4 сентября. Вернулась я из странствий[602]. Все мне надоело до последней степени и больше всего сама жизнь. С театром ничего не выходит, негде голову приклонить, без блата ничего не сделаешь, в Госэстраде бестолковщина и тупость. А дома Вася – копия своего отца. По-видимому, влюбился и обезумел, как папаша. Шапорины звереют при увлечении. Девушка мне понравилась, они начали вместе работать. Я целое утро устанавливала им Nature morte, заходила, делала Васе указания. Завтракали вместе, опять работали. Вася стал уговаривать ее остаться обедать. Наташа зашла ко мне в комнату проститься, я подала ей руку и просила остаться обедать. Обедали. Она ушла[603].
Мне страшно за него[604]. Всякий, первая встречная, может из него веревки вить, в искусстве тоже нет никакой твердости. Никакого упорства, никакой энергии – что из него выйдет? У нас дом полон книг по истории, истории литературы и другим отраслям. Вася ничего не читает, ничем не интересуется, интеллектуально, духовно он не живет. В его годы[605]
В нормальное время я бы уехала в Италию и там бы осталась до смерти. Вася пусть устраивался бы самостоятельно.
Если бы я работать хоть могла так, как мне хочется, т. е. довести кукольное дело до настоящего искусства, а то делать в две недели постановки для невзыскательного рынка – это ни к чему.
Аленушка, деточка. Садилась я в трамвай на днях, передо мной вошла в вагон девочка лет 11, мать ей вдогонку давала наставления осторожно переходить улицу. Чем-то девочка напоминала Аленушку. Белокурые волосы, беретик, чуть набок надетый, серое пальтишко. Я все на нее смотрела и очень беспокоилась, как-то она одна пойдет. Но на остановке ее ждала подруга. Они обнялись и весело побежали.
Как-то мы с Аленой должны были ехать к доктору часов в 6. У меня были дела утром в городе, я должна была уехать и просила Ксению довести Алену до вокзала и посадить в вагон. Я же ее встречу. Как сейчас ее вижу. Важно так идет по дебаркадеру, пальтишко беж с красными обшлагами и воротничком, беретик на головке и красная французская книжка в руках.
А Вася за мое отсутствие отослал Рыжика на бойню усыпить. Бедный кот, которого мы так все любили, которого Алена так любила. Видите ли, у него лезла шерсть, и его тошнило.
Впрочем, Петтинато мне всегда говорил, что я sentimentale et romanesque[606].
В Москве часто виделась с М.В. Юдиной и очень огорчилась. М.В. стала заниматься живописью и рисованием, мечтает сделаться архитектором. Рисунки, а в особенности эскизы, композиции, слабы, наивны. Так можно начинать в 15 лет, но не в 36. Я ей это все сказала, добавив, что всякое искусство требует полной жертвы. М.В. говорит, что музыку она исчерпала всю, карьера и деньги ее не интересуют; чтобы жить, надо плыть к новым берегам, без этого она не может жить. Мне больно. В этом ее порок, червь, который не дает ей выйти в мировые пианисты. Она знает всю музыкальную литературу, но до совершенства еще столько пути. Она говорит: «Смотрите: все эти знаменитости имеют маленький репертуар и с ним ездят всю жизнь по заграницам. Я этого делать не могу».
А из ее живописи ничего не выйдет. Я почти так и сказала ей. Трудно сказать всю правду, когда человек видит в этом свое утверждение.
А.О. Старчаков стал мне жаловаться на старость. «Как вам не стыдно, – говорю я, – словно Тургенев, который с тридцати лет во всех письмах жалуется на свои старческие немощи». – «Тургеневу немножко легче жилось, чем нам, на его глазах друзей пачками не расстреливали», – был ответ. «А до сих пор не замечали-с?»
21 сентября. В Петергофе. Какая красота. Дворец без фонтанов кажется еще лучше, чем когда льются лавины воды. Даже, наверное, лучше. Застывшая сказка, la belle au bois dormant[607]. Все кругом чуждо, видение прошлого, как церковь в Коломенском[608]. А море! Хоть и лужа, а все-таки море, и дух Петра, конечно, витает здесь.
Что будет из Васи? Когда-то, в 14-м году, Даша Квашнина-Самарина в Севастополе гадала Юрию по руке и говорила: «У вас большое дарование, но может выйти, может не выйти». Так и с Васей: у меня такое ощущение, что его надо вести на помочах, не обращая внимания на все его vipères et crapauds[609] (sic!), как мы с Аленой называли его постоянную ругань и ворчанье.
Застала его, вернувшись из поездки, в полном удовлетворении от провала на экзаменах. Они с Наташей вместе будут работать, приглашать модель и т. д. Закатил без меня по случаю провала ужин в 250 рублей, на котором были Никита с женой, Геня и Наташа Князева с сестрой. Веселились до 6 часов утра, ездили ночью кататься на Никитином auto. Я себе ясно представляю, как должно было быть весело без старших и с деньгами.
Я засадила за натюрморт – большой с тыквой и черным слоном. Написал он его прекрасно, дай Бог всякому взрослому, правда, пришлось постоянно выправлять, указывать ошибки. А то, что он сделал на экзамене, не поддается описанию. Убого, абсолютно бездарно, даже догадаться нельзя, что это Васина работа. Непонятно. Испугался, что обвинят в формализме.
Просила Бродского посмотреть его работы. Помогла ему тащить холсты, а затем сидела в Соловьевском сквере и ждала ответа.
Вот я и боюсь. Умри я, кто будет его направлять на правильную дорогу, невзирая на ругань и полнейшее равнодушие?
Когда встанет он морально и интеллектуально на свои ноги? Он еще бóльшая тряпка, чем Юрий. У того все-таки была какая-то дисциплина гимназии, университета, консерватории.
28 сентября. Новый Петергоф. Завтра надо уезжать, и очень жалко, как будто в холодную воду бросаться – в хлопоты, заботы, сутолоку, после полной тишины, полного одиночества, длинных прогулок по берегу моря. Напомнило мне ларинские долгие осени, которые мы проводили с мамой вдвоем, почти не общаясь, осени, наполненные чтением, рисованием, прогулками и мечтами.
Каждый день рано утром иду к фонтанам. Никого нет. La belle au bois dormant. Золотые статуи, благодаря золоту, теряют сходство со своими античными образцами, и мне мерещится дворня принцессы, храпит в розовой нише повар, развалившись, как Вакх, рядом целующийся молодой пажик с фрейлиной, девушка собралась купаться, даже Персея я готова принять за поваренка, зарезавшего курицу[610]. Расцветка деревьев тоже волшебна и пышно-нарядна и дополняет декорацию. Где-то вдали струится какой-то случайный фонтан, шуршат листья под ногами, сыплется золотой дождь листьев. До чего хорошо. И отгоняю все мысли, все думы, и упиваюсь красотой. Когда я вспоминаю всю свою жизнь, единственные минуты настоящего счастья дала мне природа. Она же в прошлом залечивала мои раны. На всю жизнь помню Бретань[611], океан, запущенные часовни, Кермарна – церковь, в которой я просиживала целые дни и рисовала. Часы били вдвойне, где-то в стене слышались какие-то вздохи, ржавый ключ в полметра величины был в полной моей собственности. Потом Рим в 12-м году. Небо римское, Форум, вилла Madama, Sta Maрия in Domnica[612] – чудесная мозаика.
Посмотрела сейчас в окно. Луна. В такую ночь в начале сентября мы с Надей Верховской поехали верхом в любимое наше Погорелое[613]. Липовый парк при луне казался кружевным. Желтая листва казалась белыми блондами. Нас остановили было сторожа, потом узнали ларинских барышень, было нам лет по 17, а помню как сейчас. Ехали назад, над долиной Днепра поднялся густой-густой белый туман. Мы пустили лошадей вскачь, казалось, мы несемся по какому-то фантастическому белому морю, где-то далеко сияет луна, как темный остров вырисовывается вдали сквозь завесу тумана ларинский парк. Мы еще видели друг друга. Ах, хорошо было. Надя Верховская – редкий по одаренности, по художественной чуткости человек. Как мы с ней веселились. Ездила она к нам по летам несколько лет подряд, когда нам было по 15, 16, 17, 18 лет, до ее замужества. У нас не было ни общества, ни кавалеров, и никогда ни с кем я так искренно не радовалась жизни, как с ней. И философствовали без конца. Такая была жажда знаний. Надя часами сидела над перепиской Байрона, она уже тогда прекрасно знала английский. Как она играла Шопена, Моцарта, как пела. Когда я слушала этой зимой Кортó 7-й вальс Шопена, я чуть не заплакала. На нашем старом Шредере[614] Надя так его играла, что впечатление осталось на всю жизнь.
Есть же какие-то горящие, живые люди, как Надя, как Анна Михайловна Жеребцова. И какая-то у меня в сердце к ним благодарность. Но их мало, таких людей.
Как-то раз зафилософствовались мы с Надей до утра. Вообще нашим любимым занятием было встречать восход солнца. Мы вылезали в окошко, влезали на колокольню, бродили по спящему Ларину.
Но в ту ночь мы сидели на крыльце и что-то страшно умно разговаривали. Ночь темнела, потом стало чуть светать, такой предутренний серый жуткий час. «Знаешь, Надя, ведь я не я, а оборотень». Что тут началось! Надя начала хохотать, и хохот перешел в истерику. Я перепугалась, больше всего я боялась, что мы разбудим весь дом, как раз у нас гостили ее братья. Я зачерпнула в бочке воды, отпаивала ее, потащила бедную хохочущую Надежду через забор, в поле. Еле успокоила. Больше уж я ее не пугала.
А в следующее лето я ее ждала, но она не приехала и написала мне письмо: «Для папы я в Ларине, но я уезжаю на Урал. У меня началось увлечение, я думаю, на всю жизнь».