вать Андрюшу, давала им самодельные тетради-дневники для записывания присутствия его на уроках – учителя отказались: мы не можем контролировать учеников, их слишком много. Андрюша стал обкрадывать мать и соседей, Нину хотели выселить из комнаты. Когда он был в Иркутске, бандиты приехали туда на гастроли. Днем они прятались и давали Андрюше деньги для закупки провизии, давали не считая, пачками, т. к. денег у них было в огромном количестве. Андрюша, вернувшись, рассказал, что они поехали дальше, до Владивостока, но, по наведенным Катей справкам в угрозыске, он вернулся с бандитами. Добиться от Андрюши точных сведений невозможно, только изредка он проговаривается и очень боится. Когда Нина уговаривала его рассказать, он отказался, говоря, что его непременно убьют. По его словам, они подписывают договор, и таких сыщиков, как у них, нет ни у кого. Его найдут и в санатории, если придется – зарежут няню, но его найдут и тоже зарежут. У них в Ленинграде квартира, чердак, который они сами электрифицировали, там они живут, и каждый платит дворнику по три рубля, платят милиции, оттого-то изловить их невозможно. Андрюша остался без пальто, все продал. На днях Нина вышла из комнаты, шла в кухню стряпать, слышит, хлопнула ее дверь, наружная, и когда она бросилась за Андреем, то его и след простыл.
В комнате был полнейший ералаш, – подушки без наволочек, все перерыто. Нина бросилась вдогонку; во дворе мальчик сообщил ей, что Андрей пошел в баню на Кузнечном переулке. Она вспомнила, что Андрей рассказывал о каком-то человеке на деревянной ноге на Кузнечном рынке[528]. После некоторых поисков Нина нашла его, он стоял и продавал Андрюшины ботики, она их узнала.
19 ноября. В «Борисе Годунове» одного из бояр играл Оранский, я его знаю по ТЮЗу. Он сын расстрелянного протоиерея Орнатского.
Как бы я могла жить, если бы папу расстреляли? В Париже Вася мне рассказывал, Вася знал обоих братьев, что кто-то встретил Флоринского, chef du protocol[529] Москвы, и спросил: «Как можете вы оставаться в России и служить большевикам, которые расстреляли вашего отца?» – «Неужели же вы откажетесь ездить в автомобиле, если услышите, что где-нибудь произошла автомобильная катастрофа!» – был ответ. По словам Толстого, этот Флоринский сейчас выслан из Москвы по делу педерастов![530]
Заходила к Старчаковым, он лежит с прострелом, читает «Литературную газету» и ругается: «Подумайте, какой-то Блейман смеет ругать Бунина, Бунина ругать! Пора критике перейти на другие рельсы, изучать технологию творчества, а не мировоззрение, эволюцию мировоззрения интеллигенции. Эту сферу ведает жакт, который выдает или не выдает паспорта. Критику пора бросить заниматься этим делом. Надо читать французов, Taine’а, Carlyle’а. Надо изучать форму, технику. Не думайте, что меня бы погладили по головке, если бы я высказал эти мысли вслух. Надо ждать, пока кто-нибудь в Москве зевнет над современной критикой и скажет: скучно, пора писать по-другому».
Все-таки Толстой хоть и умный человек, но у него нет широты кругозора. Он был третьего дня (перед этим у него состоялось официальное совещание с Юрием, где присутствовали Иохельсон и Ашкенази). Он говорит теперь du haut de sa grandeur[531], и вещает истины: «Довольно барабанного боя, декабристы должны ходить по земле, современная опера должна быть реалистической. Вот, смотрите; в “Леди Макбет”[532] говорят о грибках, о шерстяных чулках, вот как нужно писать теперь оперу».
Я: «Да, но декабристы и не ходили по земле, возьмите дневник Кюхельбекера. Музыка по своему существу абстрактна, и опера всегда условна».
Толстой: «Это один Кюхельбекер. Всякое время диктует свои законы – сейчас должен быть реализм. Что же касается музыки, то я в этом ничего не понимаю, говорю прямо».
Юрий молчал или оппонировал очень скромно, вид имеет запуганный. Нельзя было ставить себя в такое глупое и унизительное положение.
Толстой и Шапорин, вероятно, никогда не смогут договориться.
Толстой – это быт, реализм, анекдот, а опера всегда романтична. Романсы Юрия – вот его творческая тональность.
1 декабря. Как можно жить, потеряв ребенка, такого ребенка, как Алену? И живешь, потому что жизнь – это зубчатое колесо. Но минутами как будто кожа срывается с затягивающейся раны, и больно нестерпимо. Сейчас прибежал Волчок. У старика уже глаза потускнели. Так же прибежал он к ее кровати в последний день ее жизни, вилял хвостом, служил, Алена радовалась, смеялась. Волчок, Волчок, счастливый непонимающий зверь. Так больно, больно, больно. На днях я услыхала страшный детский плач на улице. Я подбежала к окну. Вера Наумова тащила буханку хлеба домой, ей захотелось по маленьким делам, вероятно, она долго удерживалась и все-таки не смогла удержаться. Ей лет 7 – 8, она отчаянно плакала, как будто случилось что-то непоправимое, ужасное, ее плач был чем-то похож на плач Алены. Я кинулась на кровать с таким же плачем, в доме никого не было.
Полоснуть бы бритвой себе вены – и дело с концом. Как жить без Алены? Почему я живу? Из одного ли страха смерти? Мне кажется, я смерти нисколько не боюсь, это так просто и так нестрашно. Как бы мою смерть перенес Вася? Мое самоубийство произвело бы слишком тяжелое впечатление на его нервную систему. Я не думаю, чтобы он страдал сердцем, если бы я умерла. [Он в отца, и привязанностей у него нет.] Он был бы потрясен. И как его сейчас оставить и на кого?
4 декабря. Убили Кирова[533]. Кто и по какой линии? Неужели род человеческий так глуп, что все еще повторяются политические убийства, когда заведомо известно, что всякое убийство влечет за собой только реакцию. Люди, конечно, звери и могут быть гораздо хуже зверей. «Jedoch der schrecklichste der Schrecken Das ist der Mensch in seinem Wahn»[534] (Шиллер). Я понимаю, что убийца должен быть казнен, но зачем эта гекатомба из семидесяти, по-видимому, совсем не причастных к убийству Кирова человек?[535] Это ГПУ замазывает свою оплошность и бросает кость рабочим, которые совсем в ней не нуждаются. А может быть, и нуждаются. По крайней мере, Зося находит, что семидесяти мало, надо тысячу за Кирова расстрелять. У них у всех парадоксальная фаза – по Павлову[536].
6 декабря. Ехала вчера в город с Марианной Толстой. У нее очень плохой вид последнее время, дома об ней, по-моему, очень мало заботятся. Она мечтает уехать на месяц в Петергоф. Сейчас у нее очень натянутые отношения с отцом. «В нашем доме любят только удачливых людей, и т. к. я сейчас в полосе болезней и депрессии моральной, то я не ко двору. В прошлом году, когда Фефа был так несчастен, папа его возненавидел, и Туся тоже отвернулась, сейчас же, когда у Фефы все хорошо, удачная женитьба, успехи, и дома к Фефе прекрасное отношение. Помните, как у нас все превозносили И.В. Запорожца, какая была дружба, сейчас, когда все ГПУ слетело и Запорожец в опасности, я слышу, папа его ругает, говорит, что слышал о нем много очень плохого. Я возмутилась и сказала папе, как это возможно так менять свое мнение о людях. Папа на меня закричал, вообще он уже недели две со мной не разговаривает. Это какой-то примитивный эгоизм. Ведь смотрите: у нас нету постоянных друзей, у нас бывают какие-то случайные люди. Случись с папой несчастье, они все отвернутся. И я думаю, что это идет скорее от Туси, чем от папы».
Я люблю Марианну, может быть потому, что знаю с рождения. Ее несчастное детство наложило на нее печать какой-то ущемленности. Своими романами она хочет залечить неудачное увлечение Фединым, но, по-видимому, первую рану залечить трудно. Марианна очень талантлива, она мне читала свои стихи, прекрасные, музыкальные, настоящие. Она умна, но слишком откровенна, и сама это сознает и страдает от этого.
Из острот Старчакова: «У нас же нет литературы, совсем нет. Есть несколько книг, но литературы нет. Если бы Козаков не был блестящим оратором, его бы не было вовсе. Козакова читают до Любани[537], в Бологом[538] его уже не читают.
У нас есть два писателя – А.Н. Толстой и Тихонов Н.С., но и то в прежнее время Толстой был бы только средним писателем».
Когда Марианна рассказывала мне об отношении к ней отца, я вспоминала о том, как я, бывало, старалась домой приехать в парадном виде. Мама не выносила неудачливых людей.
12 декабря. Вернулась сейчас из филармонии, исполнялась симфония Юрия, дирижировал Коутс[539]. Она производит огромное впечатление. Больно мне было до отчаяния. Кто больше меня понимает дарование, возможности Юрия, национальный характер его таланта.
С нами в ложе были Чупятовы, Шишковы, Старчаков, Чапыгин и Н. Крандиевская. Чупятовы были потрясены. «Это возвращение русской музыки», – сказала Ксения Павловна. Успех был очень большой; вызывали очень много, вызывали сразу же после 1-й части. Эта симфония смотрит в будущее. Когда мы слушали эту симфонию в Москве, Г.А. Римский-Корсаков сказал: «Конец симфонии хочется слушать стоя».
Мелик-Пашаев дирижировал в Москве гораздо глубже, чем теперь Коутс. Коутс груб и поверхностен.
После всех этапов начала, после горестных женских стонов, колыбельной и похода, симфония разливается широкой русской песнью, которая все побеждает.
Старчаков благодарил меня за билет; я ответила, что меня-то благодарить не за что. «Ну что вы, вы же вдохновительница целой жизни».
Я засмеялась. Нечего сказать, вдохновительница.