы у него по части женщин.
А Мария Федоровна большая умница, и с ней было приятно иметь дело.
Как мало надо для моего счастья: Юрий в Москве, нет враждебной насыщенности в воздухе. Вася уехал к товарищу, где и ночует, и я могу сидеть одна в столовой за своим бюро, тихо и уютно. Могу писать. Как я люблю вещи, книги, каждая вещь где-то найдена, облюбована. Книги в бюро, привезенные из разных стран, с римских толкучек и парижских quais de la Seine[377]. И так тихо на душе. Если бы вся жизнь могла быть такой, можно было бы забывать о том грозном надвинувшемся на нас голоде, который заполнил все мысли всех обывателей. Мне кажется, что голод – фигура какая-то вроде смерти, как ее рисует Дюрер, но лицо еще не голый череп, а желтое, обтянутое сухой страшной кожей, пришла и встала над всей Россией, и так как к недоеданию привыкли, то терпят все и будут терпеть до смерти. А почему голод, почему ничего нет, убей меня Бог, не понимаю. Нет в продаже ничего – нет обуви, обоев, иголок, почтовой бумаги, материй каких бы то ни было, галош, продуктов, вообще ничего.
30 сентября. Очень хорошо прошли мои именины. Давно мне не было так приятно, уютно и хорошо. Были все люди, в любви или расположении которых мне не приходится сомневаться. И я их всех люблю, в разной степени, конечно. Наташа Данько, совершенно исключительный человек, крупный человек, несчастный, я думаю, с той же грызущей спартанской лисой. Елена Яковлевна – та не молчит, и та, конечно, не так глубока и крупна, как Наташа. Когда так долго знаешь людей, вся жизнь их развертывается как кинематографическая лента. И так мне хочется записать иногда целые такие жизни, прошедшие на моих глазах. Были Дешевовы, Кочуров, Ксения Михайловна <Кочурова>, Елена Ивановна, Поповы.
Вечер закончился совсем как во французских романах: одна из дам уехала на свидание с мужем другой (с ведома жены), которая, в свою очередь, отправилась тоже на свидание, я же должна говорить, что она ночует у меня. «Il faut que jeunesse se passe»[378], – говорю я им.
12 ноября. Увы, счастье Е.И. кончилось очень быстро. Говорят, что она так ревновала своего героя и так бестактно себя вела, что совсем отвратила его от себя, и ее попросили уехать от них. Это ужасно. И как она могла вообще его полюбить, а полюбивши – остаться жить у них! Мне ее психология непонятна.
15 ноября. А вот и сыпняк! В Ленинграде освобождают все больницы под сыпнотифозных больных. Я спросила сегодня у д-ра Лапшина, какие круги обывателей страдают главным образом, оказывается, домашние хозяйки и колхозники! Он рассказывал, что власти очень обеспокоены эпидемией главным образом потому, что политически это очень уж зазорно. Я же все время вспоминаю басню La Fontaine’а «Le Serpent et sa queue»[379] и вижу, что мы уже свалились в ту пропасть, куда хвост завел нас.
Перед праздниками я несколько дней подряд ездила в город, поездки действуют на меня потрясающе. Сесть в вагон, вернее попасть в вагон, надо с бою, люди кидаются на абордаж с звериными лицами и ухватками, кулаками отпихивают друг друга, лезут по трое сразу, сталкивают под колеса, я часто не попадаю в поезд, т. к. жду, пока это зверье влезет. Иногда еду в Павловск[380], чтобы обратно ехать спокойно. Дикое поле[381], вся Россия превратилась в огромное опустошенное Дикое поле, зарастающее бурьяном. В городе приходится ходить все время пешком, в трамваи попадать нет возможности, висят по пять, по восемь человек на каждой подножке. Перед праздниками везде стояли огромнейшие очереди – за чем? Выдавали, чтобы разговеться, на первую категорию одну банку консервов, на вторую полкило селедок, на детские карточки небольшую курицу и сколько-то грамм масла. А т. к. мы живем за городом, то Юрию карточек на иждивенцев не выдают! В нашем закрытом распределителе[382] выдавали по полкилограмма яблок и по одному килограмму винограда, очередь была огромная, один знакомый заметил, что обалдение человеческое дошло до огромных размеров.
В нашей разрисовочной мастерской перед этим было собрание художниц для того, чтобы обсудить, как декорировать к праздникам окна. Я взялась с Лидией Алексеевной Тарновской сделать плакат, изображающий строительство России. Все захохотали. «СССР», – поправилась я. 4-го пришел в мастерскую милиционер и сказал: «Если 5 ноября к вечеру окна не будут декорированы, 100 рублей штрафа». Вот это организованность!
Но зато каждое окно каждого магазина было декорировано, но как! В одной парикмахерской стоял восковой декольтированный бюст дамы с чудными ресницами, задрапированный в малиновую ткань, а у подножия бюста – портрет Ленина. Портреты Ленина и Сталина, окруженные бумажными красными лентами и суррогатным кофе и сухим квасом, пустыми коробками из-под конфет в бесконечных вариациях. В каждом даже подвальном окне – портрет или бюст, и везде гофрированная папиросная красная бумага. Кое-где висело даже мясо! Но мясо выдается теперь по каким-то индустриальным карточкам, которых ни у кого нет. Приезжал Федор. Продал нам мешок картошки за 60 рублей и купил на рынке три буханки хлеба и три булки за 45 рублей. Весной обещали уменьшить контрактацию[383] картошки, а теперь у единоличников отбирают по 100, по 80 пудов. Колхозники же (12 хозяев) сдали 450 пудов. Хлеба же Федор получит на год за свою летнюю работу 3 пуда!!!
Что это такое? Глупость или предательство?
Убит жизненный нерв, и 15 лет Россия умирает, сейчас болезнь обостряется и переходит в скоротечную. Умрем или воскреснем? Как я верю в возрождение! Как я чувствую скрытые творческие потенции, как Россия зацветет и с каким ужасом будет вспоминать эти годы безумного эксперимента. Приедет наше заграничное юношество, образованное, подкованное к борьбе за новую Россию, за свою родину. У них там помнят, что есть родина, а Вася мне говорит: «Мама, ты обыватель с улицы Коммунаров, ты должна наконец понять, что Родины нет». Но он еще не очень убежден в этом, он больше с педагогической точки зрения это говорит, чтобы перевоспитать меня да и подразнить. А другие убеждены, дураки[384].
Заходила вчера поздравить именинника Кузьму Сергеевича. «Ну вот, справили пятнадцатую голодовщину». За ним сейчас усиленно стали ухаживать и обещают выпустить за границу с женой и Аленой. Теперь, когда, может быть, это уже поздно для его здоровья. А в прошлом году отказали или предлагали ехать одному, оставив М.Ф. заложницей.
А собственная моя жизнь мне так очертела, что я ничего бы не имела против заболеть сыпняком.
Когда в 29-м году весной у меня случился припадок грудной жабы и несколько дней положение мое было очень опасно, Юрий уехал с Капустиной в Сестрорецк, за что его потом ругала Рашевская. Теперь он был болен. Ухаживала я за ним днем и ночью, за ночь первые три дня он будил меня раза по три, надо было менять белье и т. д. [В результате, когда он стал поправляться, начался дикий крик на меня.] А Богданов-Березовский состоит на ролях Лепорелло[385] – приносит письма от возлюбленной [и когда нужно, уступает свою комнату. Я в этом убедилась на этих днях. Мне отвратительна моя роль какой-то бедной родственницы, в которую меня ставит Юрий. Я молчу, стиснув зубы]. Я себя чувствую верблюдом, который под тяжестью своих горбов валится на землю. Моя гравюра «Одиночество» аллегорична. Я именно такой упавший верблюд. И все же я мечтаю. Мечтаю о свободе, об Италии. Господи, Господи, спаси Россию и меня с ней вместе.