ечь спать, я не лягу. Я б хотела молиться всю ночь и не могу. Я могу плакать и чувствовать себя наедине с Аленой, только когда никого нет дома.
1934
1 января. Сегодня Новый год. По-латыни есть пословица, Петтинато переводил ее на французский: toutes blessent, la dernière tue[457] – о минутах. Что принесет этот год; насколько в прошлом году все были подавлены и только говорили о голоде, настолько сейчас все стараются надеяться, что будет лучше. Именно стараются. Я говорю не о нашем круге, артистическом и привилегированном, а о среднем, о мещанстве, рабочих. Все в складчину встречают Новый год. Весь наш двор и Лиза тоже сложились и устроили встречу Нового года у Сидоренковых, купили водки. В парикмахерской только и говорили, что о встрече Нового года. Юрий сегодня утром сообщил, что его звали в Ленарк[458], куда едут Толстые и все, желающие веселиться. Это меня возмутило: у человека 18-летний сын и никакого желания быть с ним вместе, что я ему и высказала. Я днем ушла, а Юрий без меня уехал в Ленинград, обещав Васе устроить и его туда же вместе с ним встречать Новый год. Я вернулась в 4 часа, Вася уже ждал телефона. Весь вечер он пронервничал, ожидая звонка; я выстирала и выгладила ему рубашку, папаша наконец позвонил, что места для Васи нет. Вася был ужасно возмущен. И так капля за каплей скопляется у Васи в сердце страшная обида на отца (он еще ничего не знает о новой возлюбленной, о заячьих амурах, все его человеческие проявления, кроме творчества, – тоже заячьи).
6 января. «Mot»[459] Старчакова: 4-го у нас была Юдина, и я созвала наших детскоселов ее послушать. Сегодня Старчаков мне говорит: «Юдина в этот раз мне гораздо больше понравилась, чем в прежние разы, простой, милый человек. А тогда мне показалось, что она немножко салонная сумасшедшая вроде Пастернака». Пастернак – салонный сумасшедший!
Я очень люблю М.В., сердцем люблю. Она очень, очень молода душой, моложе своих 33 лет, она чиста, наивна и неопытна. Сейчас она стала несколько иначе играть, чем прежде. По-моему, за этот год она сделала огромные успехи в технике, и мне кажется, она сейчас увлечена этими своими неограниченными техническими возможностями. Я ее просила сыграть Шуберта, она не захотела, а прежде она больше всего играла романтиков немецких.
Отрусели люди до последней степени. Толстой дал мне слово поговорить с Запорожцем о Нерадовском, который сидит уже с октября (в Русском музее арестовано 24 человека, в Эрмитаже 20).
На днях Вася расплакался и, обнимая меня, говорил: «Уедем от папы, будем жить вдвоем». А вместе с тем отец ему импонирует известностью.
К счастью, часов в 10 пришел Попов, мы вызвали Ирину, устроили покер, накрыли на стол, Вася развеселился, Попов был ужасно мил, в 12 часов ножом о бутылку выстучал 12 раз, выпили, и Вася забыл свое разочарование. Потом пришла Паллада и гадала Васе по руке: проживет он долго, будет женат два раза. Кроме художественных способностей, параллельно им, идет какое-то другое дарование. В его художественном даровании как бы три этапа.
Поповы обещали своей прислуге встречать с ней Новый год. Поэтому, чтобы ее не разочаровывать и вместе с тем побыть и у нас, Ирина перевела часы дома на пятьдесят минут назад. Это очень трогательно.
12 января. Все понятно. По словам Старчакова, Свирин – старый, опытный чекист, служит в ОГПУ, носит форму! Ему и книги в руки, по привычке разоблачил и Пушкина, и Лермонтова, не говоря уж о Денисе Давыдове.
29 января. Деточка моя, девочка моя, какая боль, жгучая, безысходная, кролик мой, поддержи меня, ведь прошел уж год и месяц, и ни разу, ни разу я не видала Тебя во сне. Хоть бы раз, хоть бы мгновение почувствовать Тебя рядом, Твою ласку, Твое тепло, Твое родное тельце. И вот я плачу, плачу. Что я без тебя – неприкаянная, беспризорная. И никогда, никогда я не увижу твоей ласки, ничьей ласки. Так и жить до конца среди холода и грубости моих ближних. Деточка, Аленочка, как я Тебя любила, как я Тебя люблю. И как можно было Тебя вырвать у меня?
На Казанском кладбище есть мраморный памятник, под ним похоронено четверо детей, умерших в течение одного месяца, – вероятно, была эпидемия какая-нибудь. Что же должна была пережить мать несчастная? Пережила ли она их? Может быть, у нее потом были еще дети. Как папа – вложил всю свою любовь к погибшей Наде в родившегося после этого Васю. Мне не на кого перенести мою любовь к Тебе, моя деточка. Мы как были с тобой два дружка, так и останемся. Только бы мне долго без тебя здесь не оставаться, не заживаться. Иногда мне хочется найти какое-нибудь дело, погрузиться с головой, чтобы не думать, не вспоминать; мучительно, хочется кричать от боли. Господи, Господи.
13 марта. Юрий играл нам с Васей новую песнь Рылеева на слова Пушкина, я сидела сзади него, видела его профиль. Как он постарел. Мне мучительно жаль его; когда я слушаю его музыку, я забываю все обиды, я вообще забываю наши взаимоотношения, я, человек, страдаю за него, такого слабого, безвольного, нелепого человека, губящего себя и других и, главное, свое дарование. А годы идут, toutes blessent, мгновения, одно за другим, незримо ранят нас. А Юрий упрямо тонет в своих страстях, капризах, неврастении. Сцену заговора декабристов он написал в январе – феврале прошлого года, после смерти Аленушки. Потом обещал сдать Большому театру первый и второй акты. Этому поверили, Ашкенази обещал выдавать ежемесячно 1500 рублей плюс 800 от Большого театра, на это мы могли бы жить; но тут Юрий перестал работать совсем, рвал и метал, вел себя возмутительно дома (выяснилось, что «дама» уехала в отпуск). Большой театр прекратил уплату денег, Союзу тоже пришлось прекратить. Целую зиму он морочил Союз обещаниями сдать два акта, а между тем до сих пор он никак не может перебелить, переписать 1-й акт. Сейчас из Москвы требуют сцену заговора для концертного исполнения. Его стали бомбардировать по этому поводу телеграммами уже давно; телеграммы складывались в кучу, и ответа никакого не посылалось. Я попыталась посоветовать ему сделать партитуру заговора – поднялся крик. Но т. к. письма из Москвы были очень тревожные, то я потихоньку позвонила Ашкенази, который и уговорил Юрия писать спешно заговор. Стоит Юрию дать какое-нибудь обещание, как он начинает придумывать все способы, чтобы его не исполнить. Он начал ездить ежедневно в город, потом заболел, причем мне сдается, что болезнь главным образом дипломатическая.
И к чему же это привело? К проституированию своего дарования, он собирается писать музыку к звуковому фильму «Крестьяне» Эрмлера, Большинцова[460]. Я никогда подобной чуши, более развесистой клюквы не читала: «Варвара спала, разметавшись, и ее волосы беспокойным каскадом ниспадали на спящую рядом свинью». Мужики свиней называют[461].
18 марта. Обедали у Шишковых. Алексей Николаевич читал только что написанную главу, Нарву[462].
Очень хорошо. Но нужно самой прочесть, т. к. уж очень хорошо он читает. Не слишком ли это протокольно и не слишком ли мало живой человеческой жизни? Опасно брать героем гения, непосильно.
«Война и мир», «Арап Петра Великого», «93 год»[463] – на фоне маленьких людей ярче выступает силуэт гения.
Были Лев с супругой, крашеной, жеманящейся львицей, Лаганский, вши на теле русской литературы, хуже: черви на ранах России. Не выношу.
1 апреля. Толстой сейчас заходил, и они пошли гулять с Юрием. Вчера он с Шишковым были у Островского (три ромба), и там было несколько военных; Урицкий (три ромба), командующий армией, провел несколько лет в Берлине, в Академии Генерального штаба, и очень хорошо рассказывал о нравах в армии. Сейчас там производится усиленная фашизация армии, тогда как перед этим командный, аристократический в большинстве случаев, состав был русофильски настроен. Новый главнокомандующий Шмидт, большая умница и очень талантливый, на летних маневрах ездил по Восточной Пруссии: там бедность, нищета. Шмидт сказал: «Разве здесь возможно мелкое хозяйство? Мы тут сделаем колхозы. Мы убедились, что ваше администрирование самое правильное, оно уже проверено, мы сделаем то же, но с империализмом и частной собственностью. Мы будем опираться на мелкую буржуазию».
«Это, конечно, ерунда, – расхохотался А.Н., – они все сделают по нашему рецепту, а потом их пошлют к чертовой матери».
А не наоборот ли?
Вчера Люся и Юрий Андреевич рассказывали. Когда беременная Гуля Фрице ходила на консультацию, у нее взяли полный большой шприц крови и так же и у других (одна крайне истощенная беременная умоляла, но тщетно, чтобы ее избавили от этого), не для того, чтобы исследовать именно их кровь, а для нужд больницы. Гулин маленький племянник лежал в больнице, его мать пропустили к нему только под условием, что она даст известное количество крови! И это практикуется сплошь и рядом.
27 апреля. Жизнь безжалостна и жестока, а человек так одинок, так несчастен. Как часто я думаю о папе и только теперь вполне понимаю, как ему тяжело жилось. Мы его обожали и все-таки уехали из дому, а он ведь только нами и жил, мама ему радостей не давала. Потеряв Алену, я поняла, как он страдал по Наде. Мне становится почти дурно, когда я, глядя на Аленушкину карточку, на милое веселое личико, вижу перед собой ее же мертвую, ее вытянувшиеся длинные ножки, склоненную набок головку. Этого не забыть, с этим нельзя примириться, этому невозможно поверить. Бедный папа, когда он увидал свою утонувшую Надю, – тоже, верно, никогда не смог забыть этого. После его смерти в его бумажнике я нашла цветы из венка с ее могилы, ее волосы, карточки. Я это храню. Никогда с нами он не говорил о ней, – я Надю не помнила, Вася родился позже. Оттого-то папа так болезненно любил Васю, и я никогда, никогда не ревновала. Я слишком любила папу. Когда в 1905 году, после Цусимы, «Аврора», на которой был Вася, пропала без вести, я была в отчаяньи. Жила я тогда в Лозанне, Леля уехала в Россию, я долечивала ногу у Ру, жила в пансионате в Forêt de Lovobelui. Я целые дни плакала, глядя на Васину карточку. Если он погиб – это ужасно, но папино отчаяние – это мне казалось еще ужаснее, я знала, что он не сможет пережить Васиной смерти. С момента выхода эскадры Рождественского из Либавы папа заболел и проболел до Цусимы, т. е. до Васиного возвращения.