[497], и Литвинов сказал колкую речь. Дескать, вот видите, теперь, когда Германия и Япония забряцали оружием, вам стало страшно и мы вам понадобились. Наши 160 миллионов человеческого пушечного мяса заставили вас забыть коммунистическую опасность, демпинг, террор, и вместо крестового похода против нас вы же почти пришли в Каноссу[498]. А рожа у Литвинова страшная, по описаниям ни дать ни взять Азеф. И это наш Биконсфильд! Пускай Биконсфильд – но почему же все наркоматы иностранных и внутренних дел в руках евреев? Какое позорище для России.
Два лета подряд я живу август месяц в Ярославской губернии в деревне, в колхозе. В этом году никакого сдвига к лучшему я не обнаружила. Вывод может быть таков: крестьяне – это батраки у скупого бессердечного хозяина, ведущего хищническое хозяйство и выжимающего из крепостного мужика все соки, не давая взамен ничего.
В прошлом году я писала портрет председателя нашего колхоза, талантливейшего резчика В.А. Морозова. Подружилась и с ним, и со всей деревней и знаю все их беды. Цифры говорят сами за себя. В прошлом году они купили по казенной цене поросят – по 4 р. 50 коп. за кг живого веса. Откормили их, затратив на них 90 трудодней, не считая корма, сдали тому же государству, у которого купили, по 1 р. 75 коп. за кг живого веса.
За 1 тонну отборной картошки они получают 30 рублей, по 50 коп. за пуд, т. е. по 3½ коп. за килограмм. Мы же платим сейчас в кооперативах по 30 коп. за кг. При нас была сдача мясозаготовок. Наша хозяйка сдала овцу в 26 кг живого веса – получила 7 р. за живую овцу. Я вчера купила в казенном ларьке баранину по 14 р. кг. При сдаче баран должен быть нестриженый и хорошей упитанности. Овчина идет в те же 7 рублей.
Налоги в этом году удвоены[499]. В круглых цифрах за все продукты, сданные государству: хлеб, сено, лён, картошку, – колхоз получит 1000 рублей, а всех налогов на 2500 рублей. Где взять? Продать лишнюю картошку, капусту. У нашей Любовь Васильевны, жившей прежде богато, судя по прекрасному дому и большому двору, теперь одна корова, две овцы, из которых одна пошла на мясозаготовки, поросенок и несколько кур да кошка. Расширить это хозяйство никак нельзя, кормить нечем. Сена на корову выдается очень мало, приходится прикупать. Любовь Васильевна (моя тезка) работает, как негр, у нее золотые руки, и по всей деревне она слывет лучшей работницей. Летом ей помогает в работах Тамара, ребятишки. Прошлым летом был дома Алекс. Ал., тоже работал, и все-таки хлеба они достаточно не выработали, пришлось прикупать, а урожай был очень хороший. Досталось по 995 грамм на трудодень. А денег за работу они не видят, выходит, что около 50 копеек за трудодень. Алекс. Ал. работает в городе, в кооперации или столовых, он и присылает муку и все остальное.
Нормы выработки колоссальные. Колотить льну на трудодень надо 480 снопов, стелить 960 снопов. Других работ я точно не знаю, знаю только, что по некоторым нормам надо работать 1½, 2 дня, чтобы выработать 1 трудодень. Кто сдаст больше нормы – премируется. Но через некоторое время общая норма повышается. Недалеко от морозовского Борка произошло зверское убийство. Копали работавшие на мелиоративных работах, убили своего товарища и еще живого закопали в землю. Выяснилось, что убитый был человек непьющий, работящий и выкапывал 12 кубометров канавы вместо 8, положенной нормы. Другие за ним угнаться не могли. Его премировали и тотчас же повысили норму для всех до 12. Они обозлились и, напившись пьяными, убили товарища. Поножовщина вообще в ходу.
Вся деревня примерно моего поколения. Любови Васильевне 49 лет, ее мужу 53, и все хозяева в этом возрасте или около. Стариков мало. Бабушке Лампе (там произносят – бабyшка) 69 лет, голова у нее трясется, но ходит она быстро, держится прямо и работает как все. Отдохнуть нельзя, заболеть нельзя – не будет хлеба, подохнешь с голоду. Я случайно зашла в деревне Плёсе к одной девушке. Миловидная блондинка лет 30 на костылях. Она, Елена Козлова, узнав, что я приятельница Ксении Алексеевны, рассказала мне свою беду. В 31-м году ехала она с другими на одре (тамошние телеги), лошадь понесла, вывернула их, и ее придавило одром. Ее отвезли в Ленинград, и Вреден сделал операцию. Взяв из ноги кость, он фиксировал 5 позвонков. Подробности я не очень понимаю, но она стала инвалидом. Вот уже три года, как она судится со своим колхозом, прося, чтобы ей дали пожизненный паек. Раз дали и больше не желают.
У городских рабочих есть социальное страхование, за время болезни они получают ⅔ жалованья. Мужик лишен всего. Морозов Николай Александрович как-то сказал, когда мы проходили по деревне: «Да, теперь нету больше радости труда». Зима не дает им отдыха – начинаются лесозаготовки. Молодежь вся бежит из деревни. К бабушке Лампе вернулся с военной службы сын. Сергей оказался лучшим работником колхоза. Среднего роста широкоплечий крепыш. Вася с ним очень подружился. Осмотревшись, он убедился, что при самой напряженной, вместе с матерью, работе он зарабатывает только на хлеб, одеться, обуться, купить сахару уже не на что. И решил ехать в город. Поумней мужики учат своих детей в городе, да и сами перекочевывают в Москву, Ленинград, оставляя всю работу на женах. Я подслушала случайно разговор нашего хозяина с сыном 14 лет, который зимой учится, так же как и Тамара, в Москве, но учится плохо. «Ты пойми, не для себя же мы заставляем тебя учиться. Я хочу, чтобы ты не оставался в деревне дохнуть с голоду, а мог в городе тысячи зарабатывать».
Мужиков ничем не снабжают. Сахару нет, мануфактуры нет, разве что после сдачи льна получат метра 4 сатина, рубля по 3, 4. При мне в кооператив привезли конфеты, цена 12 рублей, 15 и 18 за килограмм. А в сахаре и «гостинцах» они очень нуждаются, т. к. чай является главным plat de résistance[500] мужика. На обед, проглоченный второпях, у них картошка с молоком и луком, огурцами. Никаких жиров.
Прежде нам здесь, в Детском, носила сметану чухонка. Муж ее умер года 3 назад, осталась с 4 детьми мал мала меньше. На днях заходила ее сестра, рассказала: на бедную бабу наложили такой налог, что пришлось идти в колхоз, а как же может она, одна работница, прокормить в колхозе своих ребят?
Такое положение в деревне, на мой взгляд, не имеет будущего.
2 октября. Вася начинает сегодня посещать вечерние курсы при Академии художеств. Дней десять тому назад он был с Юрием, который вдруг почему-то проявил к этому интерес, у Бродского, чтобы показать свои работы. Мы отобрали последние работы и лучшие из прошлогодних. У Бродского были еще Юон, Матвеев и др. Бродский нашел, что Вася мог выдержать экзамен (с чем я не согласна) в Академию, его Nature-Morte с глиняным горшком – настоящий Дормидонтов: «Нам придется по нему равнять всех остальных». Юон сказал: «Знаете, у него уже есть свое лицо». И все очень были удивлены, что он работает всего год (работает он, положим, полтора года). На вечерних курсах работают по три дня в шестидневку, кроме этого, будет заниматься у Чупятовых по утрам. Если бы Васиным отцом не был Юрий, я бы вполне спокойно смотрела на его будущее. С такими способностями можно достичь очень многого и стать большим художником. Вот и страшно мне за Васю. Что будет с ним, когда я умру? Я ему нужна как палка, к которой подвязывают цветок, чтобы он прямо рос.
30-го, на мои именины, Петров-Водкин подарил мне свой рисунок, набросок с Васи. Меня это очень тронуло, я знаю, как он ценит свои вещи. Я его расцеловала. К.С. был в очень хорошем настроении, много рассказывал о своих столкновениях с Репиным. «Репинские портреты случайны, в них везде он сам». Из картин прекрасны «Запорожцы». Старчаков мне говорит: «Мне все понятно, Петров-Водкин может говорить только о себе, но это так и надо». Юрий теперь хочет, чтобы Старчаков кончал ему либретто. Из этого ничего не может выйти хорошего. Александр Осипович большая умница, замечательный критик, но он не романтик, так же как и Толстой не поэт. Какая лень мысли у Юрия: как прежде он не мог догадаться заглянуть в сочинения Рылеева, так теперь не догадывается, что необходимо поискать арию для декабристов в стихотворениях Одоевского и Кюхельбекера.
6 октября. Вчера зашла к букинисту. Денег получила мало, но я принципиально стараюсь урвать 10 – 15 р. от жратвы на книги.
Углубишься в просматриванье книг, связь с действительным миром порвется, как будто уехал куда-то. В таком состоянии отъезда я вчера подымаю голову и вижу рядом Стрельникова. Мы стали вместе перебирать старенькие книги, а выходя из лавки, он и говорит: «Какие мы с вами внутренние эмигранты!»[501]
Когда-то, в 24-м году, А.А. Брянцев, бия себя в грудь, восклицал: «Вы – Стрельников и я – аристократы, а я попович, и потому-то я и знаю, что надо публике!» Почему попович лучше понимает, чем просто интеллигенты?!
По-моему, наши совписатели своим поведением на съезде заслужили себе на веки веков достоевское «право на бесчестье»[502]. Надо было вчера ехать в город. Вышла из дому, на счастье, ехал автобус. В нем ехал целый оркестр молодежи с гитарой, кастаньетами и еще какими-то инструментами. Они заиграли тот чарльстон, под который Аленушка так любила танцевать – «C’est elle, qui pilote, c’est elle, qui capote, c’est moi, qui cire le plancher»[503]. Я ясно до боли увидала ее в зеленом бархатном платьице, танцующую чарльстон. Вокруг много народа, это было когда-то у Толстых, а Федин старается выучиться и тщетно подражает ее движениям.
Ничто, кроме смерти, не утишит и не уничтожит эту боль. Разве возможно жить без тепла, без любви? Все тепло, вся радость, вся нежность, ласка – все ушло с ней. Я не верю до сих пор. И так хочется написать всю ее жизнь.